Текст книги "Соловушка НКВД"

«Где, милейший, ваша сдержанность? Взяла в плен? То-то еще будет впереди!» – принимая цветы и кланяясь, улыбнулась Надежда.

С того вечера они не расставались ни на день.

По утрам Левицкий спешил к Плевицкой, вел ее завтракать, затем сопровождал в деловых поездках, присутствовал на репетициях. На концертах дежурил за кулисами, приносил чашечку дымящегося кофе, булочку. Вскоре Надежда настолько привыкла к постоянному присутствию влюбленного офицера, что, когда Левицкий лег на операцию, почувствовала пустоту. С трудом вытерпела два дня (на свидание в госпиталь не пускали, позволяли лишь передавать фрукты, лакомства), и стоило Юрию появиться на пороге меблированной квартиры, не дала произнести ни слова, бросилась к нему на шею.

– Предложение руки и сердца осталось в силе, – сказал Левицкий и вовремя поддержал певицу, у которой от счастья подкосились ноги.

Свадьба была довольно скромная. Медовый месяц выдался коротким – Юрия ждал фронт, Надежду – гастроли в Воронеже, Липецке.

За первый год супружества свиданий было немного – легко пересчитать по пальцам, то Левицкий приезжал на короткую побывку, то его командировали на столичный оружейный завод для получения новых мортир, снарядов. Расставания прекратились глубокой осенью после свержения Временного правительства. Вместе с возникшим хаосом (многое стало непонятно, даже дико) начал разваливаться фронт, солдаты митинговали, братались с вчерашними противниками, дезертировали целыми полками. Почувствовав свою ненужность, не желая оказаться в плену при наступлении по всему фронту немцев, беспокоясь о жене, Левицкий сорвал с кителя и шинели погоны и поспешил в столицу, где произошел бескровный государственный переворот.

Первый год второй русской революции (позже нареченной социалистической и еще великой) подарил супругам ни с чем не соизмеримую радость – появление на свет маленького Жени, которого спустя полгода пришлось отвезти к родителям мужа в Киев, так как Питер захлестнули голод, холод, по ночам на улицах не смолкали выстрелы, на квартиры так называемых «буржуев» нападали банды грабителей – одним словом, начался беспредел, с чем новая власть, организованная ею милиция и чуть позже ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия) не справлялись.

Плевицкая с мужем распродали мебель из карельской березы, ковры – в том числе ценные, персидские, саксонский фарфор, несколько картин. Вырученные деньги ушли на питание, приобретение дров и угля для печки-буржуйки, керосина для ламп.

«Счастье, что удалось сохранить драгоценности, они помогут не протянуть ноги в более трудные дни, – размышляла певица. – Поступила умно, не вложив деньги в недвижимость, не положив их на банковские счета – то и другое прогорело. Лишь бриллианты остаются в цене при любой власти. Еще удачно, что не приходили обыскивать бывшую солистку бывшего императора, не прощупали одежду, тогда, не дай бог, нашли бы зашитые в корсет и пояс камушки, кольца, колье, отправили на расстрел как врага нового строя».

Очень скучала по сыну, тешила себя надеждой, что малютка переживет все невзгоды, вырастет сильным, здоровым, умным, и не ошиблась: сын Евгений прожил довольно долго, внучатая племянница Плевицкой Ирина вышла замуж за художника Юрия Ракшу, окончила Институт кинематографии, издала несколько книг прозы и выполнила святой долг – переиздала воспоминания бабушки.

4

Обыски в первые годы советской власти были явлением обычным, конфисковывали драгоценности, запасы продуктов, производили аресты. После одного из посещений патруля (искали какого-то адмирала) супруги недосчитались двух отрезов шерсти, дюжины ложек, серебряной сахарницы, некоторых носильных вещей, безделушек.

Когда подошли к концу продукты, Плевицкая решила сбыть ювелиру одно колечко, но Юрий воспротивился:

– Еще не пришли черные дни. Пойду служить, ведь по профессии я инженер-путеец. В крайнем случае запишусь в красную милицию, что даст паек, денежное довольствие и, главное, избавит от новых обысков.

