Текст книги "Билет до Гавгамел"

Юрий Мышев
Билет до Гавгамел

Гавгамелы: накануне

(331 год до нашей эры)

Когда ты говоришь, слова твои должны быть лучше молчания.

Восточная пословица

В жарком месяце фаргелионе я со своим войском выступил из Финикии в Месопотамию в ожидании решающего сражения с персидским царём Дарием.

Это был нелёгкий переход, занявший долгих четыре месяца. С раннего утра начинало нещадно палить солнце. Поднимались столбы горячей пыли. В ней тонули воины, кони, повозки. По сторонам тянулись горы, раскалённые склоны которых сияли жёлтым светом.

В начале месяца метагитиона я стоял на берегу стремительного Тигра. Вся местность за рекой дымилась от пожаров. Посланный Дарием военачальник Мазей с шестью тысячами всадников помешать мне переправиться через Тигр и вступить в бой со мной так и не решился; несомненно, имя базилевса Александра, сына бога Зевса и Амона, вселило ужас в моего противника. По приказу царя Мазей трусливо выжигал всё на пути следования моего войска. Мгла от дыма застилала даже солнце.

Дальше наш путь пролегал на юго-восток мимо Гордиейских гор.

Рядом со мной ехал на коне мой самый близкий друг хилиарх Гефестион, мой Патрокл. Я с детства мечтал совершить военные подвиги, равные подвигам эллинского героя Ахиллеса. С Гефестионом мы дружим с детства. Вместе посещали школу, играли в войну, разыгрывая сцены из гомеровской «Илиады». Я всегда хотел быть Ахиллесом. И стал им. Теперь славные подвиги героя славной Троянской войны я совершаю в реальной жизни. Список «Илиады» Гомера, исправленный моим воспитателем великим Аристотелем, всегда со мной, я храню книгу под подушкой вместе с кинжалом.

Пока был жив мой отец Филипп Македонский, я боялся лишь одного – что не успею совершить подвигов Ахиллеса, потому что отец захватит всё и мне ничего не останется. Когда в начале моего великого похода на Восток я переправился через Геллеспонт, то сразу же посетил Илион. Я принёс жертвы Афине и взял из сокровищ её храма щит, который будет мне надёжной защитой в предстоящих сражениях. Затем я совершил возлияния троянским героям, принёс дары Приаму. У надгробия Ахиллеса я умастил, по древним обычаям, тело и обнажённый состязался с друзьями в беге вокруг памятного камня. Потом возложил венок и сказал Гефестиону:

– Я считаю Ахиллеса счастливцем, потому что при жизни он имел преданного друга, а после смерти – великого глашатая своей славы. Гомер написал свои поэмы так, что при чтении его стихов герои оживают и совершают свои великие подвиги наяву. Будут ли написаны бессмертные строки о моих великих деяниях, мой Патрокл?

– Вместе с нами следует много достойных учёных, писцов и поэтов, они прославят тебя и твои подвиги на вечные времена.

– Мне достаточно одного, но равного Гомеру.

– Даже самый великий поэт один не в силах описать достойно твои многочисленные божественные свершения, Александр.

Я посмотрел на Гефестиона: искренен ли он? Его взгляд был открытым, преданным. Говорят, Гефестион похож на меня, только ростом повыше. Чисто выбритое лицо, красивое, немного женственное в обрамлении светлых, чуть вьющихся волос, едва не доходящих до плеч. Крепкое мускулистое тело благоухает ароматами. Одет, так же как и я, в белоснежный гиматий, конец которого перекинут через левое плечо. На ногах – шнурованные кожаные сапоги до колен.

Покидая Илион, я повелел освободить славный город от всяких налогов и запретил разорять эти священные земли.

Эфеб, дежурный по поручениям, принёс известие, что по донесениям конной разведки войско Дария остановилось на Гавгамельской равнине и готовится к сражению. Я приказал отрядам остановиться и разбить лагерь. Наконец-то Дарий решился дать бой. Это известие вселяет в меня радость.

Я распорядился привести ко мне Букефала. Потрепал по привычке его густую гриву, провёл ладонью по широкому быкоподобному лбу, украшенному в середине белой звёздочкой. Конь уже не молод, но не раз приносил мне удачу, и я не расстаюсь с ним в этом великом походе в Азию. Я легко вскочил на коня и, вознеся молитву богу Гелиосу, объехал македонские отряды.

