Текст книги "Цирк на Цветном"

Советским артистам повезло: у каждого номера был и режиссер, и хореограф, и художник по костюмам, и музыку писал профессионал. Был худсовет, где все обсуждалось. Режиссер говорил, какая у него идея, и помощники режиссера, которые отвечают за музыку, за костюмы, за хореографию в номерах, – это все тогда выливалось в номер, чем мы тогда и славились, чем советский цирк был сильнее других. А на западе все сами себе это делали и выглядели, как ремесленники, а мы были профессионалами… Теперь, конечно, все поменялось. Там все ставится на высоком уровне, а у нас, наоборот, это ушло.

Когда сложились и работа режиссера, и работа хореографа, и художник по костюмам угадал, и музыка написана в соответствии с постановкой номера и с большим вкусом, и артист доволен и работает с удовольствием, и глаз у него горит – это тот самый вариант, когда в номере все получилось. Вот если какая-то составляющая отсутствует, то всегда чего-то не хватает. Залог успеха – это то, когда в номере все хорошо, все гармонично – и трюки, и постановка, и артист, именно артист, а не просто исполнитель. Если артисту не нравится то, что ему поставили, глаз у него гореть не будет, никогда из этого не получится ничего.

Набор трюков с годами может усложняться, а может и упрощаться, потому что организм изнашивается. Будучи молодой, я делала одно, а потом, с годами, сложно уже, силы не те. Многие говорят: основа цирка – трюк. Другие говорят – нет. Можно настолько грамотно выстроить трюковую часть в номере, которая будет настолько попадать под музыку, под ее акценты, под хореографию номера, что, в зритель не помнит какой-то там трюк, с тремя или двумя поворотами, или еще что-то. Они знают, что звучит барабанная дробь и что-то сейчас будет. Но они не понимают конкретно, если ведущий не скажет.

Поэтому в некоторых акробатических групповых номерах трюк имеет огромное значение: когда выбежали 12 человек на манеж, им, конечно, нужно что-то показывать. В номере, где ты солист, трюк тоже имеет значение, но важен и другой фактор – ты должен быть артистом. Солист должен быть артистом. Если солист не артист, то какой бы трюк сумасшедший он ни делал, номера не будет. Это никогда не будет восприниматься.

В цирке очень мало людей, которые задерживаются надолго. Остаются только те, у которых все бескорыстно. Ты не заработаешь миллиарды здесь. И остаются только преданные люди, те, которые готовы за бесплатно работать. И дело не в адреналине. Это не сумасшедшие, которые пришли, потому что им этого в жизни не хватает. Вообще, абсолютно. Я так же сажусь в самолет и так же боюсь, как рядом сидящий пассажир, поверьте. Те, у кого нет любви к искусству, здесь надолго не задерживаются. Те люди, которые пришли только за деньгами, за поездками, у них, как правило, очень быстро это заканчивается. В жизни всего тебе дается ровно столько, сколько ты можешь унести. Я много знаю таких людей, которые говорят (да, мы все здесь так говорим), что нам очень повезло, что мы занимаемся любимым делом, и эта профессия еще кормит, приносит нам деньги. То есть обычно бывает: либо любимая и ничего, либо деньги, но не любимая. А тут вот так.

Если сравнивать с цирком советских времен, сейчас уровень мастерства артистов намного ниже. Мы немножко снижаем планку, которую советский цирк когда-то поставил. Что же касается циркового мастерства вообще в мире, там наоборот. У нас спад, а у них подъем. Я не знаю, почему это происходит. Может быть, стало меньше профессионалов в цирке от того, что появилось больше возможностей работать за рубежом, и все хорошие номера, которых мы не видим, они работают где-то там.

