Текст книги "Цирк на Цветном"

Борис Федотов
шпрехшталмейстер
Все делать с удовольствием

Я не из цирковой династии. Мама у меня была врачом-стоматологом, а папа – преподавателем физики и математики. Все мои родственники, в общем-то, не имели к искусству никакого отношения. Правда, моя бабушка по маминой линии очень любила оперетту и с детства водила на все спектакли в Музкомедию в Свердловске и в Театр оперетты в Москве. Мои предки связаны были в основном с медициной или морем. Они приехали из Германии в XVIII веке. Федотов – это не моя настоящая фамилия. Моя настоящая фамилия – Фортбрихер. Есть на Петровке центральная гомеопатическая аптека; когда там водят экскурсии, то как раз говорят, что эта аптека принадлежала Фортбрихеру. Федотовым я стал, когда мне сказали, что на афише моя фамилия как-то не очень смотреться будет. И я взял псевдоним по фамилии первой жены и так и работаю. А потом пришлось поменять свою фамилию, потому что в паспорте был Фортбрихер, а все приказы шли на Федотова. Чтобы не путаться, я поменял фамилию и живу под ней.

В первый раз я пришел в цирк, когда мне было лет 5, в Свердловске, где я родился. Билетов не было, их с трудом достали. Как сейчас помню, работал аттракцион, раздавали лампы в руки, и они зажигались. Потом еще раз пришел в цирк. Там был оркестр лилипутов. На меня это просто неизгладимое впечатление произвело. Но желание работать в цирке не появилось. У меня, наверное, восторг вызвало, что они были в таких морских костюмчиках, а я с детства мечтал о море, мечтал плавать, быть капитаном…

Когда мы переехали в Москву, мой папа преподавал математику и физику в цирковом училище (а до этого он на Петровке, 38 преподавал). Я тогда учился в речном училище (не в мореходке, до нее мне трех месяцев не хватало) и несколько раз заходил к нему на работу. И на меня почему-то произвел впечатление результат работы цирковых. Вот ты трудишься в цирке, делаешь какой-то номер – и сразу получаешь оценку. Если хорошо, тебе аплодируют, проявляют еще какие-то знаки внимания. Если плохо, то плохо.

Когда я заикнулся, что хотел бы поступить в цирковое училище, бабушка, которая меня в оперетту водила, заявила: «Через мой труп. Только через мой труп». И вот это надо было как-то переломить, потому что трупов не хотелось. И был такой долгий заход. Я бабушке сказал, что на эстраду поступлю. А эстрада – это вроде и оперетта. В общем, как-то «укатал».

И я пришел поступать. Произошла очень смешная история. Со мной вместе поступали Саша Жеромский (уже, к сожалению, покойный) – известный пантомимист, он потом свой театр организовал – и Гена Хазанов. И всех троих не приняли. Меня не приняли, потому что посчитали, что очень лирично настроен. Жеромского – из-за дефекта речи, он картавил. А Хазанову просто сказали: «Идите занимайтесь чем-нибудь другим». Но Жеромского потом все-таки приняли: «Он пантомимист, зачем ему “р” выговаривать!» А Гену Хазанова я затем видел как-то в КВНе, в МИСИ. Когда я уже выпускался, он опять пришел поступать. Бросил институт и снова пришел. Ему говорят: «Вы все умеете, чему вас учить?» – «Да я, когда приходил, не умел, вы не взяли». Бывали случаи, когда по четыре раза поступали люди, просто на измор брали – видно, что действительно человек хочет стать цирковым артистом.