– Хайрете! – торжественно приветствовал я своих воинов. – Готовьтесь к великой битве, эллины, и пусть мужество не покинет вас!

– О пай Диос – сын Зевса! Приветствуем тебя, великолепный Александр, великий покоритель Азии! – воскликнули в ответ македонцы.

Ко мне подъехал Сиакрий – этер из отряда особо приближённых:

– Александр, прибыли послы от Дария, они просят о встрече с тобой.

– Я приму их в своей палатке в лагере!

Я спешился и вошёл в палатку, вход в которую охраняли двое воинов. На их шлемах колыхались конские хвосты. В руках они держали копья с широкими наконечниками, отшлифованными до сияющего блеска. Лица телохранителей закрывали сверкающие на палящем южном солнце шлемы с прорезями для глаз. Их тела были защищены золочёными панцирями, на бёдрах висели короткие мечи.

Я жестом повелел ввести послов.

Войдя в палатку, они почтительно сняли пыльные шлемы. Их было двое: юноша с обветренным красноватым лицом, с небольшой заострённой бородкой, и мужчина средних лет с тёмным морщинистым лицом и чёрной густой бородой. Послы были одеты в шерстяные плащи, на ногах – кожаные стоптанные сандалии. Молодой перс смотрел на меня со страхом и благоговением, второй – с любопытством, прищурив в лёгкой усмешке чёрные глаза. Конечно, для них было чудом оказаться рядом с могущественным, непобедимым полководцем. Я увидел с трудом скрываемое любопытство на их изумлённых лицах. Они рассматривали вблизи мои глаза. Я знаю, что глаза у меня разного цвета – доказательство моего божественного происхождения: один тёмно-зелёный, другой светло-серый.

– Говорите! – повелел я, снисходительно окидывая их взором.

У молодого перса от волнения при виде меня подкашивались колени, но он сумел взять себя в руки и заговорил:

– Мы прибыли с посланием мира от великого царя Азии, царя всех царей Дария Третьего Кодомана!

– Царь Азии сидит перед вами, – с гордостью ответил я им. – Дария я уже победил. Он с позором бежал в сражении при Иссе, оставив на произвол судьбы свою семью, и, если он не покорится мне, я буду продолжать преследовать его, куда бы он ни направлялся и где бы ни скрывался, пока не добьюсь окончательной победы. Вы называете меня Двурогим зверем, сыном дракона Аждархакага, главным царём яванов. Пусть! Скоро вы признаете во мне своего повелителя, владыку всей Азии. Да будет так!

– Всё случается по воле богов, – сдержанно ответил пожилой перс. – Важно не разгневать их своей гордыней. Вот послание великого царя для тебя.

В нетерпении я выхватил у него из рук письмо:

– Что Дарий пишет? Просит милости? Так и быть, я дарую ему жизнь и приму власть над великим царством царств. А самого Дария великодушно оставлю при моём дворе советником. В дальнем походе по бескрайней азиатской степи он будет мне полезен.

Я углубился в чтение послания, но чем дальше я читал письмо, тем большая ярость меня охватывала. Тон письма был заносчивым и высокомерным. Дарий называл себя царём, не прибавив этот титул к моему. Царь я, Александр, а не он, утративший свою власть над Азией. Дарий предлагал мне дать столько денег, сколько я мог бы собрать со всей Македонии, требовал вернуть ему мать, жену, двух дочерей и сына, захваченных мной в сражении при Иссе два года назад. Он пожелал уступить мне полцарства и огромный выкуп, но он предлагал то, что ему уже не принадлежало! В небе не может быть двух солнц – он должен покориться или биться до конца.

«Если ты способен выслушать разумный совет, – писал Дарий, – то довольствуйся отцовским царством и очисти пределы чужого. Будь же тогда моим союзником и другом. Я согласен дать клятву верности и принять её от тебя».