Людям это перестало быть интересно. Они идут на какие-то другие зрелища. На фоне общего спада в цирке – в нашем, тьфу-тьфу-тьфу, есть зритель. Но в целом по стране он ушел из цирка. Меня это не может не беспокоить, потому что я понимаю, что цирковое искусство постепенно идет к гибели. Идет перерождение во что-то другое, а во что – я еще не поняла. Я надеюсь, что нам удастся что-то сохранить. Раньше в ГУЦЭИ был конкурс 70 человек на место, а сейчас недобор, берут всех, кто пришел. Нет такого материала, как раньше. Поэтому мне, конечно, больно. Я каждый год приезжаю в ГУЦЭИ, чтобы посмотреть, какое наше будущее. И с каждым годом все больше разочаровываюсь… Мне нравится тот цирк, который был в советские времена. Мне нравится старый цирк, классический, дивертисментный.

На арену, конечно, очень тянет. Но, честно скажу, поскольку я работаю в цирке, только в другой должности, я считаю, что у меня закончилась одна книга-жанр, началась другая, но все в этой же тематике. Если бы я, конечно, ушла из цирка и занялась чем-то другим, я бы, наверное, страдала больше. Но поскольку я все-таки в цирке и моя работа тоже интересная, то нет такой сильной тоски, как у многих закончивших выступать артистов. Я прихожу на работу к 11 и ухожу почти в 11. Очень люблю свою работу. Иногда, конечно, тяжесть накатывает, просто физически. Но у меня есть небольшие перерывчики, в которые я успеваю себя как-то реанимировать.

О Юрии Никулине

Мне, к сожалению, не повезло поработать под руководством Юрия Владимировича Никулина, потому что я пришла в цирк гораздо позже. Знала я его, конечно, давно. Когда я выпускалась из Государственного училища циркового и эстрадного искусства, получила диплом с красивой подписью Никулина. Он мне его и вручал. Но лично, к сожалению, знакома с ним не была.

А сейчас, занимаясь выставкой, посвященной 95-летию Никулина, собираю по крупицам материалы и раритеты, и у меня сейчас в моей гримерочке находятся какие-то маленькие артефакты, связанные с его жизнью, деятельностью в кино и в цирке. Я захожу в наше здание цирка и чувствую, будто он рядом и я с ним хорошо знакома.

По своим ощущениям, по тому, какая атмосфера в цирке, по рассказам людей, которые с ним работали, я понимаю, сколько он сделал для артистов непосредственно этого цирка и для цирка вообще. Конечно, это личность грандиозная, масштаба вселенского, знают его во всем мире. Я ему благодарна за то, что работаю здесь, в созданном им цирке. Я живу совсем недалеко от Новодевичьего кладбища, часто бываю на могиле Юрия Владимировича и каждый раз говорю: «Спасибо вам огромное, что я сейчас имею отношение к этому цирку, который носит ваше имя».

Борис Безднин
униформист
Нет ничего случайного

В цирке я оказался случайно. До седьмого класса я воспитывался в детском доме, он располагался в центре Москвы, на Большой Садовой. У нашего детдома были солидные шефы: Академия Ленина, Академия общественных наук, Академия Сталина, нас часто посещала супруга Ворошилова, с детьми занимались музыкой, танцами, декламацией, мы выступали на различных конкурсах, брали места. Мне это нравилось, и я готовился стать драматическим актером, думал, что окончу учебу и пойду в театральное. Но наш детский дом расформировали после семилетки – кого-то отправили в ПТУ, кого-то еще куда. В театральное же брали только после десяти классов… И вдруг я увидел объявление о приеме в Московское цирковое училище – туда и пошел.

Интересно, что в цирке я до того ни разу не был, не особенно представлял себе, что это такое. Поступил на физкультурно-акробатическое отделение, закончил его акробатом-эксцентриком – это комический акробат, в работе которого присутствуют элементы актерского мастерства. Педагог, Федор Яковлевич Хвощевский, в прошлом акробат-эксцентрик, выбрал меня, сделал нам с партнером, Игорем Байковым, номер, и я начал работать в Союзгосцирке. Ездил и по стране, и на зарубежные гастроли. А последние пятнадцать лет уже выступал с женой – она тоже акробатка, пришла на манеж после Ленинградской цирковой студии.

