Текст книги "Соловушка НКВД"

Газета ни словом не упомянула о патриотическом репертуаре, умении исполнительницы держаться на сцене, проникновенном пении, донесении до слушателей всех нюансов романсов. Когда Надежда пожаловалась мужу на невнимание берлинской прессы, Скоблин постарался успокоить:

– Напрасно расстроилась. Центр русской культуры не здесь, а у нас в Париже, где Дягилев организовывает «Русские сезоны», осели Стравинский, Анна Павлова, Коровин, Глазунов, Марк Шагал, Бенуа. А какая плеяда русских литераторов выбрала местожительством не Берлин, а Париж? Бунин и Аверченко, Мережковский со своей Тэффи, Арцыбашев и Зайцев, Цветаева и Куприн! Это не считая представителей высшего света. Ко многим из вышеназванных журналисты отчего-то относятся с пренебрежением. Так что ты не одна пострадала от невнимания. Что говорить о Берлине, если в славянских Праге, Варне порой также не замечают приезд русских знаменитостей?

Плевицкая согласно кивала и строила планы мести берлинским газетчикам.

«Погодите, господа критики, еще узнаете, что собой представляет Плевицкая! Будете рыдать от моих песен! Коль очерствели душой, лишены чувства прекрасного, черт с вами, пою не для шелкоперов, а для россиян, чья оценка мне дороже статей!..»

4

После накрытого дождевыми тучами Берлина Рига встретила редким в начале осени в Прибалтике солнцем.

Поезд опоздал, местные журналисты разошлись, не дождавшись певицы. Еще больше Надежду и Скоблина расстроил распорядитель концертов – из-за его нерасторопности произошла накладка: вместо запланированного на завтра выступление должно состояться сегодня, мало того – через пару часов.

– С дороги и прямо на сцену? Увольте, только не выступление! Необходимо отдохнуть, выспаться, привести себя в порядок! – взмолилась Надежда.

– Но, мадам, проданы все билеты вплоть до входных и на приставные места, стулья поставили даже в оркестровой яме, – заныл распорядитель, он же директор. – Перенести концерт невозможно! О возврате денег не может идти речи: рижане не простят сорванный концерт, его так ждали, особенно беженцы с вашей родины!

Плевицкая смотрела на плюгавенького, с бегающими глазами человека и с трудом сдерживала гнев.

– Концерт состоится, – наконец пришла к решению. – Публика ни в чем не виновата, ей наплевать, что нерадивый напутал со сроком. Буду петь. Но чтобы не опозориться, необходимо хотя бы часок побыть в одиночестве.

Скоблин хотел возразить, что решение абсурдно, нельзя мчаться с корабля на бал, следует проверить акустику зала, прорепетировать с концертмейстером, настроить привезенную гитару. Но, зная упрямство супруги, промолчал.

В отеле Надежда Васильевна приняла душ, переоделась и ровно на час скрылась в спальне.

Концерт начался без опоздания. На сцену певица вышла жизнерадостной и свежей, никакого намека на усталость, будто не было девяти проведенных в вагоне часов.

Концерт прошел без сучка и задоринки. После исполнения каждой песни певицу награждали шквалом аплодисментов, пышными букетами осенних цветов. В благодарность за прием Плевицкая спела на бис романс про ямщика. Лишь вернувшись в отель, без сил рухнула на постель.

Проспала до полудня следующего дня. Проснулась, когда в лицо ударили солнечные лучи. Вставать не спешила – было лень умываться, заказывать завтрак. Выпростала из-под одеяла руку, провела ладонью по лицу, словно смахивала следы усталости.

«Ни за какие коврижки не стану больше выступать в день приезда! Еще один такой концерт, и отдам Богу душу!..»

Повернулась на другой бок и услышала за дверью голоса. Разговаривали Коля и…

«Ковальский? Здесь? Без предупреждения? Или Коля знал о его появлении?»

Хотелось думать, что курьер прибыл исключительно, чтобы исполнить обещание побывать на концерте, но отбросила эту мысль. Накинула халат. Причесалась, но краситься не стала. Вышла в гостинную.

– Боже, кого вижу? Сколько лет, сколько зим! Здравствуйте, мастер делать комплименты! Не ожидала! Сколько минуло времени с нашего прощания?