Я написал достойный ответ Дарию:

«Царь Александр Дарию. Дарий, имя которого ты принял, объявил войну Элладе и Македонии, потом пришёл Ксеркс с полчищами грубых варваров для завоевания нашей страны. Они разорили греков. Мой отец Филипп был убит людьми, которых вы соблазнили надеждой получить огромные деньги. Я, предводитель эллинов, желая наказать персов, вступил в Азию, вызванный на то вами. Вы помогли Перифу, который оскорбил моего отца. Во Фракию, которой мы владели, персидский царь Ох послал войско. Когда был убит мой отец Филипп, вы похвалялись в своих письмах, что это дело ваших рук. Ты сам с помощью Багоя убил Арсеса и захватил власть несправедливо и вопреки персидским законам. Ты разослал грекам враждебные послания обо мне, чтобы подтолкнуть их на войну со мной. Ты послал деньги Спарте и другим греческим городам. Ни один город их не принял, кроме Спарты. Твои послы отвратили от меня моих друзей и постарались разрушить мир, который я водворил в Элладе. После этих твоих враждебных действий я пошёл на тебя войной отмщения. Я победил твоих полководцев и сатрапов, а теперь и тебя и твоё войско и владею этой землёй, потому что боги отдали её мне.

И хотя не следовало бы тебе получить от меня никакого снисхождения, всё же обещаю тебе, что, если ты придёшь ко мне с покорностью, получишь без выкупа и мать, и жену, и детей.

Я умею побеждать и щадить побеждённых. А когда будешь мне писать, не забудь, что ты пишешь не просто царю, а своему царю – царю Азии.

Не вздумай обращаться ко мне как к равному. Если тебе что нужно, обращайся ко мне как к своему господину. Если же ты хочешь оспаривать у меня царство, то стой и сражайся за него, а не беги, ибо, где бы ты ни был, я найду тебя».

Станция Уйнарга

…Он спрыгнул с вагонной подножки на гравиевую насыпь.

Было облачно и ветрено. Под ноги летели сухие тополиные серёжки.

Невзрачное, отдалённо напоминавшее средневековый готический замок здание вокзала выделялось среди зелени деревьев жёлтым тусклым пятном в тон отцветающим пыльным облачкам одуванчиков. По обочинам железнодорожного полотна сохли пласты скошенной травы.

У него было такое ощущение, будто он постоянно находился в дороге. Уехал из дома, но никуда не приехал. Никто его не ждал, и ему никто не был нужен. И это почти не тревожило его.

В воздухе стояла густая смесь запахов сена, тополиных листьев, черёмуховой коры, пыли и мазута.

– Автобуса, как всегда, нет… – раздался за его спиной раздражённый женский голос.

Он оглянулся. На обочине стояла молодая женщина и, прикрыв ладонью глаза, напряжённо всматривалась в площадь перед старинным зданием вокзала.

…Они ехали в одном вагоне. Лица женщины он не разглядел – она села на поезд в пути поздно вечером на одной из небольших станций, – но голос её запомнил.

Общий вагон был переполнен. Она долго искала место, где бы можно было устроиться, и наконец остановилась около его купе.

– У вас свободно? Спасибо.

Села напротив него – там нашлось узкое пространство между двумя женщинами, достаточное для её хрупкой фигуры.

В вагоне всю ночь стоял глухой шум: позвякивали ложечки в стеклянных стаканах, слышался мужской храп, чьи-то стоны во сне; из соседнего отсека доносилась сбивчивая беседа демобилизованного полупьяного солдата с попутной девушкой, вынужденной терпеть навязчивого собеседника. От столика у окна тянуло лежалой колбасой, варёными яйцами; снизу, от пола, шёл терпкий стойкий запах прелой обуви. До поздней ночи их соседи, отставной военный и две его попутчицы, резались в карты, обсуждая последние политические события и делясь рецептами маринования раннеспелых огурцов.

Он был рад, что ему никто не докучал расспросами. Если бы не взгляды молодой женщины напротив, бросаемые на него в моменты вспышек пристанционных фонарей за окнами поезда, ночь прошла бы в сладкой дремоте. Взгляды казались ему изучающими, ироничными, и это раздражало его.

