Текст книги "Соловушка НКВД"

Глава третья
Горькая полынь чужбины

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой…

Анна Ахматова

1

Беженцы из России (они стали зваться эмигрантами первой волны), из объятой пожаром революции, Гражданской войны страны попали в бездонный омут зарубежья. Вокруг все оказалось чужим, пугающе непонятным. Угнетало отсутствие дома, безденежье, а с ним неизбежный голод, неопределенность. Мало кто из приплывших сумел отыскать в новом мире свое место, укрепиться в нем, даже разбогатеть, большинство стали влачить нищенское существование. Было трудно не пропасть, не скатиться до воровства, с горя не спиться, в отчаянии не броситься с моста, не пустить себе пулю в лоб, не затянуть на шее веревку…

Мытарства не прекратились с получением от турецких властей жилья в неуютном поселке Галлиполи на пустынном каменистом берегу Дарданелл. Прибывших расселили в дощатых с дырявыми стенами бараках-казармах, построенных в свое время англо-французским десантом. Жить привелось скученно, отчего вскоре начались эпидемии.

Временный (как надеялись прибывшие) лагерь занимал на полуострове неширокую, в полверсты территорию близ устья речки Бьюк-Доре, между проливом и горной грядой. Солнце палило нестерпимо с раннего утра и до заката. Водопровода не было – воду привозили дважды в сутки из Константинополя.

Доре, между проливом и горной грядой. Солнце палило нестерпимо с раннего утра и до заката. Водопровода не было – воду привозили дважды в сутки из Константинополя.

Настояниями Скоблина (точнее, благодаря его генеральскому званию) Плевицкой выделили угловую комнатушку – другие беженцы ютились с малыми детьми в одной комнате по две-три семьи. В бараках резались в карты, ссорились, пили по-черному. Питались испорченными консервами, твердыми как камень сухарями.

Вдова драгунского офицера пожаловалась Плевицкой на невозможность продать или сменять на продукты те крохи былого богатства, которые удалось вывезти из России:

– Сижу как курица на золотых яйцах и пухну с голодухи. Жду, когда выпустят в город, чтобы сбыть ювелиру колечки…

Разговор дошел до Скоблина, и он презентовал вдове пару банок анчоусов и вяленую рыбу.

– А вы, Николай Владимирович, истинный талант, в вас сидит несравненный администратор, – похвалила Плевицкая. – Другие не могут разжиться горбушкой хлеба, крупой, вы же раздобыли деликатесы. Я бы на месте командования поручила вам пост главного интенданта.

– Спасибо за доверие, но предпочитаю остаться тем, кем был и есть, – ответил генерал. – За рыбу и консервы отдал пачку «колокольчиков», которые турки, не раскусив, что эти деньги обесценены, принимают за валюту.

Скоблин имел в виду отпечатанные и пущенные в обращение Деникиным купюры с изображением кремлевского царь-колокола.

– Надо радоваться, что зима тут не столь сурова, как у нас, – продолжала Надежда. – Иначе перемерзли бы без теплой одежды.

– Удивляюсь долготерпению людей: живут в ужасающих условиях, впроголодь, болеют, а не ропщут, не поднимают бунт.

– Против кого бунтовать? Верят, что голод, болезни временны, вскоре вернемся домой, так как большевики не справятся с властью, не победят разруху и удерут за океан.

Скоблин улыбнулся пророчеству неискушенной в политике певицы, по секрету рассказал, что беженцев переселят в Лемос, Бейрут, Александрию, моряков отправят в Бизарет, на острова в Мраморном море.

Плевицкая звала Скоблина «Мой генерал» и была преисполнена благодарности за избавление от бытовых забот, в первую очередь поиска хлеба насущного. Надежда имела смутное представление, где генералу удается добывать пропитание. Соседи по баракам умирали от голода, умерших хоронили в общих могилах, не ставили крестов. Певица была наслышана о бесплодных поисках работы, налетах офицеров и юнкеров на отары овец, воровстве у своих же. Борясь с нищетой, полуголодным существованием беженцы распродавали туркам казенное имущество – местные с удовольствием почти задаром приобретали оружие, патроны, шинели, одеяла, медикаменты. Торговля прекратилась лишь с появлением больных малярией – турки опасались даже прикасаться к вещам «урусов», окружили лагеря кордонами, сквозь оцепление никого не пропускали.