– Почти полгода, – напомнил Ковальский.

– А кажется, будто расстались лишь вчера. Не забыть, как с аппетитом уплетали мой ужин. Накормлю и сейчас.

Плевицкая хотела позвонить в ресторан, чтобы заказать в номер обед, но Ковальский положил руку на телефон.

– Не надо, чтобы в ресторане знали, что у вас гость.

– Закажу лишь на две персоны, а официанта не пущу на порог. – Надежда Васильевна хитро улыбнулась, давая понять, что она не профан в конспирации, обернулась к мужу: – Почему не предупредил о госте?

Скоблин виновато ответил:

– Центр не уточнил, когда ждать.

– Приказ отбыть в Ригу получил за час до отхода поезда, – подтвердил Ковальский.

– Как доехали?

– Без происшествий.

– К нам прямо с вокзала?

– Нет, ожидал условленного часа, коротал время в пивной.

– И, конечно, не обедали, а в дороге питались всухомятку?

– Не хотел покидать купе, мозолить пассажирам глаза.

Плевицкая не могла не воспользоваться встречей с человеком, который вчера еще гулял по Москве, забросала вопросами о новостях культурной жизни, премьерах, концертных программах.

Ковальский поднял руки.

– Смилуйтесь, не требуйте невозможного. Я не театрал, далек от искусства, редко выбираюсь даже в кинематограф.

– Вылетело из головы, с кем имею дело. У людей вашей профессии на первом месте работа, точнее, служба, все остальное, в том числе искусство, на десятом.

Заказанный на двоих обед поделили на троих. Ковальский с жадностью набросился на еду.

Плевицкая улыбнулась.

– Люблю голодных мужчин с горящими глазами.

Справившись с едой, Ковальский попросил у Скоблина бритву.

«Бриться на ночь глядя? – удивилась Надежда. – Так поступают лишь истинные французы, когда спешат на ночное свидание».

Ковальский принес извинения хозяйке, снял пиджак. Распорол бритвой подкладку, достал шелковый лоскуток. Плевицкая взяла лоскут, ушла в ванную, выбрала среди флаконов лосьона, шампуня, туалетной воды нужный, смочила лоскут, на шелке проступили колонки пятизначных цифр. Теперь следовало заняться расшифровкой. Крикнула мужу, чтобы принес Библию.

Послание Центра Скоблин прочел дважды – первый раз бегло, вторично – вчитываясь в каждую фразу. Затем сжег листок в тарелке.

– Знаете приказ? – спросил генерал курьера.

– Нет, и не горю желанием: меньше знаешь – больше проживешь, – признался Ковальский.

– Чуть позже составлю отчет, а Надежда Васильевна зашифрует.

– У вас в распоряжении сутки.

– Тогда вечером жду на концерте, – напомнила хозяйка.

– С великим удовольствием, не то не знаю, когда ожидать ваши выступления в Москве, скажем, в парке «Эрмитаж», хотя, думается, это время не за горами.

– Да? Значит… – Плевицкая недоговорила.

– Вы правильно поняли. Речь идет о советском гражданстве. К следующему моему приезду напишите ходатайство в ЦИК Союза о получении гражданства, далее простые формальности и – возвращение домой со всеми правами, обязанностями гражданина Страны Советов.

Плевицкая бросилась к курьеру, расцеловала его. Скоблин был сдержан – лишь пожал руку.

– Куда с нашего горизонта исчез Деникин? – спросил «Сильверстов».

– Отошел от всякой политики, в РОВС ни ногой, даже не звонит. По слухам, пишет очередной том мемуаров, где о себе коротко, больше о потрясших Россию событиях. Выпустил уже два тома «Очерков Русской Смуты». Шустрее пишет Краснов: каждый год выпускает по пять или больше книг.

– Тоже воспоминания?

– Не только, больше беллетристика.

– Краснов интересует мало, другое дело – Деникин, его в Москве ценят за ум и отказ от борьбы с Родиной.

– Живет затворником, видимо, сильно переживает отставку в Крыму, сдачу командования барону.

– Что можете сказать о Туркуле, кто некогда командовал Дроздовской дивизией?