Незаметно за окнами вагона стало светать. До станции Уйнарга, указанной на его железнодорожном билете, оставалось, судя по расписанию, висевшему в начале вагона на двери проводницы, ещё полчаса, но он встал и направился в тамбур, не желая вступать в пустой, ненужный разговор с той молодой женщиной в случае, если они и правда раньше были знакомы.

Женщина сошла на его станции. Оказалось, что она тоже едет в село Подберёзкино.

– Ты, конечно, не узнал меня?

Он увидел на её лице лёгкую усмешку и… ничего знакомого.

– Так сильно изменилась?

Они вышли на дорогу, чтобы поймать попутку.

Он мучился тем, что не мог вспомнить её, – она, похоже, тем, что он не хочет поддерживать беседу.

– Как ты? – наконец решился он хоть на какую-то фразу. Но тут же пожалел об этом: спутница только и дожидалась его вопроса, ответ на который мог занять весь их совместный путь.

– Нормально, – она улыбнулась и посмотрела ему в глаза. – Стала артисткой, как мечтала. Карьера складывалась удачно. Играла в столичном театре Джульетту, Дездемону, Офелию. На гастролях во Франции познакомилась с бизнесменом. Он пришёл на мой спектакль и после его окончания преподнёс огромную корзину моих любимых белых роз. Через месяц мы поженились.

К сожалению, наша семейная жизнь не сложилась. Он был против детей, помешался на своём бизнесе. Настоял на том, чтобы я бросила театр. А дальше всё банально: он потерял ко мне интерес, завёл любовницу, скорее всего не одну. Мы развелись в прошлом году. В столичную труппу меня обратно не взяли. Работаю в провинциальном театре, – она печально вздохнула. – А как ты, Виктор? Помнишь, что обещал мне тогда после выпускного вечера? А сам уехал и пропал. Ни письма, ни весточки…

Виктор? Это его имя? Почему оно удивило его? Тут дошло до него, что он не помнил ни своего имени, ни своего прошлого. Значит… Значит, они действительно знакомы с этой женщиной и у них были серьёзные отношения в прошлом?

Он отделался фразой, которая, по его мысли, должна была снять напряжение между ними:

– Столько лет прошло…

В ответ она грустно улыбнулась.

Около них остановились жигули вишнёвого цвета. Из окна высунулся мужчина неопределённого возраста:

– Ленка Ветрова? Привет! Какими судьбами?

Значит, её зовут Леной.

– Соскучилась по родным местам.

– Это кто с тобой? Муж?

– Попутчик. Он же друг детства, Виктор Веткин.

Теперь он узнал своё полное имя: Виктор Веткин.

– Садитесь, подвезу вас по старой памяти.

Хорошо, что водитель не задавал никаких вопросов и всю дорогу промолчал.

Минут через сорок машина остановилась на возвышенности около церкви, где дорога раздваивалась.

– Мне направо, – повернулся к ним водитель. – А вам недалеко осталось, прогуляетесь…

– Ты не узнал его? – удивленно взглянула на Виктора Лена. – Это Коля Самохин из деревни Кашка. Мы с ним сидели за одной партой в начальных классах. Нас дразнили женихом и невестой. Это было ещё до того, как наша семья переехала из Кашки в Подберёзкино.

Над церковью кружилась с беспорядочным гвалтом стая галок.

– Ты всегда провожал меня до этой церкви. Помнишь, ты говорил, что мы с тобой обвенчаемся в ней? – Лена улыбнулась. – Видишь вон те тополя в переулке за нашим домом? Под ними стояла скамейка. Я любила сидеть на ней в ожидании твоего прихода. С этого места была хорошо видна тропа, выбегающая из вашей улицы. Помню твою голубую рубашку – она трепетала на ветру, как парус…

Лена по-своему поняла его молчание:

– Ты, Вить, извини, разоткровенничалась я. Нахлынули воспоминания. Я еду навестить бабушку. Она одна осталась в своём доме в Подберёзкине. Ты, наверно, знаешь, что мои родители в город переехали несколько лет назад. Муж купил им квартиру по моей просьбе вскоре после свадьбы, чтобы мы жили рядом.

К Подберёзкину они подошли молча. Что делать дальше, он не знал. Где его дом, кто его там ждёт? Сначала Виктор решил спросить об этом Лену, объяснить, что он ничего не помнит из прошлого, но потом передумал. Она могла подумать, что он просто издевается над ней, и отделаться язвительной шуткой.