Я остался не у дел. И мне говорят: «Хочешь в цирк пойти, в униформу?» Я говорю: «Понятия не имею, что это такое. Красиво звучит. Ну, давай!» Но оказалось, что мест тут не было, все занято. Клоун Женя Майхровский посоветовал: «В училище пойди, там же тоже такие есть». И я пошел заявление подписывать к директору, Александру Лукьяновичу Волошеву. А фамилия-то редкая, тогда еще моя была. Он говорит: «Слушай, Владимир Борисович, он тебе кто?» – «Если я Борис Владимирович, а он – Владимир Борисович?» – «Ты сын, что ли?» – «Ну да». – «А что ты в униформу, артистом не хочешь быть?» – «Да хочу, но не берут». – «А не хочешь на акробатическое отделение?» – «Да какой из меня акробат? Я вообще никогда этим не занимался». – «Ну-ка, давай, раздевайся». Пригласил двух педагогов, посмотрели, вроде руки-ноги нормальные. «Так, все, подавай заявление, примем, у нас одно место освободилось, а после 3-го курса, если захочешь, перейдешь на эстрадное, на клоунаду – куда хочешь». Вот так я оказался в цирковом училище.

Стал учиться. Что-то получалось, что-то не получалось. Мне повезло, что я закончил его за 3 года (там вообще-то 4 года учатся), потому что к 35-летию училища готовили большой выпуск. И там ребят с двух курсов собрали в один, где-то не хватало исполнителей в номера, и мы за год сдавали экзамены за 3-й и 4-й курсы.

Я выпустился акробатом. Честно говоря, никаким просто. Ничего не умел делать. Мы попали в молодежный коллектив, и в этом коллективе работал ассистентом артист, которого перевели в ассистенты, у него были травмы рук, связки порваны, и он пока лечился. Вот он и сделал из меня нижнего акробата. Тогда я уже мог сказать: «Да, я акробат, я нижний, я умею, я могу ловить, я умею бросать». Потом, когда ему разрешили номер восстанавливать, он меня начал приглашать к себе, а я в то время уже собрался сделать номер с животными.

Почему с животными – не знаю, слов не хватает объяснить. Дело в том, что когда в город приезжает цирк, первый вопрос: «Какие будут звери и кто клоуны?» С клоунадой на мне поставили крест еще при поступлении. А с животными – почему не попробовать? Меня отговаривали: там династии, ты не пробьешься. Но как-то уперся, кто-то где-то помог…

У меня была задача: взять таких животных, которые редко встречаются в цирке или вообще не встречаются и которые плохо поддаются дрессировке, чтобы сделать с ними какой-то веселый номер. А потом надо было придумать, как найти этих животных. Это сейчас можно купить черта в ступе. Тогда это все было по плану, на несколько лет вперед. Потом ты должен доказать, что ты с этими животными сможешь. А как доказать? Постажировался я у Вальтера Запашного. Известный укротитель Борис Афанасьевич Эдер даже был у меня режиссером, мы с ним в командировку ездили, пони отбирать.

Первое мое поголовье было: 2 пони, 4 белых индюка и собака дог – смешно. Первый трюк, который я отрепетировал, был такой: индюк сидел на тумбе, я подходил к индюку: «Служу Советскому Союзу!» – а индюк: «У-л-л-л-лю». Это единственное, что было смешно. Правда, потом меня чуть не загребли с этим трюком, это был 1970 год…

Но где взять животных? Мне говорят: «Слушай, есть такой заповедник Аскания-Нова. Где-то под Херсоном, ты туда съезди». Я из Харькова, на перекладных, в тамбурах, еду искать этот заповедник. Приезжаю туда. А до этого я был на гастролях в Польше и привез оттуда вельветовые светлые брюки, черный пиджак и водолазку красного цвета. Понятно, что я во все это вырядился. Приехал в этот заповедник. Прихожу в зоопарк. Ой, какие там животные – ламы, страусы, зебры, лошади Пржевальского, антилопы разные… Мне говорят, что для того, чтобы хотя бы одно животное получить здесь, нужно пойти в институт, через два квартала, там есть директор по фамилии Крутепорох, пока, правда, он никому из цирковых артистов животных не давал.