– Уехал в Болгарию.

– Есть возможность привлечь к сотрудничеству?

– Попытка не пытка.

– Что нового?

– К забросу готовят очередную группу, границу перейдет не в Финляндии, а на Востоке, в Маньчжурии. Точное время и место перехода сообщу.

– Дошли слухи, что генерал Миллер инспектирует отделения РОВС. Надо узнать результат инспекций, личный состав отделений.

5

Пока мужчины вели разговор, Плевицкая сидела на диване, поджав ноги, подшивала на платье оборку: работа с иглой помогала сосредоточиться. Вспомнив, что в Константинополе Ковальский курил, позволила дымить и сейчас.

– Благодарю! – Гость ринулся в прихожую за сигаретами, закурил и продолжил разговор.

Услышав фамилию Деникина, Плевицкая напряглась: «Неужели кроме Туркуля желают завербовать и Антона Ивановича? Это вряд ли получится: Деникин – довольно крепкий орешек, об него сломают зубы, служение Отчизне считает главным делом жизни, непримирим к нынешней в России власти, ни за какие коврижки не продастся…»

Как было хорошо известно, Деникин с женой и дочерью вначале проживал в пригороде Женевы, затем в Венгрии и наконец в Париже. Жил скромно. Кроме мемуаров сочинял рассказы, регулярно печатался в русских газетах «Возрождение», «Последние новости». Следом за парой томов «Очерков Русской Смуты» бывший главнокомандующий Вооруженными силами юга России выпустил «Офицеры», «Старую армию». Одно время безуспешно издавал газету «Борьба за Россию». Рассчитывал на читателей на родине, но тираж перехватили на границе советские пограничники. Пенсия и гонорары помогали сводить концы с концами. Гулял слух, будто от невостребованности глушит себя горячительными напитками, но не спился, что случилось с другими, не знающими меры, впрочем, в это было трудно поверить, зная, каким генерал был на фронте.

Надежда отложила незавершенное шитье, собралась отослать гостя в спальню, вызвать официанта, чтобы унес грязную посуду, но Ковальский застегнул пиджак на все пуговицы, откашлялся.

– Глубокоуважаемый Николай Владимирович! Выполняя почетную миссию, имею честь сообщить приказ Генерального штаба Красной Армии, где говорится следующее: генерал Скоблин возвращен на военную службу Российской Федеративной Социалистической Республики, но не в старом звании, которое, как известно, в стране упразднено, а командиром бригады, что равнозначно генералу. Приказ выдадут на руки, когда ступите на родную землю!

Скоблин вытянул руки по швам, где положено быть генеральским лампасам.

– Счастлив служить, сложить за Отечество голову!

– Живите долго-долго, сколько отмерено судьбой. Родина высоко ценит вашу деятельность на благо трудового народа, благодарит за помощь в борьбе с окопавшимися за кордоном врагами!

– Могу вместе с женой ходатайствовать о возвращении?

– Получение серпастого, молоткастого паспорта не за горами.

«Коля безмерно счастлив, – поняла Надежда, видя, как преобразился муж. – Этой минуты ждал, но отчего откладывают решение о гражданстве? Не пришло время? Еще недостойны? Или больше нужны в Европе, нежели дома, а посему держат на привязи? Кем бы стали в Москве? Я, понятно, выступала на разных сценах, а что делал Коля? Служил в новой армии? Но у них хватает своих комбригов, а «Фермер» у чекистов один-единственный, то, что может сделать он, добывая важнейшую информацию, вряд ли сумеет другой, не имеющий нужных связей… А надо ли спешить с возвращением особенно сейчас, когда в России началась непонятная борьба внутри партии, аресты видных деятелей, показательные процессы?..»

О подобном размышлял и Скоблин: «Спешить домой не стоит. Может случиться так, что повторим судьбу тысяч вернувшихся и отправленных за Урал, в Сибирь или поставят к стенке. Складывается впечатление, что на родине ищут заговорщиков где только можно, легко попасть под жернова».

Скоблин не мог не спросить о процессах и увидел, что вопрос гостю не понравился.