– Может, ты зайдёшь к нам? – осторожно предложил он в надежде узнать направление к своему дому. – Ведь нам по пути?

Она кивнула. Они прошли по закоулкам села и вышли к огородам. Им никто не встретился.

– Вон там, справа от переулка, ваш сад. Однажды в июле ты пригласил меня и угостил яблоками. У них был сахарный вкус – никогда таких не пробовала. Потом началась гроза и разразился ливень. Мы забежали в летний домик, устроенный тобой под яблоней в углу сада. Казалось, что мы на необитаемом острове среди бушующего океана… Ты набрал под ливнем на лугу букетик цветов для меня – такие алые гвоздички, словно звёздочки. Промок до нитки, помнишь?

– Да, – рассеянно произнес он. Заметив её недоверчивый взгляд, проговорил поспешно: – Правда, я помню…

– Вот и пришли, дальше твои владения. Смотри, ласточки низко летают – к дождю. Лето всегда обманчиво, наобещает всего, а промелькнёт – не заметишь. Останутся в памяти лишь яркие вспышки от него, как те гвоздички, что ты подарил мне… А ты надолго домой?

– Не знаю.

Домой?

Она внимательно присмотрелась к нему:

– А ты, между прочим, тоже изменился…

Подберёзкино

Виктор – он должен привыкнуть к этому имени – с трудом пробрался через заросли репейника и крапивы к огороду. Перелез через изгородь в сад. Заметил, что высокая переросшая трава нигде не была смята – значит, здесь редко кто бывает. Ветки под тяжестью крупных яблок склонились к самой траве. Обирать их, похоже, было некому. В шуршащих кронах пересвистывались лениво синички.

Виктор прошёл в дальний угол сада и увидел там под старой развесистой яблоней беседку, похожую больше на домик, сбитый из досок. Его стены потемнели от дождей и времени, а рубероидовая крыша заросла зелёно-коричневым мхом.

Внутри пахло прелыми листьями, сухой травой, кислыми яблоками. На столике лежал засохший букетик выцветших гвоздичек.

Виктор присел на деревянную лежанку, покрытую старым дырявым матрацем, мучительно раздумывая, что ему делать. После долгой поездки на поезде он ощущал непреодолимую усталость. Снял с гвоздя на стене старый бараний полушубок – было зябко – и, накрывшись им, лёг на пыльный матрац.

Он сразу провалился в сон.

Разбудил его страшный грохот и оглушительный крик: «Прыгай! Сейчас взорвёмся!» Он увидел огненную вспышку, озарившую полнеба. Вслед за тем – отрывающийся от дороги и медленно переворачивающийся в воздухе автомобиль. Ощутил мгновенную боль, закрыл ладонями лицо…

Очнувшись, Виктор не сразу понял, что он лежит на полу в беседке и что увиденное им сейчас происходило не в реальности, а во сне.

Над садом грохотала ночная гроза. Ослепительные вспышки молнии высвечивали летнее жилище ярче солнца, через мгновения погружая всё вокруг снова в беспроглядную темень. От громовых перекатов вздрагивали тонкие ветхие стенки домика.

Он с трудом дождался рассвета. Всё, что он мог вспомнить за ночь, – больница, врач, провожавший его на поезд:

– Тебе надо отдохнуть среди родных мест, среди близких людей. Это поможет восстановить память, здоровье… Ты везунчик – выбраться из такой передряги редко кому удавалось… Теперь ты должен жить.

– Как я попал к вам?

– Тебя доставил мужчина, видимо случайный свидетель аварии. Тебя и ещё одного парня, похоже водителя, которому повезло меньше, – он не выжил.

– Кто он, водитель, который погиб?

– Неизвестно, его невозможно было опознать.

– А тот, который привёз нас в больницу?