Я иду туда, поднимаюсь, захожу в приемную, говорю: «Здравствуйте!» Мне отвечают: «Здравствуйте, а вы откуда?» Я не говорю, что из цирка: «Я из Москвы». – «А, проходите, пожалуйста». Громадный кабинет, громадный стол, сидит, я сразу понял, что это Крутепорох с такими усищами – Тарас Бульба отдыхает. Я зашел. «Здравствуйте!» – «Здравствуйте, вы откуда?» – «Я из Москвы, из цирка». Все переглянулись: «Ха-ха-ха!» Ну вроде бы обстановка разрядилась. «Что тебе надо?» – «Да вот, животных…» – «Федор Иванович, надо парню помочь». – «Иди, выбирай». Я бегом туда, в зоопарк. «Крутепорох разрешил». – «Да ладно!» – «Серьезно». Я все там отбираю, все смотрю, подписываю. «Ну что ты там? Ладно, обещал, так обещал». Оказывается, Полянский, первый зам предсовмина, и Суслов должны были прилететь с инспекторской поездкой. А когда я приехал, все подумали, что это – передовая группа, проверить, как тут все устроено…

По рекомендации директора зоопарка я взял 3 лошадей Пржевальского, 4 или 5 страусов. Больше я пока ничего не брал: ни лам, ни зебр, это уже было потом. Приехал получать этих животных – у меня на руках уздечки висят. А сотрудники так смотрят и улыбаются: «Это у тебя что?» – «Как что? За лошадьми приехал». – «А, давай». Приезжаем мы в степь, там стоит конюшня. Эти лошади где-то там пасутся, они в помещении не были никогда в жизни. И вот при мне их в первый раз загнали в помещение. Это было жутко, потому что они начали прыгать на перегородку, одна зацепилась передними ногами за перегородку, а задними начала карабкаться по стене, вторая побежала со всей дури в решетку лбом, рассекла себе брови… Они мне: «Ну что, будешь надевать?» Я понял: «Извините, ради бога, погорячился». В общем, их загнали в такие ящики, заколотили гвоздями большими и отправили.

У меня были страусы нанду. Выяснилось, что этого страуса сначала надо по прямой научить бегать, потому что они прямо не бегают, у них так устроен организм. Они крылья распускают и бегут восьмерками, зигзагами, а мне-то надо, чтобы они по прямой бежали. И в результате их надо было учить вот этому, причем приучить на лакомства, как других животных, невозможно. Потому что у страуса мозги практически с голубиное яйцо. Первое, на что я обратил внимание: когда темно – они замирают. Я сшил черные мешки, стал надевать на голову. Надеваешь на голову мешок, он стоит, как шелковый, что хочешь с ним делай, только снял мешок – всё, день наступил. Если он попадает на какой-то скользкий пол, моментально ложится. Тоже делай с ним что хочешь.

У меня был такой коронный номер, когда я сначала выезжал на тележке, запряженной страусом. Он пер, как угорелый. Потом я спрыгивал, запрыгивала партнерша, потом он как бы распрягался и убегал. А затем выскакивали пони, собака и вывозили эту тележку. Для того чтобы этот трюк отрепетировать, у меня был маленький секрет. Ведь страус просто пытался убежать от этой коляски. Ему надевали мешок на голову, запрягали, а потом снимали, и он – бежать. И самое главное тут – вырулить, чтобы он бежал туда, куда надо, а не туда, куда ему захочется, потому что он поначалу в барьер убегал, столько колясок перевалил…

Я репетировал в нескольких городах. Меня то туда отправят, то сюда. Но я все-таки благодарен именно советскому цирку. Потому что сейчас я даже не представляю, как такую группу собрать, сделать. Я в 1970 году получил животных, а в 1972 году приехал на гастроли на Цветной бульвар. После этих гастролей мне разрешили купить лам, зебру, верблюдов… По составу животных это был тогда самый крупный аттракцион экзотических животных в советском цирке. Потом пумы появились, кенгуру, слон, ослы, козлы. У меня в финальном трюке доходило до 27 животных на манеже одновременно.