К концу года прокатилась волна отчаяния – несколько человек застрелились, возникали ссоры, завершавшиеся дуэлями на ружьях. Играли и проигрывали последнее, вплоть до жен и невест. Вчерашние гимназистки, курсистки продавали себя туркам, которые были падки на блондинок, высоко ценили заморский «живой» товар…

Накануне 1921 года урезали и без того скудный паек – в сутки на человека приходилось 500 граммов хлеба, 20 граммов сахара, 50 граммов бобов или фасоли, чтобы не возник голодный бунт, добавили 20 граммов кокосового масла. Немного «помогли» французы, приобретя прибывшие из Крыма суда с воинским имуществом, как акт милосердия выплачивали былым союзникам по две лиры в месяц, подарили духовые инструменты для оркестра, который по воскресным дням на плацу услаждал слух.

Плевицкая со Скоблиным прекрасно понимали, что оставаться в лагере – значит обречь себя на гибель.

– У нас страшнее, чем в тюрьме, – пожаловалась Надежда. – Там хотя бы было известно, что заключение временное, здесь же никто не ведает, когда это кончится. Еще полгода, и многие лягут на местном погосте.

– Вы правы. Первое время более или менее поддерживали порядок, – согласился генерал. – Боеспособная год назад армия превращается в сборище самоубийц, алкоголиков, уже не единицы употребляют марафет, курят гашиш.

Он попросил не впадать в отчаяние, напомнил последний приказ Врангеля о грядущем походе в Россию.

– В приказе много выспренного, – заметила Надежда. – Говорится о предназначении беженцев и ничего конкретного, не указал даже приблизительный срок возвращения.

– Считаете, что командование теряет авторитет? Согласен. Нужен новый лидер, кто восстановит нарушенный порядок, соберет в единый кулак всех русских, особенно боеспособных, объединит их. Верю, что на смену Врангелю придет сильный, деятельный человек.

– Кого видите преемником барона?

– Большинство прочат в новые командующие Кутепова.

– Немало наслышана, но больше зналась с его женой.

– Пока за кордоном проявил себя мало – все успехи, победы в прошлом. Был и, надеюсь, остался талантливым организатором, грозой для врагов и нерадивых подчиненных, кто служил спустя рукава, разворовывал казенное имущество. Полагаю, не завтра, так через месяц Кутепов займет пост главнокомандующего.

Далекая от политики Плевицкая заговорила о близкой для нее артистической деятельности, по которой успела изрядно соскучиться, предложила выступить перед беженцами с исполнением патриотических песен, что подняло бы дух, помогло пусть ненадолго забыть о голоде, смертях.

– Вы гениальны не только на сцене! – Скоблин приник к руке Надежды.

– Полноте, – смутилась певица.

2

Известие о концерте в Галлиполи приняли на ура. Бесплатное выступление для раненых, вдов и сирот, а для остальных за умеренную плату, которая передавалась в пользу бедняков, назначили на воскресенье. Срочно переоборудовали под зрительный зал один из бараков – сколотили лавки, соорудили сцену, развесили знамена полков, сшили занавес из выцветших штор.

Надежда Васильевна с трудом отыскала более или менее сносного гитариста (он же балалаечник), разучила с ним ряд романсов, песен.

На концерт пришли, принарядившись, как на праздник: по зрелищу, музыке все изрядно соскучились.

Вначале дети и жены офицеров декламировали стихи русских поэтов, спели непритязательную песенку «Птичка божия не знает ни заботы, ни трудов», хор юнкеров исполнил корниловский гимн на мотив «Как ныне взбирается вещий Олег».