Начало моей цирковой биографии – это 1964 год. С этого момента и до 1988 года я работал в Союзгосцирке в качестве артиста, акробата-эксцентрика. Обычно мы разыгрывали комические сценки с акробатическими элементами. Например, у нас с женой была сценка «Неудачное свидание». Я выходил, она опаздывала, потом появлялась и начинала надо мной шутить. Для меня она девушка здоровая, и в финале она меня уносила с манежа в стойке руки в руки…

Жена моя сейчас уже в цирке не работает, у нее профзаболевание и инвалидность. У нас многие получают профзаболевания, потому что это огромная физическая нагрузка на весь организм. Сегодня цирки на периферии работают два дня в неделю, а раньше представления шли всю неделю, в субботу – два, в воскресенье – три, и всего один выходной. А в детские каникулы вообще давали по три представления ежедневно…

Когда подошел мой пенсионный возраст, я устроился ассистентом в номер с животными – остаться без цирка не смог. Как раз начались смутные времена, заслуженную пенсию, естественно, у нас отняли. Надо было работать, дочку поднимать. Меня взяли в номер к медведям, и как раз мы попали в программу на Цветной бульвар, на открытие нового цирка. Со временем ездить с гастролями стало тяжело, и я пришел в униформу, где и тружусь до сих пор.

Униформисты в цирке заняты в течение всего представления, помогают всем номерам – выносят реквизит (батуты, маты, все остальное). Мы задействованы и когда происходят какие-то форс-мажорные ситуации на манеже или в зале, хотя это и редкость. Перед премьерой каждую программу прогоняем от и до, доводя все буквально до автоматизма. В нашем цирке представление обслуживают восемь человек, у каждого свой участок, и когда идет прогон программы, мы четко знаем, кто, куда, зачем и почему должен идти. Униформисту нужно быть очень внимательным, вовремя открыть, вовремя закрыть занавес, чтобы слоны или другие животные не натворили чего. Да и в манеж я выхожу, ассистирую там. Так что моя цирковая жизнь продолжается…

Цирк, конечно, сильно изменился за то время, что я работаю в нем. Раньше у людей была стабильная работа, они знали, когда и куда едут. Сейчас артисты, работающие в Росгосцирке, будто брошенные. Мало того что зарплата нерегулярная, так еще и полноценного плана нет. Однако качество в нашем цирке остается на высоте. Хотя и исчезают некоторые жанры, стало меньше групповых номеров. Сегодня содержать групповой номер очень сложно. Импресарио, если берут номер за рубеж, хотят получить выгоду, а нужно же платить зарплаты, содержать группу. Бывает, приедут одиннадцать человек с одним номером, один заболеет – и всё, номера нет и дохода нет. Да и люди разные, психология у каждого своя. При этом ответственность друг перед другом огромная – ведь есть номера с подкидными досками, где надо поймать человека, есть воздушные полеты…

С Юрием Владимировичем Никулиным я познакомился в 1963 году, тогда как раз вышли фильмы «Пес Барбос» и «Самогонщики». Я еще был студентом, учился со Славой Шуйдиным, сыном Михаила Ивановича, с сыном директора ленинградского цирка Виктором Цветковым, с сыном инспектора манежа Эдуардом Рушатом. Мы сколотили своеобразную бригаду, и Юрий Владимирович иногда сажал нас в свою «Волгу» и отвозил на «огоньки» в школы или на другие встречи. Он там рассказывал о своей работе, о кино и о цирке, а мы показывали: я – акробатику, ребята – сценки, Витя жонглировал. И в программе с Никулиным я участвовал, сидел на подсадке у него в репризах – он подходил ко мне как к зрителю и что-то со мной делал.

Во время представлений случаются разные курьезы. Например, однажды между номерами на пустой манеж вышла женщина, начала произносить политическую речь (потом оказалось, что она убежала из психбольницы). Все замерли, не могли понять, в чем дело. Завен Григорьевич, наш инспектор, велел: «Убери ее». Я ее в охапку взял и вынес. Еще был у нас один шимпанзе, большой любитель кирзовых сапог. И если где-то в зале сидел солдат, то он с манежа летел туда – на запах. Садился рядом и нюхал. Панику, конечно, не поднимали, ассистент брал его и уводил.