Надежда, не пожелавшая сидеть на шее супруга, устроилась в агитотдел Петроградского культпросвета. С бригадой из шести артистов выступала в воинских частях, в красных уголках, на фабриках и заводах, в детских приютах, госпиталях. Платили буханками хлеба, жмыхом, воблой. Принося домой еду, с грустью вспоминала о банкетах, преподнесенных коробках конфет.

Членом агитбригады стал и Юрий, приняв на себя нелегкие обязанности администратора-распорядителя. Самым большим успехом на концертах пользовались народные песни. Стоило ведущему объявить сольное пение истинной пролетарки, курской крестьянки, как солдаты, матросы, рабочие вскакивали с мест, приветствуя певицу из народа.

Левицкий освоил «хитрости» новой профессии, довольно быстро научился своевременно обеспечивать артистов пайками, доставать литеры для проезда, находить временное жилье. После выступлений в пригородах Петрограда артистов ждал Курск, что обрадовало Надежду. В первый свободный от концерта день ринулась в Винниково, обняла сестер, мать, побывала на могилке отца, погоревала на пепелище дома-терема…

Из Курска после утомительного пути агитбригада попала в шумную, никогда не унывающую Одессу. Все как дети обрадовались морю, теплу, изобилию на рынке-привозе рыбы и лишь только приготовились дать первый концерт в клубе табачной фабрики, как недосчитались солистки и администратора – Плевицкую и Левицкого арестовали прямо на бульваре.

На первом допросе рослый с рыжей бородой, в тельняшке под расстегнутой гимнастеркой, подшитых кожей широченных галифе чекист Шульга выслушал жалобы певицы на кишащую клопами камеру, беззаконие.

– Все сказали?

– Нет, далеко не все, – Плевицкая упрямо тряхнула головой. – Еще извольте объяснить, в чем виноваты мы с мужем?

– Интересуетесь? А мне желательно узнать, как давно связаны с монархическим подпольем?

– Пардон, при чем я?

– У поборников возвращения царского строя вы вроде как знамя. Еще бы, крестница свергнутого Николашки Кровавого!

– Во-первых, царь не свергнут, а добровольно отрекся от престола, во-вторых, не была его крестницей, он ценил мое мастерство, и только. О подполье знаю лишь, что в нем водятся мыши.

– Были вхожи к царю и его семейству, услаждали их слух, и не монархистка? Как смели петь кровопийцам, поддерживать братоубийственную войну?

– Я помогала деньгами не военным действиям, а покупала хлеб, мясо, медикаменты раненым, – поправила арестованная. – Слух услаждала не царедворцам, а солдатам на передовой, где, к вашему сведению, работала санитаркой!

Шульга не ожидал встретить отпор и вернул певицу в камеру, но не в прежнюю одиночную, а в общую, с койками в два яруса, где всем заправляла продавщица марафета Аграфена.

«Тут запросто могут придушить во сне, зарезать, – решила Надежда, наслушавшись разговоров соседок, где повторялось «вставить перо в бок». – Увидели бы меня те, кто бросал к ногам цветы…»

Целыми днями и ночами соседки резались в карты, проигрывая с себя все до ниточки.

«Могут сыграть и на меня…» – со страхом думала Надя и обрадовалась, когда снова отвели к Шульге.

– Где прячете нажитые нечестным путем бриллианты? Одним пением не заработали бы. Ваши ценности нужны революции для ее победы во всем мире. Станете упорствовать – расстреляем на ваших глазах мужа, затем вас. С кем из монархистов замышляли взрывы Смольного, Кремля? Не называйте всяких Пуришкевичей, Керенских, кто улепетнул к белякам! Не отрицайте близости к семье бывшего царя!

Шульга не давал арестованной вставить хотя бы слово, рассчитывая подавить волю певицы, сделать послушной, заставить признать даже то, о чем не имела понятия.

«Криком, угрозами не испугаешь, – думала Надежда. – Для него главное – драгоценности, на остальное наплевать».

Когда чекист высказал все обвинения, Плевицкая с полным самообладанием и достоинством ответила:

– От мирной жизни сохранилось лишь это, – и протянула руку с недорогим колечком. – Ко всему, очень далека от политики, тем более заговоров. Что касается семьи императора, то с великой радостью помогла бы ей чем могу, отплатила сторицей за ее внимание к курянке…

Подумала, что поступила благоразумно, хорошо припрятав все, что приобрела до войны, переворота.