Наконец конферансье объявил Плевицкую, назвав ее «непревзойденной», «великой», «солисткой Его Величества государя всея Руси», и до этого притихшая публика зашумела, возникли крики:

– Царь – хлыщ! Все беды от его нерешительности, бесхарактерности! – Он довел страну до ручки, из-за него Россию затопило море крови!

«Не хватает, чтобы концерт перерос в митинг! – нахмурилась актриса. – Среди публики не только приверженцы покойного царя, но и его ярые противники. Напрасно вспомнили об оценке царем моего пения…» Перекрикивая шум, ведущий концерта продолжал:

– Жемчужина русской эстрады! Великолепная, пришедшая из глубин России-матушки госпожа Плевицкая! Кутаясь в шаль, Надежда сделал шаг к рампе.

– Спою о далекой, но остающейся в наших сердцах Родине, ее полях и лесах, неразделенной любви, о гибели в морской пучине гордого «Варяга», о ревности и страсти, радости и горе. А начну с песни о русских снегах, какие укутали за морем родные просторы. Подала гитаристу знак и тихо, чуть вкрадчиво, точно беседовала с одним собеседником запела:

 
Занесло тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодные ветры степные
Панихиды поют над тобой!
 

Последний куплет, последний припев, последний перебор струн – и Плевицкую оглушила тишина.

«Провал?! Отчего тогда не слышу свиста? Неужели впервые не смогла повести за собой публику, взять в плен? Пела не хуже, чем прежде. В чем же дело?..»

И тут зал взорвался. Все повскакивали с лавок, зааплодировали, закричали «браво», ринулись к сцене.

Испуг прошел, на смену явилось вдохновение, какое неизменно сопутствовало в России. Кланяясь, не вытирая выступившие слезы, Плевицкая отыскала взглядом непривычно бледного Скоблина. «Онемел, потерял способность двигаться? А все я, мое мастерство! Молодец, Дёжка, так держать и в будущем! Говорил, что никогда не сдавался, а ко мне попал в плен!»

3

Сама себе удивляясь, все чаще думала о Скоблине:

«Военный по призванию, а не строг, не сух, не безразличен к чужому горю, что большая редкость в наше время. Опекает меня без корысти – не спешит затащить в постель. Неужели влюбился? Странно быть вздыхателем в его годы, положении, впрочем, как поется в одной арии, любви все возрасты покорны… Как личную трагедию воспринимает смерти однополчан, уход эскадры в Тунис. Честен, заботлив, предвосхищает мои желания, даже капризы. Хорошо воспитан – именно такого спутника жизни мечтала заиметь, но один оказался сущим подонком, ловеласом, второй погиб, третий пропал. Неужели наконец-то встретился тот, кто станет всех дороже, с кем вновь почувствую себя слабой женщиной, нуждающейся в подспорье, ласке? Отчего в боях не кланялся пулям, а ныне боится признаться в чувствах или говорить о любви? Частенько молчалив, задумчив, слишком серьезен, будто что-то гложет…»

Плевицкая обладала присущим умным женщинам чутьем, способностью видеть в людях тщательно скрываемое, но генерал продолжал оставаться загадкой.

«Если скрывает наличие детей или жены, поняла бы сразу. Одолевает нечто иное, не личное, более серьезное. Вряд ли долго сможет таиться – сердце потребует сочувствия, понимания, быть может, помощи. Неужели еще не завоевала полного доверия?»

Интуиция не обманула: Скоблин имел тайну, но доверить ее не мог – тайна не принадлежала генералу.

Весной 1921 года Плевицкая и Скоблин наконец-то простились с негостеприимным, не приспособленным для жизни, иссушенным горячими ветрами районом близ Дарданелл, перебрались в Константинополь. Сняли квартиру из двух комнат с кухонькой – Скоблин, не торгуясь, заплатил вперед за два месяца. Закупили впрок продукты, которые хранили в погребе хозяина дома. Надежда как умела готовила завтраки, ужины, обедали в ресторане. Плевицкая не задумывалась, откуда у генерала деньги, когда другие с таким же званием, пенсией вынуждены жить скромно. В квартире постаралась создать уют – окна занавесила шторами, приобрела посуду, хорошее постельное белье. Делала это с удовольствием, чего нельзя было сказать о работе на кухне.