В 1991 году перед гастролями в Марокко я дежурил ночью, сидел со слоном. Нужно было следить, чтобы он, если покакает, не лег в кучу, потому что потом пришлось бы мыть… Юрий Владимирович провожал нас в Марокко с большими надеждами, на долгие гастроли. Но не сложилось, в Москве тогда как раз произошел путч, мы вернулись…

А как-то, еще при Никулине, шло детское елочное представление. Александр Фриш, жонглер-эксцентрик, работал тогда с кубиками в комическом номере. Он их рассыпал на арене и сказал: «Ребята, помогите». И весь зал кинулся в манеж кубики собирать! Это было что-то, дети терялись, пугались, плакали, потом их минут сорок рассаживали. После этого Никулин вызвал Фриша и дал ему дрозда.

Вообще Никулин был справедливым руководителем. Мог и строго отчитать, мог и шутя пожурить. Даже если у артистов случался какой-то срыв или еще что-то, он всегда поддерживал, старался не гнобить, а наоборот, приободрить.

Обычно в цирк на работу мы приходим за два часа до начала представления – готовим манеж, реквизит, а также репетиционный манеж, чтобы люди размялись на нем перед выходом. По ходу представления убираем реквизит, а после него – ковер. Он выносится каждый раз, потому что по утрам репетируют животные.

Репетиционный манеж меньшего размера. Диаметр его одиннадцать метров, а диаметр основного – стандартный для всех цирков мира – тринадцать метров. Ну и высота купола там меньше. Прежде вообще не было никаких репетиционных манежей. Все репетировали на одном манеже согласно расписанию.

После краха Союза многие наши артисты побежали на Запад, в Америку, в Австралию, потому что здесь был полный развал, разруха. Импресарио начали покупать артистов буквально за копейки, за бутерброд с маслом. Большинство там так и остались.

В Союзе было шестьдесят с чем-то стационарных цирков, сейчас осталось примерно сорок, и те в плачевном состоянии. Строят новые площадки, но они не цирковые, а театральные. Кстати, мне приходилось работать и на сцене тоже – в Алжире, в Чехии, в Багдаде. Но на сцене испытываешь совсем другие ощущения. На манеж выходишь – кругом зритель, контакт, а на сцене чувствуешь себя неуютно, на автомате поворачиваешься – сзади никого, играть не с кем. То же самое происходит на арене с драматическими актерами – они выходят и теряются.

Конечно, в цирке бывает всякое – и ушибы какие-то, и падения. Однажды мы работали в программе с Енгибаровым, и партнер мне случайно ткнул в глаз пальцем. Картинка у меня поплыла, я подумал: «Что делать?» – и пошел в форганг. Завен Григорьевич меня остановил, мы побеседовали, тем временем у меня фокус сошелся, я вернулся и продолжил. Зритель даже ничего не понял… Как-то в Киеве мы с женой разминались, а перед нами артист на канате работал и упал. Его вынесли, а нам сразу выходить. Что тут сделаешь? Вышли. Было и такое, что в цирке пропало электричество – тогда на манеж выбежал коверный клоун, заполнил паузу. Или в полете был случай – гимнасты в воздухе столкнулись, девочка упала в сетку и лежит без сознания. Униформисты тут же среагировали, опустили сетку, чтобы ее унести. А другая воздушная гимнастка при сходе оборвалась, попала в барьер, сломала ногу. Мы выскочили и унесли ее, а представление пошло своим чередом. Помню и совсем страшный случай – например, когда на Артура Багдасарова тигр бросился во время представления. Униформисты, правда, не лезли в клетку, там сестра его с отцом были. Мы потом только убирали, мыли… Так что всякое бывает.

Кто-то спросит: «Как артисты сознательно идут на такое, причем с большим желанием?» В одном из интервью Максим Никулин сказал: «В цирке работают больные люди» – больные цирком, и это все объясняет. К сожалению, сейчас упал престиж циркового артиста, с набором в училища проблемы. А когда я поступал, был большой конкурс. Да и школы той уже нет, цирковые артисты, ушедшие на пенсию, не идут преподавать, зарплата не устраивает, да и обстановка не та сейчас в училище. Но это уже совсем другая тема – больше из сферы образования.