«Царящий в стране хаос рано или поздно прекратится, и тогда цена моих брошек, колье, кулонов возрастет во много раз, драгоценности помогут вновь ни в чем не нуждаться – о нынешних временах буду вспоминать, как о кошмарном сне…»

– Что от меня надо, кроме несуществующих бриллиантов, золота?

– Правды! – отрубил Шульга. – Не тяните время, признавайтесь в вине перед властью трудящихся, иначе отправим к праотцам, как осколок проклятого прошлого, где было насилие, бесправие. Такие, как вы, мешаются у нас под ногами, препятствуют строительству светлого царства социализма. Будете изображать безвинную овечку – выведем во двор с муженьком, поставим к стенке. Тот-то взвоете волчицей!

– Не обучена выть, умею лишь петь.

– Увидите нацеленное дуло маузера и завоете белугой!

– Если успели ознакомиться с моим мандатом, в чем не сомневаюсь, значит, видели подпись товарища Луначарского Анатолия Васильевича, наркома просвещения, уполномоченного Реввоенсовета республики. В документе ясно говорится, что командирована в составе агитбригады, всем совучреждениям предписано оказывать всяческое содействие. Вы же арестовали, предъявили немыслимые обвинения, тем самым нарушили продвижение искусства в революционные массы, держите в камере в жутких условиях, пугаете расстрелом.

– Плевал на мандат и на Луначарского! – гаркнул Шульга. – Тут я и Совнарком, и Реввоенсовет, и просвещение, и царь, и Бог в одном лице. Без антимоний запросто пущу в расход! – Чекист взмахнул рукой, точно рубил шашкой полчища врагов, и Плевицкая уже не сомневалась, что имеет дело с фанатиком, надо быть предельно осторожной, играть роль слабой кокетливой женщины, которая увидела в Шульге не чекиста, а просто мужчину.

– Угостите папироской.

Просьба Шульгу ошеломила, он, как загипнотизированный, полез в карман за портсигаром.

– Слышал, что смолить табак певцам вредно.

– Грозили расстрелом, а опасаетесь за мой голос, – удивилась Плевицкая.

Чтобы немного обрести спокойствие, Надежда, как делают заправские курильщики, дунула в мундштук папиросы, примяла его гармошкой, но не закурила.

– Если интересует богатство, должна разочаровать. От былых сбережений в банках, драгоценностей остался один пшик. Банки сгорели, а с ними мои счета, украшения пришлось продать почти даром, дабы не протянуть от голода ноги, последнее, что удалось сберечь на черный день, забрали во время обыска, так сказать, реквизировали. Имела некую недвижимость в виде недостроенной дачи в родной деревне, но односельчане разобрали постройку на дрова, унесли все что могли, оставшееся сожгли.

– Плюю с высокой колокольни на ваше и прочее богатство! Тут у меня, – Шульга хлопнул ладонью по стенке сейфа, – хватит купить с потрохами всю матушку-Одессу с папой-Ростовом! Слышали наш лозунг: «Кто был ничем, тот станет всем»? Это про таких, как я.

«Чего он добивается? Белогвардейкой не считает, буржуйкой тоже, мои кольца, броши не интересуют – богат, как миллионщик. Может быть, интересую как женщина? – подумала Надежда. – Если стану несговорчивой, буду блюсти честь, не вырвусь отсюда с Юрием…»

Некоторое время сидела не шелохнувшись, крепко сжав пальцы в кулачки, уронив на колени папиросу, затем удивительно спокойно сказала:

– Благодарю, что силой не домогаетесь моего к вам расположения, не насильничаете, ждете, чтобы уступила добровольно. Ставлю одно условие: до полуночи я и муж должны получить свободу. – Встала, смахнула с подола табачные крошки. – Прикажите устроить ванну, в крайнем случае душ.

5

Оказавшись за стенами тюрьмы, Надежда и Юрий бросились к своей бригаде, которая без солистки и администратора была в панике. В тот же день покатили в Киев, но произошла смена власти – город взяли белые, артисты застряли в Феодосии – там также со дня на день ожидали прихода петлюровцев.