Спали в разных комнатах. Плевицкая засыпала не сразу. Долго всматривалась в потолок, где гуляли причудливые огни от проезжающих машин, отсветы рекламы.

«Как долго мой генерал после ужина будет тактично уходить в свою комнату? Не первый месяц обитаем под одной крышей, а близкими не стали. За все, что сделал, готова одарить лаской, помочь забыться в моих объятиях… Буду ждать, когда пожелает близости…»

Она не ожидала услышать предложения руки и сердца, но раскладывая карты, пыталась по ним прочесть свою судьбу. Наблюдая за Скоблиным, слушая его, в каждой фразе искала подтекст, скрытый смысл и открывала в генерале новые привлекательные черты.

«Кажется, будто знакомы целую вечность, так хорошо понимаю его. Узнаю шаги на лестнице, расцветаю, стоит увидеть на пороге, мне нравится смотреть, как он ест, слушаю чуть ли не с открытым ртом, во всем соглашаюсь… Не представляю, как бы жила, не будь его рядом!..»

И Скоблин украдкой наблюдал за певицей. Генерал видел в актрисе много доброго, душевного. Нравилось буквально все: мягкость, сговорчивость, улыбчивость, бесконфликтность, походка, прическа, голос, глаза. Познавшая в годы популярности роскошь, певица тем не менее была бережлива, но не скупилась, была домоседкой, но любила и рестораны.

«Умеет создавать так радующий уют. Самозабвенно любит искусство – музыка, пение, сцена для нее все», – размышлял Скоблин и не удивился, когда после выступления в кафешантане Надежда предложила официально принять на себя обязанности ее антрепренера.

– Тратите достаточно много времени на организацию концертов, но делаете это за спасибо, безвозмездно, что, простите, глупо: должна оплачиваться любая работа, ваша тем более. Соглашайтесь стать распорядителем выступлений, заключать договоры.

– Какой из меня антрепренер? Оказываю посильную помощь, делаю это с радостью, потому что… – генерал не договорил, запнулся.

Что осталось невысказанным, было не сложно догадаться.

«Попался, голубчик, сам того не подозревая, признался в любви! Слово давно вертелось на кончике языка и готово сорваться!» – обрадовалась Плевицкая.

– Помогаю из преклонения перед большим талантом, – завершил генерал фразу.

«Выкрутился, но неумело, – усмехнулась Надежда. – Если упомянул преклонение, значит, созрел до главного объяснения».

– Обладаю довольно богатым опытом командования, проведения различных военных операций, занимался обеспечением дивизии всем необходимым для ее жизнедеятельности, боеспособности, так что заказывать в типографии афиши, билеты, арендовать залы не сложно. Помогал и буду помогать в меру сил.

«Сейчас предельно искренен, а все же что-то прячет от меня… Разговор об антрепренерстве продолжу позже», – решила певица и вернулась к разговору на одной из прогулок:

– Признайтесь, что взвалили на себя организацию концертов не только из любви к искусству, больше к исполнительнице. Коль очаровало пение, должна была очаровать и исполнительница. Или ошибаюсь?

Скоблин взял руки Надежды в свои, голос его дрогнул.

– Как всегда, правы. С той минуты, как увидел вас на пароходе, потерял голову. Перед вами, поверьте, не трус, но сейчас дрожу, как новобранец, впервые попавший на фронт и ожидающий приказа идти в наступление. Военные во многом грубы – к этому приучает служба, им неведомы высокие слова, поэтому простите, что скажу коротко и просто: осчастливьте, согласитесь стать женой!

Вместо ответа Плевицкая прижалась к генералу, привстала на цыпочки, коснулась губами тоненькой ниточки усов – что-либо говорить было лишним…

4

За короткое время Плевицкой удалось избавиться от не красящего любую женщину положения «двоемужницы», получить развод.