Нахмурив лоб, проведя ладонью по усам, тем самым собираясь с мыслями, Ковальский процедил:

– Идет непримиримая борьба, которая не закончилась с полной победой советской власти. Оппозиционеры мешают строительству социализма.

– Возможно ли судить и карать за несогласие? – спросил Скоблин. – Насколько информирован, репрессиям подверглись и невиновные.

– Есть поговорка: лес рубят – щепки летят. Случаются ошибки. Но на одного невиновного приходятся сотни виновных, в том числе те, кто держит за пазухой камень против своего народа.

«Говорит как по писаному, – решил Скоблин. – Прежде изъяснялся по-иному, проще, без лозунгов».

Ковальский продолжал:

– Руководство Иностранного отдела Объединенного государственного политуправления продолжает предотвращать всякие вооруженные вылазки эмигрантов, для чего необходимо быть в курсе планов потенциальных врагов во Франции и соседних с ней странах.

Скоблин слушал, не выражая отношения к сказанному, – трескотня политических фраз интересовала мало, думал о своем:

«Радоваться или нет, что стал комбригом? В старой армии подобного звания не было. Если обвинят в антисоветской борьбе на фронтах, звание не спасет, как не спасли от арестов и репрессий высокие должности оппозиционеров. Не забыть, что не пожелавших вкусить за морем горький хлеб эмиграции и оставшихся в Крыму офицеров расстреляли, утопили в Черном море…»

Словно догадавшись, что беспокоит собеседника, Ковальский успокоил:

– Да, щепок полетело немало, вам же опасаться не стоит – для шумного процесса не подходите – в стране не известны, к тому же лояльны к власти Советов, доказываете это делом.

Скоблин продолжал хранить молчание.

Ковальский умолк, не зная, что еще сказать, сумел ли убедить генерала, надо ли продолжать трудный разговор.

На помощь пришла хозяйка.

– Как скоро у вас отменят продуктовые карточки? Здесь газеты не уставая трубят о начале голода, особенно в Нижнем Поволжье и на Украине.

– Разруха еще не побеждена, – объяснил Ковальский. – Случаются неурожайные сезоны, засуха, не хватает техники на полях и заводах, но паровоз, как поется в песне, «летит вперед, в коммуне остановка».

– В той песне еще поется «в руках у нас винтовка». По мне, лучше бы взялись за лопату, грабли, косы.

– В больших городах открыли магазины Торгсина, где за золото, драгоценные камни можно приобрести все что пожелаешь. Увидите сами, когда приедете.

– Но у меня контракты, если пожелаю их разорвать, придется платить большую неустойку, – призналась певица.

– Вернетесь не завтра, а в недалеком будущем, пока «Фермер» и «Фермерша» нужны здесь, – Ковальский говорил уже не тем торжественным тоном, каким сообщил приказ Генштаба Красной Армии. – Встретят как героев невидимого фронта. Генерал, пардон, комбриг, станет служить в Разведывательном управлении, Надежде Васильевне предоставят для выступлений лучшие сцены городов.

Ковальский приберег главное, как козырную карту, к концу разговора. Достал бумажник, выудил из него сложенный вчетверо листок.

– Извольте получить.

Скоблин развернул листок и чуть не задохнулся – горло сдавила судорога, с трудом выдохнул:

– Боже, не могу поверить!

– Узнали почерк? У вас отличная память, – похвалил Ковальский. – Пишет действительно ваш младший братец, как видите, жив-здоров, был рад узнать, что и вы в полном здравии.

Скоблин жадно читал письмо.

– Спасибо, огромное спасибо! Сняли с души тяжелый камень: с лета девятнадцатого потерял связь с братом, считал его погибшим. Но как не опасались везти письмо через границу?

– Если бы обыскали и нашли, ни в чем бы не заподозрили, решили, что письмо адресовано мне – вашего имени брат предусмотрительно не написал.

– Он в курсе моего сотрудничества с ГПУ?

– Конечно нет. О «Фермере» и «Фермерше» в органах информирован ограниченный круг. Брату сказали, что вы обосновались в Болгарии, отошли от политики, занялись коммерцией. – Ковальский обернулся к Плевицкой: – Имею сюрприз и для хозяйки, извините, что не вручил первой.