«Какие еще ждут неприятности? – думала Плевицкая, провожая Юрия на рынок.

Напасти не замедлили грянуть: муж пропал – точно сгинул. Администратора искали целые сутки все актеры, Феодосию обошли, кажется, вдоль и поперек.

– Уехать не мог – дорога перекрыта бандами, не могли и убить, иначе бы нашли труп, – успокаивали Надежду, не пугали, что Юрий мог предаться любовным утехам, забыть обо всем на свете, в том числе о жене.

Надежда продолжила поиски. Зашла в милицию, обошла больницы и, когда собралась попасть к начальнику укрепрайона, потеряла сознание…

Очнулась в лазарете. От охвативших тело жара и слабости не могла пошевелиться. Во рту было сухо, в ушах стоял гул, перешедший в звон, к горлу подступала тошнота.

– Где Юра? – еле слышно произнесла Надежда, но имя мужа ничего не сказало врачам и сиделке. Впрочем, если бы и получила отчет, не услышала его, так как снова впала в забытье. Сознание вернулось спустя сутки. Певица обвела ничего не понимающим взглядом палату. Доктор перехватил взгляд, объяснил, что красные отступили, в Феодосию вошла армия барона Врангеля.

– Забрали всех недолечившихся красноармейцев и совработников. Хотели увезти и вас как сотрудницу комиссариата искусств, но боялись заразиться – напугало, что у вас возвратный тиф… Плевицкая слушала и думала, как долго придется пробыть в больнице, где товарищи по бригаде, отыскался ли Юрий?

«Раз никто не пришел проведать, значит, эвакуировались с большевиками, хорошо, если успел и муж… Надо победить хворь…»

«Испанка» не позволила покинуть лазарет – головокружение, тошнота не проходили. Бессонными ночами Плевицкая убеждала себя, что в подкосившей болезни виновата не подхваченная эпидемия, а разлука с мужем – объявись сейчас в палате Юра, и недомогание как рукой снимет.

– К вам пришли, – доложила сиделка.

Плевицкая чуть приподнялась с подушки.

– Юра, муж?!

– Этого не ведаю, но чин весьма важный.

Важный чин оказался седовласым командиром дивизии. В безукоризненно сшитом мундире с зелеными фронтовыми погонами, такими же пуговицами, с порога рассыпался в комплиментах. Вспомнил, как до междоусобной войны побывал с семьей на одном из концертов Плевицкой:

– Имели ошеломляющий успех. Вас забросали цветами, среди них был и мой букет. Супруга даже всплакнула, услышав романс о женской тяжелой доле… Не мог не проведать, узнав, что приболели. Желаю выразить восхищение талантом, пожелать скорейшего выздоровления, вновь радовать освободителей многострадальной Отчизны от красной чумы. А пока предлагаю перебраться в отдельную меблированную квартиру, понятно, с сиделкой, чтобы быстрее встать на ноги.

Движением руки Надежда остановила полковника.

– Премного благодарю, но долечусь здесь – обслуживают милейшие люди…

Полковник откланялся. Спустя час в лазарет принесли коробку с конфетами, яйцами, пару плиток уже забытого певицей шоколада и букет астр.

– Чем тратиться на цветочки, лучше прислали бы мыло и сахар, – пробурчала сиделка.

Конфеты Плевицкая раздала больным в других палатах, цветы поставила в банку на тумбочке у изголовья.

Наконец настал день, когда позволили выйти на свежий воздух. От слабости пошатывало. Надежда медленно шла по аллее, под ногами лег ковер из опавших листьев. День стоял по-осеннему тихий. Когда в горах прогрохотало, Надежда решила, что подступает гроза, но шум не утихал, приближался.

«Пушки? Обстреливают город?»

Вскоре мимо лазарета потянулись к порту беженцы. Повизгивали колеса подвод, бричек. Ржали смертельно уставшие, некормленные кони. Некоторые люди заворачивали во двор госпиталя, чтоб чуть передохнуть, съесть кусок хлеба, выпить кружку воды, перепеленать детей.

– А вы чего стоите? Или дожидаетесь красных? Тогда не позавидую: мигом пустят в расход, – язвительно предрек доктор.

– Меня и в расход? За что? – отшатнулась Плевицкая.