Нина Земскова
педагог
Цирк – это жизнь

Я со школы занималась в цирковой студии в Новосибирске, вместе с братом, который старше меня на два года. Мама нас туда отправила для общего развития. В то время я работала колечко, воздух, и еще у нас был номер на мотоциклах. У нас был очень сильный коллектив, мы ездили с выступлениями по всей Новосибирской области – по селам, по совхозам, где нас поили парным молоком, и я чувствовала себя настоящей артисткой и понимала, что жить без этого уже не смогу.

Потом я закончила восьмой класс, а брат – десятый, и мы решили попробовать поехать в Москву и поступить в цирковое училище. Многие из нашей самодеятельности так делали. Мама с папой были абсолютно уверены, что у нас ничего не получится, но мешать не стали, решили: ладно, пусть едут, потешат свое самолюбие, а потом – одна в школу, другой в армию, как нормальные люди. Каково же было их удивление, когда мы оба поступили. Не скажу, что мы произвели фурор, но понравились, и нас решили обоих взять. Брат через два года ушел в армию, поэтому я окончила училище раньше него, и наши творческие пути больше уже никак не пересекались.

После училища началась моя творческая карьера, и тут у меня случилась большая любовь с Колей Земсковым. Мы понимали, что если любим друг друга и хотим жить вместе, значит, нам нужно срочно пожениться, потому что иначе мы бы не могли ездить вместе – нас бы не формировали вместе и мы не могли бы вместе жить в гостиницах, это же был еще Советский Союз, 1980 год.

У нас с Колей был один педагог в училище – Петлицкий Леонид Михеевич, и мы с ним оба работали в першах. А у Юры Одинцова, у которого Коля в то время работал, как раз уходила семейная пара. Так что, наверное, свыше все было предопределено, чтобы мы стали делать совместный номер.

Подача заявления превратилась в полукриминальную историю. Я работала в Москве, а Коля во Владивостоке. И нам нужно было так подобрать по времени, чтобы он приехал после Нового года и нас сразу расписали. Поэтому он выслал мне свой паспорт, я взяла в училище мальчика, более или менее похожего на него, и мы пошли в Грибоедовский ЗАГС подавать заявление. Прошло, не арестовали. Ну а в январе Коля приехал и мы расписались.

На следующее утро мы пошли в главк, уже со свидетельством о браке. Они на нас посмотрели как на сумасшедших: вы только из ЗАГСа – и сразу на работу? Но тогда это было нормально, мы очень много работали. Переезжали из города в город, у нас был один или два выходных, а все остальное время мы работали и репетировали. А сейчас артисты работают два или три раза в неделю, а все остальное время они предоставлены самим себе, поэтому кто-то репетирует, кто-то отдыхает, и это не очень хорошо, мне кажется, из-за этого и уровень снизился, и интерес к цирку, и травм стало больше.

Возможно, мы и слишком много работали. Я выходила в манеж почти до шестого месяца беременности. Лонжу надевала, живот втягивала – и вперед. Но когда ты выходишь, а там полный зал, билеты все раскуплены, и ты чувствуешь, что программа нравится и коллектив хороший – работа становится настоящей радостью. Может быть, нам так повезло, потому что мы всегда работали в очень хороших коллективах. А чтобы отдохнуть, мы заранее выбивали себе на лето отпуск.

У нас был большой групповой номер, восемь человек. Судьба свела нас с талантливейшим режиссером, Валентином Гнеушевым, и он нам сделал великолепные номера, среди которых был неоднозначный номер «Строители». Это был 1986 год, мы работали в касках, в робах, а Юра Одинцов выходил перед номером и читал стихи Маяковского. Это был такой авангард, что его невозможно было поставить ни в одну программу. Поэтому в итоге пришли к такому консенсусу – ставили нас перед программой. Это была очень сильная работа, такой ни у кого больше не было. И очень трудная – ну как можно лазить по першу в рукавицах? Мы их прострачивали, чтобы они были внутри как перчатки, но все равно руки почти не работали. За счет этого мы лазали по першу очень-очень профессионально – используя практически только ноги, у нас просто не было другого выхода.