Сюрпризом была фотокарточка мальчугана в матроске, берете, с игрушечным корабликом в руках.

Как попавшая из воды на сушу рыба, Плевицкая стала хватать ртом воздух.

– В жизни ваш Женя не столь серьезный товарищ. Непоседлив – в фотоателье с трудом уговорили пару минут посидеть спокойно. Живет по-прежнему в Киеве, воспитывают две тетки.

– Он… он знает, что я жива? Точнее, не он, а тетки? – еле слышно произнесла Плевицкая.

– Конечно, и еще что обстоятельства не позволяют вам увидеться с сыном. Тетки хорошо воспитаны: не спросили ничего лишнего.

«Сильверстов» Центру:

«Фермер» и «Фермерша» вновь произвели хорошее впечатление, не трусливы, в меру осторожны, первый авторитетен у командования РОВС. Передал установку укрепить связи с белой разведкой и контрразведкой, войти в члены штаба. Положение у наших людей весьма выгодное: он заслуженный генерал, хранит заветы Корнилова, последний командир одного его полка, она – известная, почитаемая в эмигрантских кругах актриса… Офицеры РОВС, находящиеся в разных частях Европы, а также Азии, Америки, ждут приказа к началу активных действий, многие фамилии, адреса известны благодаря «Фермеру», который может влиять на подчиненные лица. Одна из положительных его черт – трезвенник.

«Фермерша» благодаря концертной деятельности (печать часто пишет о ней) имеет возможность покидать Париж, выезжать в разные государства, и значит, передавать курьеру собранные сведения. Пение на публике – хорошее прикрытие. Она и больше муж прекрасно информированы о подноготной интересующих ИО лиц в эмиграции…

Резолюция: Отметить краткость, точность отчета. Благодаря профессии «Фермерши» муж может не объяснять поездки по странам, тем самым имеет свободу передвижения. Смешно утверждение, что ген. непьющий: он мог играть роль трезвенника перед курьером, дабы произвести хор. впечатление.

Серебрянский

Из характеристики П. Ковальского

Секретный сотрудник «Сильверстов» толков, решителен. Компромата на него нет.

В подробной автобиографии не указал лиц из его окружения в годы службы у белых, что помогло бы для налаживания связей за кордоном… ИО ОГПУ СССР

П. Ковальский жене в Харьков:

Дорогая Рита! О себе писать не буду, лучше расскажу о дорожных впечатлениях.

В Ленинграде сел на германский пароход «Саксен». Первое, что бросилось в глаза, – немецкая чопорность, вежливость и, что немаловажно при нынешнем положении с продуктами питания, обилие еды в ресторане, то же изобилие в немецких магазинах, лавчонках. 20-го прибыли в Щецин.

Приобрел тебе и дочери обувь, кофточки и свитера – вернусь, вышлю из Москвы посылкой.

О заграничной дешевизме мануфактуры, пищи явная ложь – дрянь стоит дешево, приличные вещи дорого. Догнать и перегнать Европу будет сложно, но возможно…

Справка: Оригинал письма отправлен по адресу, копия в личном деле.

Резолюция: Войти с ходатайством в руководство об объявлении ЕЖ-13 и «Сильверстову» благодарностей, приказ сообщить.

Слуцкий[2]2
  А. А. С л у ц к и й – комиссар госбезопасности 2-го ранга, в органах с 1928 г. Был начальником отдела, пом. начальника экономического управления ОГПУ. С. 1935 г. начальник Иностранного отдела.


[Закрыть]

Глава пятая
За океан и обратно

 
Нам осталось очень, очень мало!
Мы не смеем ничего сказать.
Наше поколение сбежало,
Бросив дом, семью и мать.
И пройдя весь ад судьбы превратной,
Растеряв начала и концы,
Мы стучимся к Родине обратно —
Нищие и блудные отцы!
 

А. Вертинский

1

Путь за океан был неблизким и трудным. Пароход пробивался сквозь штормы, встречал ураганы, ложился то на один, то на другой борт, зарывался носом в клокочущую свинцовую муть. Стоило океану успокоиться, измученные качкой пассажиры смогли чуть передохнуть, прийти в чувство. Окончательно успокоенно вздохнули, когда за кормой появилась на каменном островке гигантская олицетворяющая Новый Свет статуя женщины с факелом в поднятой руке.