Освещенное церковью бракосочетание и последующее за ним застолье прошли скромно. Пригласили несколько однополчан Николая Владимировича, случайно встреченных однокашников по Военной академии Генштаба, пару бывших соседей по бараку в Галлиполи, знакомую медсестру по работе Плевицкой во фронтовом госпитале в Галиции, аккомпаниатора.

Главными на празднестве стали генерал Кутепов Александр Павлович с супругой Лидией Давыдовной.

– Не думал, что так близко знакомы с генеральской четой, – шепнул жене Скоблин, когда увидел, как щебечут Надежда и Кутепова.

– С генералом встречалась лишь раз, больше с Лидией, – уточнила Надежда. – Знакомы по Петербургу. Пригласила с мужем на концерт, она явилась одна, извинилась за супруга, что слишком занят, но на второе выступление привела за кулисы – он преподнес букет, высказал восхищение… – Было задолго до войны?

– В самый разгар, осенью шестнадцатого, перед убийством Распутина. Вновь встретились лишь здесь. Бросились друг другу в объятия. Нас связывает очень много. Проболтали долго…

– Говорили о Кутепове? – Скоблин не скрывал, что его заинтересовало знакомство Надежды с генеральской четой. – Кутепов личность сильная, талантливая. Блестящий стратег, организатор. Оказывал Врангелю немалую, но не оцененную бароном помощь в объединении разрозненных формирований, ныне правая рука командующего…

В голосе Николая Владимировича певица уловила ревнивые нотки.

– Завидуешь?

– Чепуха! По горло сыт властью, не горю желанием снова командовать даже полком, не говоря об армии, тем более вести на бойню солдатушек! – жестко, даже зло ответил Скоблин.

Надежда поняла, что, не желая того, задела больное место мужа, следует увести разговор в другое русло.

– Одобряешь, что пригласила Кутеповых, попросила оказать нам честь – быть свидетелями в церкви?

– Уговаривала?

– Ничуть, позвонила Лидии, высказала просьбу, и та тотчас согласилась, при этом с большой охотой.

– Генерал был рад?

– Чего не знаю, того не знаю. Но по его виду заметно, что совсем не прочь побывать на бракосочетании.

Скоблин поцеловал Надежде руки, обернулся к гостям, принялся вспоминать незабываемый «Ледяной поход», взятие Царицына…

Женщин интересовало другое. Лидия Давыдовна спешила сообщить известные ей новости: подтвердила гуляющие слухи о скором расселении беженцев, переезде их в иные страны, о вынужденном выходе на панель некоторых жен и дочерей погибших офицеров, открытии в Константинополе фирмы по скупке подержанных вещей, в первую очередь привезенных беженцами из России икон, фарфора, бронзы, ювелирных украшений…

Надежда поддерживала разговор, в то же время размышляла о необычном поведении мужа:

«Был прежде сдержан, сейчас же преобразился – волнуется и не может скрыть. Рад возможности встретиться с начальством в неофициальной обстановке, тем самым сблизиться? Зачем это ему?»

Появились новые гости: вальяжный, с бриллиантом в заколке галстука, с золотыми запонками в манжетах фабрикант-миллионщик Макс Эйтингтон, с ним двое министров Временного правительства и директриса Курской женской гимназии. За столом потеснились, оживились. Сверкали ордена, звенели шпоры, шуршали пышные платья. Один тост следовал за другим, чаще поднимали бокалы за счастье молодых (хотя таковыми Скоблина и Плевицкую можно было считать с натяжкой), пили за свободу порабощенной Родины, истерзанную войной Россию…

В отдельном кабинете русского ресторана можно было разговаривать не повышая голоса – оркестрик играл за дверью в большом зале, музыка не мешала.

«Собрались истинно интеллигентные люди – пьют в меру и, что немаловажно, не просят спеть: на собственной свадьбе это было бы пошло…» – подумала Надежда.

Неожиданно в кабинет ворвалась разухабистая, псевдоцыганская мелодия: официант не закрыл дверь в зал.