Животные знают свое место. Если с ним отрепетировал, он с таким удовольствием выскакивает, даже подгонять не надо. Первый этап дрессуры – когда ты берешь животное, сначала нужно его приручить. В момент приручения наблюдаешь, что возможно с ним сделать. Потому что любые трюки составляются из движений, свойственных этому животному. Например, лошадь вы не заставите сначала сесть на задние ноги, потом на передние: когда лошадь ложится, она становится на колени, потом подгибает задние ноги, сначала ложится всем телом, потом переворачивается на бок, в такой очередности. А если какие-то этапы зафиксировать, получаются отдельные трюки.

Потом это нужно донести до мозгов этого животного, чего ты от него хочешь. Вот это самое интересное бывает. Месяцы работы, а потом раз – и получилось то, что ты ждешь от него. Тут начинаешь подкормкой закреплять это – самый благодатный период. А потом оно понимает: «Чего-то я это все делаю, зачем мне это надо, когда я могу ничего не делать, а меня все равно кормить будут?» И это – самое сложное.

Животные совершенно разные. Я взял московскую сторожевую, уже взрослую собаку. Жила в семье, умер хозяин, жена с больными ногами, гулять не может, а собака большая. Я приехал. У нее свой диванчик. Попробовал тронуть с этого диванчика. Московская сторожевая – это очень серьезная собака. Так вот, когда я к нему подошел и он подошел ко мне, начал нюхать, женщина заплакала. Говорит: «Возьмите, ни к кому так не шел». Я говорю: «Давайте я возьму на недельку, посмотрим, вы уж не обессудьте, если верну». – «Я понимаю, пожалуйста, пожалуйста». Так вот, для этой собаки самое страшное наказание было – посадить в клетку и не взять на репетицию. Можно было кормить, не кормить – ничего, но если ты его посадил в клетку, то все, лишил свободы.

Один дог был просто холерик. Его любимый номер приходился на финал: там по кругу тихо так шли верблюды, а он бежал по барьеру, верблюды один круг пройдут, он уже 15 пробежит, просто ненормальный. Мы делали сказку «Буратино», и он должен был играть Артемона. Ему надели такую шубку, как пудель, и на хвост – помпон прицепили. Этот помпон был на резиночке, и он ему пережал хвост, пес начал бить хвостом, кровь пошла… И его не взяли как-то на репетицию – я думал, он клетку разгрызет: так орал, так истерил. Потом его выпустили, побежал на репетицию. Решили – нарисуем что-то на хвосте. Ничего, отработал.

Животных надо приучать к манежу, чтобы люди сидели около барьера, хлопали. Просто уже видно по характеру животного, какая может быть реакция. Когда у меня была премьера в шапито в Херсоне, это было ужасно. Вышел страус американский и встал посередине. И ты хоть пляши вокруг него – не уходит с манежа, просто стоит и смотрит дурным глазом. А потом у меня был занавес переворачивающийся с шарами металлическими. Ассистенты тоже были в этом номере в первый раз, шарик перевернулся и стукнул ее по голове. Смотрю, ее несут, ноги торчат…

Нанду – это еще полбеды. Но когда африканский страус, который 170 кг весит… Он же пробивает ударом ноги 10-миллиметровую фанеру, как ломом. А у меня был номер: когда бежал клоун за бутафорским яйцом, за ним гнался страус, потом он падал, выскакивал петух, страус выбегал… У меня тогда постоянного клоуна не было. И приехал клоун на премьеру. Я ему говорю: «Костя, вот тут побежишь. Только я тебя прошу, с яйцом через барьер не убегай, вот здесь по манежу бежишь, падаешь – все». А я ему забыл сказать, что страус сзади бежать будет. Все рассказал, кроме этого. И вдруг выбегает сзади него страус. Он прыгает через барьер. Из-за барьера голова его появляется: «Мы так не договаривались!» А страус за ним так через барьер перешагнул – и по ступенечкам наверх. А зритель думает, что это так надо, давай его за ноги хватать… У меня все оборвалось. Как я его оттуда стаскивал, этого страуса, – это было нечто.