«Не напрасно ли послали депеши о прибытии в газетные корпорации? Будут ли встречать? Знают ли в Америке певицу Плевицкую или мое имя здесь ничего не говорит?» – беспокоилась Надежда Васильевна.

Все страхи забылись, стоило в порту Нью-Йорк после прохождения таможенного осмотра ступить на высокий пирс, где певица попала в плотное кольцо репортеров и соотечественников.

Журналисты бесцеремонно спрашивали больше о личной жизни, нежели о творчестве, были вопросы на грани пошлости. Надежда Васильевна с трудом сдерживалась, чтобы не взорваться, не ответить нахалам и ловко уходила от политики.

Первую ночь супруги провели в модном отеле «Шерри Незерланд» на бойком перекрестке 59-й и 5-й авеню. С трудом уснули, не помогали таблетки, повязки на глазах.

«На улице неимоверный грохот, свистки, гудки автомобилей, вой сирен, а в номере тихо», – удивилась Плевицкая и утром спросила мужа о непривычной прохладе в жарком июле. Николай Владимирович доходчиво объяснил принцип работы кондиционера, который охлаждал и нагнетал в помещение воздух. – А шум не доносится благодаря толстым стеклам.

После обеда Скоблин засобирался на встречу с резидентом ОГПУ. Надежда Васильевна благосклонно позволила поцеловать себя в щеку, пожелала удачи. Попыталась снова уснуть или хотя бы вздремнуть, но промучалась с часок, встала.

«Как можно жить в подобном каменном мешке, где воняет бензином от тысяч авто? Ни за что бы не жила тут!»

Резкий звонок позвал к телефону.

– С благополучным прибытием, несравненная «Курская соловушка»! – поздоровались в трубке. – Приношу глубочайшие извинения, что не встретил – задержали неотложные дела. Не стану оправдываться, надеюсь, что великодушно простите, постараюсь при встрече замолить вину.

«Кто это? – подумала певица. – Говорит так, словно мы давно хорошо знакомы…»

Собеседник догадался, что Плевицкая не узнала измененный расстоянием голос.

– А я ваш чарующий, неповторимый голос узнаю среди многих, ни с кем не спутаю. Меня вспомните не по голосу, а по игре на рояле.

– Сережа? Сергей Васильевич? – воскликнула Плевицкая.

– Он самый. В Америке именуют Сэржем без отчества – тут так принято, для вас остаюсь Сережей.

Усталости и сонливости как не бывало, и помог этому Сергей Васильевич Рахманинов, чью оперу «Алеко» по мотивам поэмы Пушкина, фантазию «Утес», романсы (в первую очередь «Весенние воды») Плевицкая любила самозабвенно и жалела, что в репертуаре нет произведений талантливого пианиста и композитора, покинувшего Родину сразу после петроградского переворота.

Они не виделись довольно давно. Надежда слышала, что Рахманинов увез за границу партитуру новой оперы «Золотой петушок», но не слышала ее исполнения, работал в шведском артистическом агентстве, дирижировал в Скандинавии.

– Где вы, Сереженька? Нас уже не разделяет океан! Мчитесь ко мне со всех ног! Умираю, как хочется обнять – это не каприз избалованной примадонны, а желание бывшей деревенской девчонки, какой встретили меня в столице!

– И я горю желанием лицезреть великую певунью. Лечу как на крыльях.

Спустя пару часов Рахманинов поднялся на скоростном лифте и увидел бегущую навстречу певицу. Они не могли наговориться. Перебивали друг друга, вспоминали, как Надежда гостила у композитора в Ивановке и хозяин сочинил двенадцать романсов.

– Писал, чтобы поправить денежные дела, – признался Рахманинов.

– И создали шедевры, такие как «Сирень», «Здесь хорошо», – напомнила Плевицкая и пропела:

 
Поутру на заре по росистой траве
Я пойду свежим утром дышать,
И в душную тень, где теснится сирень,
Я пойду свое счастье искать!
 

– Как поживает ваша Наташенька? Как здоровье дочек? – поинтересовалась она, закончив пение.