– Он ничего не сказал о себе и больше не появлялся. Документов при тебе не было обнаружено, только записная книжка и в неё вложена пластиковая карточка. Книжка лежала в джинсовой куртке, которую нашли случайные прохожие через неделю после происшествия в стороне от того места. Её привёз следователь, который сообщил о закрытии дела в связи с гибелью виновника аварии. А это твой железнодорожный билет. Его передал для тебя тот мужчина, который доставил вас сюда. Он объяснил, что от станции Уйнарга тебе надо доехать до Подбёрзкина. Это твоё родное село, там ты сможешь отдохнуть, поправить здоровье…

В какую передрягу он попал? С кем он ехал в том злополучном автомобиле? Его тело ныло во многих местах, голова была тяжёлой, словно чугунной.

Ночной ураган переломал сухие сучья в саду. Освободившись от тяжёлого груза – ветер посбивал с веток плоды, – яблони выпрямились, подтянулись, посвежели. Нижние части стволов переливались перламутровыми бликами. От старой сливы напротив шалаша остались лишь торчащие костыли с обнажённой красно-коричневой сердцевиной.

Сорока встревожено пролопотала в кустах.

Виктор прошёл из сада в огород, а через него во двор, заросший крапивой. Никто его не встретил. Вошёл в избу. Внутри всё было прибрано. В чулане, из которого тянуло ароматами печёной картошки и ржаных лепёшек, метались по стенам отблески пламени, полыхающего в печи. Было тихо, лишь в окно билась с улицы из палисадника упругая ветка вишни. В ближнем углу на тябле перед иконами горела лампадка.

– Сынок…

Виктор повернулся и увидел только что вошедшую в избу пожилую женщину с ведром, полным воды.

– Сейчас…

Старушка отнесла ведро в чулан, аккуратно поставила на скамейку, прикрыла старой газетой, после этого подошла к Виктору. Обняла его.

– Приехал? А я и не ждала сегодня. Кажный день на дорогу смотрела, а сёдне нет. Надо же! Дай погляжу на тебя. Изменился-то как, совсем взрослым стал… Что это за шрам у тебя на лице? С тобой всё в порядке? Садись за стол. У меня варёная картошка в мундире, с малосольными огурцами. Своими. Парник огуречный мне Коляня Бахарь устроил. Дала ему на бутылку самогонки. Отведай, свои-то огурцы не то что купленные, те на дух не надо. Ешь, сейчас оладьев ещё напеку. А вечером тесто затворю. Соскучился, небось, по домашним пирогам-то?

Они сели за стол.

– Ты в саду был, Вить? Я заметила смятую траву там. Кто, думаю, туда забрёл? Не корова ли соседская? Полазушница та ещё. Некому изгородь вокруг огорода починить. Может, посмотришь с утра? У меня и слеги с тынинками припасены. Вон и трава нонче у меня осталась некошёной. Нету у меня мочи. Говорю Коляне: накоси хоть ты для своей бурёнки, мне-то зачем? Только одни курята на дворе в крапиве швыряются. Уходит силушка-то у меня. А бывало, со всем успевала справляться. И в артели поработать, и скотину накормить-напоить, и гряды прополоть, и бельё перестирать, и обед приготовить – всё успевала. Между делом из лесу дрова на тележке возила, печь-то надо было кажное утро топить, скотине еду варить. В поле все дни пропадала. Босиком по стерне в конце лета ходила, ноги были исхожены до черноты, кожа вся потрескана – и ничего. Наработаешься, а вечером ещё на улицу пойдёшь, у двора посидеть с подружками. Парни подойдут, учнут всё страшные истории рассказывать, про нечисть всякую. А как в сон начнёт клонить – в темноте зайдёшь в сени, окунёшь лицо в ведро, хлебнёшь из ковшика воды колодезной ледяной – и дремоту как рукой снимет… Утром чуть свет – в поле. На жатве сядешь с подружками в кружок – кто вши ловит, кто письмо какое от суженого получила, пересказывает. Отдыхали мало. Вечером бригадир придёт, измерит – сколько сожали, похвалит, пошутит: «Что-то недожали сегодня, бабы…» Какое там недожали, пять норм без устали вырабатывали…Ты ешь, ешь, похудел сильно…

Сама она не притронулась к еде. Сидела, подперев щёку ладонью, и внимательно наблюдала за Виктором.