Был случай во Львове. Я стою за кулисами, наблюдаю. Медведь прошел полбарьера. Потом движение носом, как будто какой-то запах почувствовал, носом потянул – и в один прыжок на первый ряд, и в охапку девочку лет шести-семи. Я в три прыжка туда, хватаю его за морду (хотя он и в наморднике) одной рукой, другой – его в охапку, кидаю его на себя и лечу через барьер. А он держит эту девочку. То есть мы летим втроем. Нормально все обошлось, пара царапин. Она просто испугалась, ну и мама, конечно, больше испугалась.

У меня случай был со слоном. Слониха шла по манежу на задних ногах, а я стоял и ждал, когда она подойдет, станет надо мной, и я из-под нее выходил. И так получилось, что она случайно мне наступила на ногу. Манеж резиновый, боли особой нет, потому что мягко, но не вырваться. И она издала такой крик, как будто хотела сказать: «Если я тебе что-то сейчас сделаю, боль – какую-то причиню, ты извини, но у меня выхода нет другого». И быстрее меня додумалась, как выйти из этой ситуации. Она начала раскачиваться с ноги на ногу. И вот она качнулась, у меня эта нога освободилась, я вытащил из-под нее, и оба облегченно вздохнули.

Сегодня полно людей, которые копируют мои аттракционы: кто-то более удачно, кто-то менее. Но скопировать то, что мы делали с моей первой женой – партнершей, не может никто, даже наши дети не смогли этого сделать.

В начале 1980-х мой аттракцион назывался «Здравствуй, мир». Он шел полностью все второе отделение, у меня там не было балета, антуража, только животные и трюки с ними. Сюжет был довольно простой. Есть такая зоологическая карта: на ней разные континенты, и на них нарисованы разные зверюшки. Вначале она оживала: то есть на манеже лежала карта земного шара, потом шло затемнение, потом давали свет, и на этой карте оказывались животные. Я вызывал бедуина с двумя верблюдами, и мы отправлялись на верблюдах в путешествие по всему земному шару. И на разных континентах мы собирали этих животных, и за нами всюду следовал этот охотник. Он переодевался то в ковбоя, то в индейца, то еще в кого-то – и все время пытался навредить. И вот на протяжении всего аттракциона на манеже были эти два верблюда, собака, охотник, я и моя партнерша. И в конце, когда мы всех собирали, был финальный трюк – больше двадцати животных радостные бегают по манежу… А сложность такого аттракциона еще и в том, что многие животные – не такие долговечные, как попугаи, слон. Они начинают стареть, необходимо подготавливать замену… Оказалось, что это никому не нужно.

Тогда я начал заниматься фестивалями, стал вести представления. Так постепенно и стал шпрехшталмейстером. Любой артист в свой номер вкладывает определенный труд. Хороший или плохой у него номер – его сюда пригласили, а раз пригласили, надо делать так, чтобы было все хорошо. Поэтому важно так подать номер, чтобы получить аплодисменты, чтобы человек ушел довольный… Сцена и манеж – совершенно разные вещи. Тут зритель сидит по кругу, и ты начинаешь фразу с одной стороны, а заканчиваешь на другую; надо ко всем обратиться, чтобы никто не остался обиженным, что любовался твоей спиной. Ведь многие воспринимают как неуважение, когда к ним повернулся спиной, а тут все время приходится быть к кому-то спиной, поэтому надо все успевать… Много приходится работать с клоунами. Всегда стараюсь что-то подсказать молодым артистам, особенно тем, кто работает с животными. И все это я делаю с удовольствием.

Наталья Жигалова
воздушная гимнастка, инспектор манежа
Мое кредо – контроль и безопасность

Я не цирковая, не династийная артистка, у меня родители были совершенно другой специальности, но все равно связаны с культурой и искусством. Отец работал баритоном, пел в оперном театре Кишинева, и я за кулисами оперного театра провела все детство. То есть знаю, что такое, так сказать, пыль на декорациях… А параллельно я занималась спортивной акробатикой, и достаточно успешно.

В Кишиневе был построен очень красивый цирк: те, кто возводил здание, видимо, относились к цирковому искусству с большой любовью, и оно получилось бесподобно красивым (там еще такие фрески были замечательные…) и довольно удобным для артистов.