– Здесь и цыгане? – удивился Кутепов, но официант разочаровал, ответил, что играют бывшие офицеры-корниловцы.

– Вы тоже корниловец?

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! Дроздовец, прибыл морем с первым конвоем! – официант вытянулся в струнку. – За отсутствием приличной работы вынужден прислуживать здесь.

– Не стыдитесь, – успокоил Кутепов. – Не только вам приходится заниматься не соответственным званию.

Официант приободрился, предложил позвать в кабинет музыкантов, желая услужить, посоветовал заказать французский коньяк.

– Не поддельный, прямо из Франции, хозяин ресторации бережет для важных гостей, дерет, правда, не по-божески.

– Несите на пробу пару бутылок, и столько же шампанского, – приказал Скоблин.

Музыканты, узнав, кто посетил ресторан, по какому случаю в кабинете проходит торжество, вошли без приглашения, исполнили «Боже, царя храни».

Кутепов встал, за ним поднялись остальные. Следом за первым куплетом гимна оркестрик сыграл бесшабашную, удалую песню, какую, как правило, исполняют при застольях. Пришлось Плевицкой по-деревенски подпереть голову, запеть:

 
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра.
А поутру они вставали,
Кругом помятая трава.
Но не одна трава помята —
Помята молодость моя…
 

Надежда пела не громко, но и не тихо, понимала, что кабацкому романсу с мелодраматическими нотками, надрывом не место на свадьбе. Но гости приняли песню восторженно.

 
Придешь домой,
А дома спросят:
«Где ты гуляла, где была?»
А ты скажи: «В саду гуляла,
Домой тропинку не нашла».
Она глаза платком закрыла,
И громко плакать начала:
«Куда ж краса моя девалась?
Кому ж я счастье отдала?
 

«Как бы не накаркать, не оказаться брошенной, как было с первым муженьком…»

Когда настало время последнего куплета, за столом дружно подхватили:

 
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была!
 

Допев, зааплодировали певице – солистке и себе – хору.

«Слава Богу, конфуза не произошло, – порадовалась Надежда. – Напрасно ругала себя, сейчас, как никогда, песня и к месту, и ко времени. Надо отблагодарить оркестрантов…»

Словно подслушав желание певицы, Скоблин выудил из бумажника пару сотен туманов, отдал официанту, тот передал музыкантам.

Свадьба продолжалась. Надежда выслушивала поздравления, пожелания, благодарила за добрые слова и украдкой наблюдала за мужем.

«Ведет себя с Кутеповым на равных. Не лебезит, держится с достоинством, как положено боевому генералу…»

В порыве нахлынувшей нежности, накрыла ладонью руку мужа, но Скоблин этого не заметил, что озадачило Надежду.

За столом одни ругали монархию, бывшего императора за его мягкотелость, нерешительность, даже легкомыслие, приведшие к отречению от престола и как результат к всеобщему в стране хаосу. Кто-то, напротив, с пеной у рта превозносил Николая II, называл его святым. На другом конце стола ратовали за будущее республиканское правительство в освобожденной от большевиков стране, доказывали необходимость объединения беженцев под единым знаменем и командованием, предавали анафеме офицеров, записавшихся в иностранный легион, отправившихся в Африку или Бразилию, но больше поносили тех, кто на родине пошел служить в Красную Армию. Спорили о Врангеле.

– Никак не пойму барона – желает стать ни больше ни меньше диктатором России, в то же время игнорирует наши лагеря, ни разу не посетил их.

– Ошибаетесь – приезжал для формальности один раз, но ненадолго.

– Мы отдаем ему почести словно народному герою. Обещал скорое свержение советской власти, но когда попросили хотя бы приблизительно назвать срок, ушел от ответа, поспешил отбыть. – Каждому бедствующему выделил по две лиры! – Ровно на одну бутылку самопальной водки! Кутепов постарался успокоить спорящих:

– Барон попросил приютить наших людей на Балканах, ждет ответа правительств Югославии и Болгарии, там должны вспомнить, какие в прошлом веке понесла Россия потери при освобождении их от турок. Пока за морем официально приняли лишь одну кавалерийскую бригаду генерала Барбовича. Алексеевцы и дроздовцы уезжают поодиночке и, как правило, во Францию, где их никто не ждет.