– Изменился ты, сынок. Говорила тебе: не уезжай из дома. Что там, в Москве, мёдом намазано? Нелёгкая, говорят, она, жизнь столичная. А здесь твои дед с бабкой жили, отец не хотел, чтобы ты уезжал – мы деревенские жители. Вон какое хозяйство поддерживать надо. До последнего надеялся: одумаешься, вернёшься, хозяин в доме нужен. Выпивать он стал, это его и сгубило. А тебе – чего не сиделось в родном доме…

Она перевела взгляд на окно. Помолчала какое-то время, потом снова заговорила:

– Дожди затяжные нынешним летом. Сейчас они ни к чему: картошке расти надо, огурцам пора появляться, ягодам поспевать. Раньше как было: пройдёт дождик – и ступай на работу. А теперь что? Всё не так, как в бывалошные времена. Вот помню: осенью сеном запасёшься, заполнишь сельницу, картошку выкопаешь – спокойно на душе, пусть идёт себе, дождичек-то. А сейчас ни к чему он. Залил. А что нонешней ночью делалось? Ненормальной стала погода, неправильной… Микола уже завтра, а тепла большого ещё и не было…

Грустный взгляд голубовато-серых глаз, красивых даже в её возрасте. Сохранившие густую упругость чёрные волосы, лишь кое-где тронутые сединой. Виктор вдруг обратил внимание на её хорошо сохранившиеся ладони, которые она нервно вытирала об подол выцветшего льняного запона – совсем не старческие, с гладкой загорелой кожей.

– Выпей чаю с малиновым вареньем. Ты же любишь с вареньем. Набрала сама. Малинник весь крапивой зарос, повыдергать бы её надо. Какая малина у нас была всегда – крупная, сладкая!.. Свекровь-то моя – чай помнишь свою бабушку? – бывало, малину толкла и сушила на листах подсолнуха в печи. Зимой отрезала по кусочку к чаю, экономила. Никого к запасам не подпускала. Голодные годы научили кажную крошку беречь. Нижние листы подсолнухов, капустные, свёкольные скармливала скотине, всё шло в дело…

Виктор злился на себя – хотя он и сочувствовал матери, но родственных чувств к ней не испытывал. Он объяснял свою холодность пережитыми потрясениями.

– Я хотел бы посмотреть старые фотографии.

– Сохранился один альбом…

Он долго листал пожелтевшие листы, но фотографии ни о чём ему не говорили.

– А вот твой дед Василий. Ты похож на него – все так говорили, кто помнил его. Только у него усы да борода огромная была, с лопату. Бывало, пьёт горячий чай – на усы дует, водилась за ним такая привычка, а бороду всё овечьими ножницами подравнивал…

Из одного из альбомов выпал конверт. Виктор открыл его. В нём лежала недавно отпечатанная фотография. На ней были изображены двое молодых мужчин, сидящих в парке на скамейке под деревьями.

– А это кто?

– Как кто? Это же ты со своим другом Антоном Щегловым, ты сам прислал карточку. – Мать с недоумением посмотрела на него.

На обратной стороне фотографии было написано от руки: «Привет с Чистых прудов».

– Вот только жалко, что твои тетради потерялись. Может, ты помнишь, куда они делись?

Она присмотрелась к Виктору. Помолчала, давая ему время вспомнить.

– Тетради? Не знаю. Зачем они мне?

– Любил ты писать в одиночестве по ночам… Кое-что давал мне почитать. Любила зимними вечерами читать твои деревенские рассказы. Всё про нашу жизнь. Хорошо написано… Ну да ладно, – она поднялась со стула. – Ну, ты отдохни пока, а я пойду пшенички курятам дам, ишь раскудахтались! Прошлой осенью бедовая клохтушка вывела цыплят в крапиве в заулке, привела во двор чуть ли не по первому снегу. Пропали все. Крапивники, одно слово. Нынче на сельнице вывела одна клушка. Смотрю – сталкивает со слег на землю оперившихся цыплят, пора, мол, в свет вылезать, а те упираются – хорошо им в мамином гнезде. Беда с ними… От коршуна пришлось караулить. Вон у соседки пятерых перетаскал, окаянный. От Старой рощи прилетает…

Когда мать вышла, он посмотрел на своё лицо в зеркале, чтобы понять, где на фотографии он, а где Антон Щеглов.

И своё лицо ему показалось чужим.