Я со школьных лет мечтала работать в цирке. Помню, в 5-м классе мы писали сочинение на тему будущего, и учительница сохранила мою работу. Когда я уже выросла и однажды встретилась с ней, она мне сказала: «Ты представляешь, Наташа, а у меня хранится твое сочинение, где ты писала, что хочешь работать артисткой цирка. И твое желание действительно реализовалось».

Родители, правда, были категорически против. Им цирк представлялся каким-то непонятным искусством, с цыганским образом жизни. Моя мама говорила: «Только через мой труп, и вообще, там работают только женщины плохого поведения, туда тебе не надо».

В общем, желание-то во мне все росло, но я не знала, как его реализовать. И как попадают в этот храм искусства – для меня было большой загадкой. Учась в 8-м классе, я как-то пошла в кассы цирка и спросила женщину, которая продавала билеты: «Что мне делать? Я хочу стать артисткой цирка». Она вызвала администратора. Тот пожал плечами и направил меня в народный цирковой коллектив, был у нас в Кишиневе такой. Когда я туда пришла, увидела трапеции, кольца, разные воздушные аппараты, какое-то время позанималась там, то еще больше укрепилась в своем желании стать артисткой. Я просто стала болеть цирком, в меня вселился его вирус. Но как все же реализовать свою мечту, до конца не понимала. Мне сказали: «Наташа, есть два училища цирковых. Если ты не династийная артистка, у тебя путь только через цирковое училище. Но туда попасть невероятно сложно. Училища находятся в Киеве и в Москве. В Москву – вообще нереально, потому что оно – союзного значения, даже международного, а в Киеве попроще, кое-кто из наших поступал». Но амбиции меня захлестывали, и мне хотелось, конечно, в Москву. А там при поступлении, потому что огромный был Советский Союз, конкурс был 70 человек на место. Предварительно ты должен был выслать анкету и фото анфас, в профиль и в купальнике.

И вот я отправила весь этот материал. Как я фотографировалась в купальнике, это отдельный вопрос был в советское время. Ну, это ладно, отправила и жду. Заканчивается 8-й класс. Ничего. А нам нужно было определиться – либо ты идешь дальше, в 10-й, либо ты поступаешь куда-то. Родители мои твердо знали, что я поступаю в 10-й, потому что я хорошо училась в школе. А я боялась кому-то сказать, что я заявку отправила.

Единственный, кому сказала, – папа. Поскольку он был с искусством связан и не настолько агрессивно настроен против циркового училища. Я ему шепотом сказала. И поскольку ответа все нет и нет, и поскольку надо было ехать в колхоз тем, кто в 10-й класс идет, я поехала в этот колхоз. У нас так раньше было, в советское время, – отработка. А потом, когда я уже поехала в этот колхоз, пришло письмо. Это еще не значит, что я поступила. И родители долго держали, не знали, отдавать мне его или нет, у них был долгий диспут по поводу этого. Папа настоял. Он просто сказал: «Она нам не простит никогда, как узнает, что это пришло, пусть попробует». И они мне привезли это письмо в колхоз. Меня оттуда забирают. Весь класс меня провожает, как будто я уже поступила, – такое было событие для средней школы Кишинева!

И поехала с мамой на вступительный экзамен. Нам мест не хватает, мы где-то ютимся, тихий ужас! И я сдала все 3 тура специальности, потом экзамен. В общем, все это закончилось для меня благополучно. Я поступила в училище, чем очень расстроила свою маму, потому что она была уверена, что я не поступлю, что мы купим красивую московскую школьную форму и приедем обратно.

Мама моя, конечно, потом смирилась, потому что она понимала. Я, во-первых, стала зарабатывать. Там было такое плачевное состояние в Кишиневе, там война была в Приднестровье. Я финансово их поддерживала благодаря своей работе, и мама все-таки гордилась моими успехами. Но всегда, когда смотрела спектакль, она не глядела на меня и спрашивала у соседей – она уже на земле или еще нет? Ей всегда было очень страшно смотреть. И когда моя мама сидела на спектакле, этот ее страх всегда передавался мне. Я всегда плохо работала. Я никогда так не нервничала, ни перед импресарио, ни перед кем-то еще, как когда мои родственники сидели. Поэтому я очень редко их приглашала.