– А вы собираетесь ехать? – придвинулась к Кутеповой Надежда и услышала, что генерал покинет Константинополь одновременно с казаками 1-го армейского корпуса, для местожительства наметил Берн.

Плевицкая внимательно прислушивалась к разговорам мужчин, в первую очередь супруга, и размышляла:

«Выпил достаточно, не меньше других, а мыслит трезво… Отчего вздрогнул, когда услышал о перебазировании частей в Европу? Напрягся, кончик носа побелел… Может, желает вернуться к командованию и посему обхаживает Кутепова? А говорил, что по горло сыт армейской службой. Зачем вступает в споры, критикует барона? Желает не отстать от других, понравиться Кутепову, польстить, влезть в доверие?.. Мало говорит, больше слушает, мотает себе на ус, будто старается выведать какую-то тайну».

Плевицкая знала, что среди белого воинства нашлось немало таких, кто перешел на сторону красных, вступил в их армию. Закралось нелепое подозрение.

«Помнится, Брусилов в свое время подписал позорное обращение к русскому офицерству, из-за которого от него отвернулись друзья, даже родственники. Коля его хорошо знал. Неужели муж разочаровался в белой идее, считает борьбу с красными бесперспективной, работает на врагов, а разведчикам хорошо платят…»

Об этом не хотелось думать, в то же время Надежда не могла забыть, что они живут не по средствам. Попыталась себя успокоить:

«Ничего ужасного, что умалчивает об источниках доходов. Было бы несравненно хуже и обиднее, если б скрывал карточные долги или связь с любовницей. Коль ведет двойную жизнь, служит и белым и красным – у первых ворует секреты и продает вторым, долго таиться не сможет, рано или поздно откроется…»

5

Это стало ритуалом – после завтрака Скоблин благодарил за угощение, целовал Надежду в подставленную щеку и уходил по делам. Деятельный, не умеющий бесцельно проводить время, он все доводил до конца. С сослуживцами, однополчанами был тактичен, не срывался на крик или ругань, был настойчив, требователен. С мужчинами тверд, с дамами галантен. Все хвалили генерала за обязательность, дамы заглядывались на поджарого бравого мужчину, завидовали певице, ее удачной партии.

Надежда не сидела сложа руки. Договаривалась с портнихой о новом наряде, хлопотала за неимущих, бездомных, устраивала их на работу, одаривала сирот игрушками, трудилась в благотворительном фонде, но главное, большую часть времени тратила на концертную деятельность. Собрала небольшой оркестрик (двое музыкантов имели диплом Петербургской консерватории, скрипач в свое время солировал в симфоническом оркестре), заказала аранжировку патриотических песен.

Как-то из-за болезни двух оркестрантов и ухода в запой третьего отменила репетицию, вернулась домой раньше обычного и, к удивлению, увидела на пороге мужа.

Скоблин не ожидал встретить жену в неурочный час, смутился, но быстро взял себя в руки, сыграл беспечность, сказал, что встретил давнего доброго друга:

– Не виделись с девятнадцатого. Последний раз беседовали в Царицыне. Был председателем полкового комитета, в Царицыне служил комендантом пригородной станции…

Что еще говорил Николай, Плевицкая не слушала.

«Хорошо, что застала с приятелем, а не с подругой. Было бы до слез обидно узнать, что в самом начале семейной жизни супруг завел любовницу».

– Где Изида?

– Отпустил, – доложил Скоблин. – Служанка закончила все дела, стала не нужна, к тому же мешала беседе с приятелем.

«Чем помешала, ни слова не зная по-русски? – хотела, но не спросила Надежда. – Я изъясняюсь с ней с грехом пополам по-французски…»

Желая польстить жене, Скоблин сказал, что приятель был на одном ее концерте, с той давней поры хранит программку, имеет несколько граммофонных пластинок с записью романсов.