– Младшенькая по-прежнему шалит, а старшая уже на выданье – князь Петр Волконский сделал предложение.

Рахманинов признался, что рассчитывал после турне вернуться в Россию, но революция разгорелась с новой силой, пришлось уехать в Америку, где заключил контракт на исполнение симфоний, камерных композиций, одновременно взвалил на плечи работу в АРА – Американской администрации помощи – все это не позволяет выбраться даже в Европу.

– Чем занимается Наталья Александровна? – поинтересовалась Плевицкая и вспомнила, сколько сложностей пришлось преодолеть композитору, чтобы добиться венчания: без высочайшего соизволения ни один священник долго не желал соединить у алтаря узами брака двоюродных брата и сестру.

– Супруга заботится о доме, позволяя мне целиком отдаться музыке.

– Дочери, надеюсь, не забыли родной язык?

– Младшая учится в местном колледже, за пределами дома болтает по-английски, в семье декламирует Пушкина, Лермонтова, часто вместе музицируем.

– Будет пианисткой?

– Играет для души – хватит в семье одного профессионала.

– Много написали после отъезда?

– К сожалению, нет. Живу на колесах – сегодня в этом штате, завтра в другом.

– Видитесь с Шаляпиным? Читала, что Федя выступал в Америке.

– Встретились на ходу. С мхатовцами беседовал дольше, особенно с Книппер, Станиславским…

За сутки до первого в США выступления певицы композитор преподнес Надежде ноты трех обработанных им русских песен – «Через речку, речку быстру», «Эх ты, Ваня, разудалая головушка» и бесхитростный рассказ про горькую женскую долю-долюшку, о покорном ожидании мужем суда – в мелодии были и страх, и тоска, и отчаянная удаль.

– Так ведь это… – певица недоговорила.

– Угадали. Слова подарили вы, я лишь положил их на музыку, – сообщил композитор.

Разучить новые песни было делом пары репетиций, и на концерте композитор вышел к рампе.

– Вашему вниманию предлагаются посвященные нашей гостье песни. Рождению их целиком обязан госпоже Плевицкой, чей чарующий, истинно народный русский голос, как и душу, она привезла за океан!

Рахманинов сел к роялю, сыграл вступление, и Надежда Васильевна запела:

 
Белолицы, румяницы вы мои,
Скатитесь со лица бела долой,
Едет, едет мой ревнивый муж домой…
 

Премьеру новых песен отметили после концерта. От воспоминаний перешли к прочитанным книжным новинкам, фильмам, спектаклям. Но стоило Скоблину заикнуться о русской общине, хозяин насупился, сказал, что не желает влезать в дрязги местных эмигрантов.

Как бы вскользь генерал упомянул об огромном успехе исполнительской деятельности композитора.

– Читали в газетах? А мне не до них, больше пишу ноты, – сменил тему разговора композитор, поведал, что на бис исполняет «Тройку» Чайковского, «Контрабандистов» Шумана и собственный прелюд до-диез минор.

– А «Белолицы» вызвали у публики слезы, – вступила в разговор мужчин Плевицкая.

– Тут заслуга исполнительницы! – возразил Рахманинов. – Эта песня родилась в народной глубинке, мелодию пришлось лишь обработать и записать. Благодарить следует Надю, это она отыскала слова, напела мелодию.

Певица подсела к Сергею Васильевичу, обняла его и тихо спела один из куплетов:

 
Только было всей моей-то беды,
У соседа на беседе я была,
Супротив холостого сидела,
Холостому стакан меда поднесла…
 

Два подданных Ее Величества Музыки, двое русских, волею революции оказавшихся за пределами России, не могли знать, что это их последняя встреча. Ни композитор, ни певица больше не свиделись, не вдохнули воздуха Родины.

2

За океаном концерты прошли с триумфом. Русскоязычная публика плакала, бушевала, неистовствовала, не отпускала певицу, требовала петь еще и еще. Плевицкая долго не покидала сцену, исполняла свадебные, кабацкие песни, романсы, баллады. Гастроли опечалила лишь невозможность встретиться с Шаляпиным – в те дни он был в Южной Америке.