В 16 лет в Москве я осталась одна, в московском училище. Правда, в спорте я ездила достаточно по сборным, для меня это было не очень страшно. И начались безумно интересные годы учебы в ГУЦЭИ. У нас были замечательные преподаватели, прекрасный подбор студентов. Был такой отбор, лучшие из лучших туда поступали, у нас учились и иностранцы…

Я закончила училище, выпустилась, поступила на работу в Союзгосцирк и проработала там долгие годы гимнасткой на трапеции. Завоевала награды на международных фестивалях, была на гастролях, 10 лет я вообще в Союзе не работала, только за рубежом. Все как-то так сложилось удачно для меня: мой номер был востребованный, меня приглашали и в зарубежные цирки, и на фестивали. Наверное, мне повезло: Бог, может быть, дал внешние данные, это наложилось на мое спортивное прошлое…

Я вышла замуж, будучи студенткой, у меня муж тоже был из ГУЦЭИ, студент, мы расписались, у нас родился ребенок… Потом неожиданно разошлись, и я проездила по гастролям с сыном практически весь свой рабочий стаж, он у меня вырос за рубежом. И потом нам надо было возвращаться сюда, чтобы ему как-то закончить среднюю школу. Он не захотел работать в цирке, надо было куда-то поступать, я понимала, что мне придется осесть в Москве: не могу его одного оставить здесь, а родных тут у меня не было. К тому времени мы все из Кишинева уехали, я купила квартиру в Москве, работая артисткой.

Стало ясно, что продолжать карьеру в качестве гимнастки невозможно. То есть это же гастрольная деятельность, я сына не могу оставить одного. Поскольку я очень люблю цирк, я не понимала, чем мне дальше заниматься, думала, как выстроить свою жизнь, чтобы в цирке остаться. Для женщин ведь очень мало цирковых специальностей. Я немножко еще поработала в цирке на проспекте Вернадского в качестве артистки, потому что мне там до пенсии не хватало чуть-чуть (у нас же льготная пенсия). И мне предложили должность заведующей постановочной частью. Я, естественно, согласилась и отработала там несколько лет и в качестве тренера-репетитора (я передавала свой номер воздушной гимнастке), и в качестве заведующей постановочной частью, что мне дало большой опыт, потому что это для меня было совершенно новым и интересным.

А потом я совершенно случайно узнала, что здесь, в цирке Никулина, нужен инспектор манежа. Это административная должность, но инспектором манежа может быть только человек, который проработал артистом, который знает специфику артистической жизни, который владеет артистическими жанрами, который знает цирковую оснастку, который понимает очень много технических нюансов, связанных с подвеской, с расстановкой номеров, с возможностями уборки одного реквизита с манежа и выноса другого реквизита… Фактически инспектор манежа – это начальник артистического и монтировочного цехов. Это человек, который отвечает за расписание, репетиции в манеже, за график работы программы. Если вдруг что-то случается в работе – не дай бог, травма или что-то еще, он первый на все реагирует. Если что-то случается с артистом, он вынужден быстро вызвать «скорую», оказать приемы первой медицинской помощи, быстро сориентировать всех остальных, чтобы зрители даже не поняли… Все что угодно бывает. Поэтому ты все время находишься в таком состоянии – даже не могу объяснить. Вроде бы все налажено, программа обкатана, но ты всегда должен быть ко всему готов.

Я очень щепетильно отношусь к реквизиту, к подвеске. Всё проверяю сама, прохожу каждый трос на своих руках. Даже если мне артист говорит – да не надо, все нормально, я говорю – нет, пока я не посмотрю, мы не будем подвешивать. Мне люди потом за это благодарны. Они понимают, что так должно быть. Когда ты привыкаешь жить в порядке, становится жить легче. Вначале это как-то непривычно, а потом все понимают, насколько это просто.