В столовой в нос ударил запах табака, точнее, дыма. Надежда недоуменно посмотрела на мужа: Николай прекрасно знал, что она не позволяет курить дома. Только Скоблин собрался повиниться за гостя, как перед Плевицкой предстал высокий, с маленькой бородкой на остром подбородке, с проницательным взглядом приятель мужа. Генерал не успел представить его, как гость вытянулся по стойке «смирно», щелкнул каблуками:

– Ковальский Петр Георгиевич, к вашим услугам!

– Разница в возрасте не стала помехой, мы сдружились, – добавил Скоблин. – Раньше меня получил погоны поручика, чему, признаюсь, завидовал.

– Но затем ты, Коля, пошел в гору семимильными шагами, – рассмеялся Ковальский. – А я понял, что армия не моя стихия. Безмерно рад, что друг обрел счастье с талантливейшей из русского артистического мира. Должен носить на руках такую жену, сдувать с нее пылинки и славить Господа за то, что познакомил и соединил со столь обворожительной женщиной.

– А вы дамский угодник! Так и сыплете комплиментами, – рассмеялась Плевицкая.

Ковальский понравился сразу, но Надежда затруднялась сказать чем, просто почувствовала полное доверие к Петру Георгиевичу.

«Зачем врут безбожно, будто знакомы давно, дружат чуть ли не с пеленок? Их связывает не прошлое, а иное, вопрос – что…» – думала Плевицкая, когда Ковальский продолжал расточать комплименты. В ответ на восторженные слова пригласила на концерт.

Ковальский опечалился.

– К сожалению, этой ночью покидаю Константинополь. Но в самое ближайшее время вновь появлюсь и тогда не премину насладиться пением. В будущем надеюсь увидеть на сцене во всем блеске, и не где-нибудь, а в парижской «Гранд-опера», миланской «Ла Скала»!

– Те сцены не для меня, я камерная певица, вернее, эстрадная.

– Есть певцы оперные, салонные, вы же истинно народная. Лучшие театры мира ждут вас. Между прочим, господа Шаляпин и Собинов удостоились почетного звания народного артиста республики.

«Заслужили, – порадовалась за старших товарищей по искусству Плевицкая. – И я бы получила подобное звание, останься на родине».

Ковальский сыпал новостями.

Слушая и наблюдая за ним, Надежда отметила, что гость разговорчив – за словом в карман не лезет, ловко прячется под невидимой маской. Не было сомнений, гостя и мужа сдружило какое-то важное дело.

Ковальский вспоминал, как в родном доме на почетном месте, на тумбочке стоял граммофон с трубой, имелось много пластинок, среди них напетые Плевицкой – соловушкой русской эстрады.

– По воскресеньям вся семья усаживалась вокруг граммофона. Отец крутил ручку – заводил пружину, ставил на диск пластинку, и мы часами слушали…

Плевицкая тактично не поинтересовалась, что гостя (кроме встречи с мужем) привело в Константинополь, отчего быстро уезжает – любопытство было неуместным. Когда ужин завершился, Ковальский вопросительно взглянул на генерала, Скоблин кашлянул в кулак, Плевицкая поняла без слов, что мужчинам нужно переговорить наедине, собрала на поднос посуду, унесла в кухню.

«Этот Ковальский ко всем положительным чертам еще и отличный артист: держится уверенно, естественно, словно бывал у нас раньше, умело лжет о дружбе, но меня не провести. Не страдаю присущим женщинам чрезмерным любопытством, но дорого бы заплатила, чтобы узнать, что скрывает».

Оставшись одни, генерал и гость продолжили прерванный приходом хозяйки разговор.

К о в а л ь с к и й: Отдаю должно прозорливости вашей супруги: поняла, что мы не старые друзья. Умна, что большая редкость у профессиональных артистов, работающих в легком жанре.

С к о б л и н: С глупой не связал бы жизнь. Думаете, догадалась о вашей миссии?