«Последний раз обнялись в 1925-м, жаль, не привелось посудачить с моим крестным в искусстве. Не поддержи он и Собинов, осталась бы Дёжкой, служила сейчас в монастыре, в крайнем случае выступала на ярмарке…» Частые переезды из города в город, репетиции, интервью и концерты изрядно изматывали. Отдохнуть удалось лишь во Франции, где певица с мужем приобрели в парижском пригороде Озуар-ля-Феррьер особняк с мезонином, участок с фруктовым садом, небольшим бассейном.

В доме, чем-то похожем на старинный замок, супругов обступала редкая в шумной столице успокаивающая тишина. Благодаря покою Плевицкая осуществила давно задуманное – взялась за сочинение мемуаров о деревенском детстве, приобщении к фольклору, жизни в монастыре, встрече с балаганными артистами. По рекомендации русских литераторов (таких в Париже проживало немало) пригласила в помощники Алексея Ремизова, самобытного писателя, автора книг «Пруд», «Крестные сестры», цикла сказок, легенд, и Ивана Лукаша из газеты «Возрождение». Опытные литераторы выслушали певицу, уточнили факты и укатили, осень и начало зимы не давали о себе знать.

«Как в воду канули, – печалилась Надежда. – А может, запили, что бывает с неравнодушными к спиртному писателями? У меня в гостях не притронулись к мартини и водочке, а у себя наверстали упущенное, сейчас пропивают полученный аванс…»

Писатели объявились, когда Плевицкая махнула на выданные деньги рукой. Первым приехал Лукаш. В свое оправдание ничего не сказал, молча положил папку с рукописью, названной «Дёжкин карагод». Написано было от лица певицы без претензий, очень доверительно. Предисловие сочинил Ремизов, остальное было делом Лукаша, поведавшего за Надежду о Дёжке из курской глубинки, редких в детстве радостях, приобщении к народной песне. Первые главы повествовали о жизни в деревне, семье, далее о первых шагах в искусстве, выступлении в хорах, знакомствах с Шаляпиным, Собиновым, семьей императора, сановниками. Рукопись (ее разбили на два выпуска «Мой путь к песне» и «Мой путь с песней») вскоре стала одним из 1080 русских произведений, опубликованных за полвека в эмиграции.

Надежда Васильевна стала жадно читать, удивляясь и радуясь. Все было удивительно знакомо и в то же время ново. Явилось чувство, подобное тому, когда слушала граммофон с записью своего голоса.

«Будто говорит чужой человек. Видимо, оттого, что смотрю на собственную жизнь со стороны, – поняла певица. – Я при своей малограмотности не написала бы и пары страниц – в одном слове сделала пяток ошибок…»

Щедро расплатившись с писателями (благо их работу и издание финансировал меценат Марк Яковлевич Эйтингон, приходящийся родным братом начальнику Главного разведуправления ОПТУ Н. Я. Эйтингону), Плевицкая передала рукопись в издательство, и вскоре держала в руках пахнущие типографской краской и клеем книжки. Первая открывалась щемящим, ностальгическим предисловием, где автор приглашала читателей в свое Винниково:

Небольшое запущенное озеро в Медонском лесу близ Парижа, излюбленное рыбаками. Они сидят вокруг него с удочками часами, с ангельским терпением ждут улова. Никогда не думала, что буду здесь у озера наблюдать, как французские граждане ловят рыбу, и вспоминать мое дорогое, мое невозвратимое! Вспоминать мое родное село Винниково и наш пруд, обильный всякой рыбой…

Читателей растрогали бесхитростный рассказ о деревенском быте, патриархальной жизни конца минувшего века, десятилетия нового, откровения рассказчицы.

«Придет время, выпущу продолжение, теперь в помощники призову писателей рангом повыше. Поведаю, как ездила с концертами по стране и чужим государствам, о бурных годах двух революций, работе в госпитале, встречах с выдающимися личностями, отъезде в Европу, последнем замужестве». Плевицкая планировала в продолжении мемуаров рассказать о гибели Столыпина от рук террориста, убийстве Распутина (с ним познакомилась в Киеве, провела в обществе Святого старца целый вечер), об аресте в Одессе, пребывании на грани жизни и смерти в лазарете.