В жизни бывают физические травмы, приведу небольшой пример. Цирк шапито. В зимнее время он обогревается тепловыми трубами. И все артисты сидят около этих труб и разминаются. Я сажусь под эту трубу за 5 минут до выхода. И мне оттуда (а за рубежом еще есть опилочные манежи) прямо в глаз вылетает то ли опилки, то ли стружка. Я пытаюсь ее как-то вытащить. И понимаю, что у меня глаз слезится, отекает, слезы капают, косметика уже вся размазалась, а мне сейчас выходить. Я так, с одним глазом, и работала, как циклоп. Понимаете, выхода другого не было. Цирковые артисты не капризные, это не звезды эстрады, у них нет райдеров. Они иногда в таких условиях сложных работают, что привыкли не капризничать. Это, наверное, единственные из артистов, которые вообще остались в нашей культуре и искусстве, которые совершенно не капризные, которые приспосабливаются к любым условиям… Кроме меня, наверное, никто не заметил этого. На работе это никак не отразилось. Единственное, я очень стеснялась выйти в эпилоге, потому что стоишь в непосредственной близости к зрителю, я понимала, что у меня просто глаза не видно. Я просто распустила волосы и сделала прическу, и зрители даже не заметили того, что у меня глаза не видно, какая-то щелочка и отекший глаз.

Иногда бывает высокая температура, а в манеж выходишь, и никакой температуры нет. Это, наверное, магия манежа. Я не знаю, как это объяснить. У тебя очень сильно что-то болит, какая-то травма, ты еле ходишь, выходишь в манеж, и ты совершенно не чувствуешь, что у тебя что-то болело. А выходишь с манежа, и у тебя опять все болит. Это магия манежа или это концентрация организма, каких-то внутренних сил, которые как-то помогают тебе в самые трудные минуты. Поэтому люди и с травмами работают, и через боль, и даже с переломами. Гипс снимают, перематывают телесным лейкопластырем сломанные пальцы, выходят работать, а после работы опять надевают гипс.

Бывает зал очень тяжелый, а бывает зал настолько легкий, настолько приятный тебе. Ты только вышел, а зрители тебе рады, поддерживают тебя. Наверное, гимнастам и эквилибристам не так сложно. Для них главное – чисто отработать свой номер. Это зависит от твоего состояния. Сегодня у меня все хорошо. Летная погода, как говорят гимнасты. А завтра прекрасный зал, а я накосячила. Реакция зала особенно важна клоунам. Если они выходят, а зал сидит никакой, то начинают переживать, винить себя за это. А у гимнаста зал может быть никакой, а он прекрасно отработал. Выходит и говорит себе – сегодня это было топ. А бывает наоборот – зал ему аплодирует, а он себя после работы грызет страшно.

В моей работе самое главное – это безопасность, как артиста, так и зрителя. Что бы он там ни делал, артист, это как бы его творческое мастерство. Но для меня важно, чтобы он при этом остался жив и здоров и еще не пострадали все окружающие. А цирковой фестиваль – стрессовая ситуация. Сейчас мы к этой программе уже привыкли, а тут нужно быстро понять – что, куда, как поставить, как вынести, как отвести, чтобы одному артисту не мешать, чтобы другой смог отработать. Поэтому я бегаю, везде смотрю, всем говорю, всех отгоняю, хожу мегерой, кричу на всех. Приходится иногда и прикрикивать. Потому что понимаю, к чему иначе это может привести… Здесь же в этот момент очень много народу. За кулисами все ходят, все встречаются. Это же такое событие в цирковом мире – фестиваль. И поэтому сюда съезжается куча артистов, все хотят встретить своих друзей, посмотреть уровень циркового искусства в мире. Поэтому здесь очень много народа. За всем приходится следить. И для меня это, конечно, стрессовая ситуация. Но я уже привыкла. Мы подводим животных. В этот момент я должна отвести всех людей. Я, конечно, говорю и нашим артистам, они тоже понимают степень ответственности. Но кто-то более ответственный, кто-то – менее, и поэтому мне приходится быть везде начеку.