– Красные быстро найдут причину. Узнают, что навещал полковник, приносил подарки, что остались с врангелевцами, и посчитают врагом. Бегите, мадам, из города, да поскорее: ни вам, ни мне, обслуживающему раненых белых, в России теперь нет места.

Видя, что певица пребывает в нерешительности, врач привел другие веские доводы, по которым Плевицкую в Феодосии ожидает гибель от пули или сабли. Для размышлений не давал времени.

– Но мне не пройти и сотни метров, свалюсь…

– Помогу, не оставлю на съедение варварам.

Надежда проверила, цел ли под платьем пояс с зашитыми драгоценностями, и влилась с начальником госпиталя в поток беженцев.

6

В порту бурлила, гомонила толпа – все причалы забили желающие поскорее попасть на борт. Люди с баулами, тюками, детьми на руках точно обезумели, стоял несмолкающий крик, более похожий на вопль.

Плевицкая потеряла врача, позже, вспоминая о бегстве, оправдывала решение покинуть Родину болезнью, которая сделала ее излишне покорной, поддающейся чужому влиянию, и еще отсутствием рядом Юрия – он бы отговорил уплывать…

Люди брали пароходы штурмом, не обращая внимания на упавших с трапов, раздавленные вещи. Толпа протащила певицу на верхнюю палубу, прижала к переборке.

Рассвет прятался за горной грядой, когда протяжно пропел пароходный гудок и «Держава» медленно отошла от причала, провожаемая гвалтом оставшихся на берегу, со страхом ожидающих вступления в город Красной Армии: 8 ноября начался штурм Турецкого вала, 13-го освободили Симферополь, 15-го из Крыма отплыли в Турцию последние суда с беженцами.

На палубе горели редкие огни, в их свете Надежда видела смертельно уставших товарищей по несчастью, желающих укрыться от шквального ветра. Не по сезону легко одетые пассажиры дрожали, нестерпимо жарко было одной Плевицкой, вскоре жар сменился сильным ознобом. Она села, сжалась в комок…

Сколько часов провела на палубе, Надежда бы не ответила – мир стал нереальным, кружился, светился радужными кругами, затем померк. Очнулась от того, что чуть не захлебнулась от вливаемой в рот воды, чуть отдающей запахом рыбы. Не сразу поняла, почему вокруг незнакомые лица, как с палубы переселилась на койку в каюту, кто помог, что за добрые люди пытаются напоить микстурой, дают какие-то таблетки, и вновь потеряла сознание. В бреду звала Юру, делала напрасные попытки встать. Ненадолго приходила в себя, принимала лекарства и вновь погружалась в сон…

Осознанно взглянула на людей лишь спустя сутки.

– Где мы? – еле слышно спросила Надежда.

– Скоро будем в Турции. Как бы из огня не попасть в полымя.

– Хуже того, что пережили, не будет, – успокоила соседка по каюте. – Плохо, что приплывем в чужую страну, а языка их не знаем…

Пароход миновал береговую кручу, где на ослепительно синем небе белели стены Георгиевского монастыря, оставил позади мыс Фиолент, вошел в Босфор, за которым в легкой дымке показалась бухта Золотой Рог. В полдень «Держава» достигла Константинополя. С неподдельным страхом перед неизвестностью беженцы смотрели на многочисленные минареты, мечети, снующие по бухте юркие лодчонки.

Пассажиры мечтали поскорее ступить на твердую почву, но потянулись утомительные часы ожидания: на борт поднялись турки, прокатилось слово «карантин», на мачте взвился белый флаг. Беженцы заволновались:

– Считают заразными, чуть ли не холерными!

– На пароходе погибнем от тухлой воды!

– Среди нас есть больные, но их просто укачало.

– Спускаем на воду шлюпки!

Турецкие солдаты с трудом справлялись с натиском русских, отгоняли их от борта, гортанно ругались. Вокруг молили:

– Воды! От ржавой живот пучит!

– Дите приболело – имейте сострадание!

Плевицкая на ватных ногах вышла из каюты. Почти рядом с пароходом в дымке купался город, дома с непривычно плоскими крышами громоздились друг на друге. Чтобы не упасть, Надежда вцепилась в висящий спасательный круг. Перед глазами все вновь встало с ног на голову.

– Рано, сударыня, поднялись, надо бы отлежаться. Побереглись бы, вы нужны всей России. Обопритесь, забудьте о церемониях. Кружится голова? Это от слабости, перенесенной качки, спертого в каюте воздуха.

Поддерживал Надежду, не позволяя упасть, худощавый военный в перетянутой портупеей гимнастерке. Говорил чуть грассируя, голос был ласковым, точно обращался к ребенку.

– Позвольте представиться: Николай Владимирович Скоблин, недавно командовал Корниловской дивизией. Буду безмерно рад и дальше помогать.

– Генерал? – всмотрелась в погоны доброхота Плевицкая.

– Генерал-майор, – уточнил Скоблин.

– Не вы ли пристроили меня в каюте?

Скоблин промолчал. Для высокого чина он выглядел молодым: поджарый, строгое узкое лицо, ниточка усов над сжатыми губами, редкие, с пробором волосы, взгляд проницательный.

«От силы тридцать пять или меньше, – на глаз определила певица и грустно улыбнулась. – Фатально «везет» на ухажеров моложе меня, такова, видно, планида – привлекать внимание юнцов, хотя этот Скоблин, похоже, прошел огонь, воду и медные трубы – в тылу невозможно так рано получить звание генерал-майора».

Еще подумала, что это знамение Божье – встретить в трудную минуту доброго, отзывчивого человека.

– Увидел вас лежащую у трапа и отнес в каюту – в свою не мог, там обитаю с тремя кавалеристами и одним банкиром – теснота адская, на койке спали валетом… – Скоблин продолжал поддерживать Плевицкую за локоть.

«Галантен. Не пытается с места в карьер, как принято у военных, ухаживать, – отметила Надежда. – Если бы не он, ночью на палубе схватила бы воспаление легких… Неужели после пережитого наступил покой, улыбнулось счастье? Дай-то Бог, чтобы все не было мимолетным…»

Из справки Иностранного отдела ОГПУ

Скоблин Николай Владимирович. Родился в 1894 г.

Кадровый военный, в звании капитана участвовал в первом Кубанском и Ледовом походах.

В 1919 г. его дивизия была отрезана от переправы на Дону, но точный расчет командира помог сберечь личный состав.

С 1921 г. командовал Корниловским полком Добрармии и позже дивизией. Произведен Врангелем в генерал-майоры. Отступал из г. Орла, умело изматывал противника, вырвался из окружения. Воевал в Таврии, на Перекопском направлении.

Близок к барону, ген. Кутепову. Считается влиятельной фигурой в Российском общевоинском Союзе (РОВС).

Смел, находчив, умен.

В РСФСР остались дальние родственники. Холост…

Резолюция:

Собрать подробные данные о полит. взглядах и пр., в том числе отношении к алкоголю, деньгам, женщинам.

Срочно узнать об оставшихся у нас родственниках генерала.

Зам. нач. ИНО ОГПУ Сергей Шпигельглас

«Гражданская война и военная интервенция в СССР», энциклопедия. М., 1983: К турецким берегам ушло из Крыма 170 судов с 250 тыс. эмигрантов, из них 70 тыс. офицеров, солдат. Всего через Константинополь прошло более 300 тыс. русских людей.

Из репертуара Н. Плевицкой:

 
Прощай, родимая Москва!
Быть может, больше не увижу
Я, златоглавая, тебя.
Быть может, больше не услышу
В Кремле твои колокола.
Не вечно все на белом свете,
Судьбина вдаль влечет меня,
Прощай, жена, прощайте, дети,
Бог знает, возвращусь ли я?
 

Из воспоминаний Н. Плевицкой:

На чужбине, в безмерной тоске по Родине, оставалась у меня одна радость:

мои тихие думы о прошлом. О том дорогом прошлом, когда сияла несметными богатствами матушка-Русь и лелеяла нас в просторах своих.

Далека родимая земля и наше счастье остались там.

Грозная гроза прогремела, поднялся дикий, темный ветер и разметал нас по всему белому свету. Но унес с собой каждый странник светлый образ Руси, любви к отечеству дальнему и благородную память о прошлом. Светит такой непогасимый образ и у меня…