Кстати, эскизы нам тогда делал Егор Зайцев, сын Вячеслава Зайцева, а балетом с нами занимался Паша Брюн, который потом долго работал в Цирке дю Солей. Это было творчество, о котором сейчас я вспоминаю с большим удовольствием, потому что сейчас, к сожалению, такого нет. Но это и тогда было редкостью, только нам так повезло и тем номерам, с которыми работал Валя. Потому что он делал все самое лучшее. Этот номер увидел кто-то из англичан, и нас пригласили в Англию. Мы поработали в Англии с этим номером, а потом Валя решил, что не надо так издеваться над людьми, поэкспериментировали, и ладно. И сделал нам второй вариант номера: «Take Five джаз» под музыку Дэйва Брубека – мальчики все переоделись во фраки, бабочки, все стали элегантные. К счастью, сохранилась запись этого номера, его можно в Интернете посмотреть. И еще мы сделали русскую палку. Номер назывался «Корсар», и это действительно был как бы балет – девочки в пачках, мальчик а-ля Барышников. Он летал, делал па, это было очень красиво.

Юра как раз уже собирался уходить, и руководство русской палкой и першами взял на себя Коля. Мы успешно ездили с этими двумя номерами на зарубежные гастроли, три года подряд работали в цирке на Цветном бульваре. К нам в номер было не попасть, хотя многие рвались, потому что мы часто ездили за границу, а это в 80-90-е годы многое значило, тем более что благодаря этому мы одевались и обувались тоже за границей. У нас был достаточно жесткий отбор и по человеческим качествам, и по фактуре. Может быть, как раз за счет того, что у нас были достаточно образованные и культурные ребята, у нас никогда не было конфликтов, мы жили одной семьей, одним коллективом. Мы каждый день репетировали, мы каждый день чем-то занимались. У нас была хореография, балет, нам не было скучно. Сейчас очень редко такое бывает.

Оборудование для номера мы покупали сами, на свои деньги. Конечно, когда мы выпускались из училища, у нас был какой-то реквизит. Но потом мы поняли, что с этим кондовым реквизитом работать очень сложно, сложили денежки из зарплаты и заказали перш из титана – он весил не 20 кг, а 10, его было легче и держать, и возить. Костюмы мы шили раз в три года. Сначала они были кримпленовые, ужасные, потом пошли более современные ткани и очень красивые голографические блестки, а потом кристаллы Сваровского. Но это, естественно, девочки покупали сами, чтобы быть самыми красивыми. Что не сделаешь ради красоты?

У нас был очень слаженный коллектив, мы чувствовали друг друга. Большое спасибо Паше Брюну, когда мы только начали с Гнеушевым и с ним заниматься, он дал нам очень хорошую школу. У нас была такая необыкновенная… даже не то чтобы хореография, а пластика – мы брали друг друга за руки и делали движения, чтобы чувствовать друг друга. После этого мы на подсознании друг друга ощущали. Нам не надо было голову поворачивать, мы и так знали, кто что делает. Сейчас, к сожалению, на это не обращают внимания при подготовке, считают, что это неважно. Но на самом деле это очень важно. А в групповом номере, когда идет синхрон, это просто необходимо.

Что еще очень важно – и Юра и Коля были справедливы в финансовом отношении и сами делали большую работу. Потому что очень часто бывает так, что руководитель не делает ничего, только руководит и получает за это 50 % всех денег. У Юры и Коли так никогда не бывало. Даже наоборот – я всегда получала меньше всех, потому что была Колина жена, и он мне говорил: «Я руководитель двух номеров, я не хочу, чтобы мне потом кто-то сказал, что у меня жена слишком много получает». Я понимала: стратегически это правильно. Но все равно иногда было обидно.

За годы работы бывало разное. Если честно, на высоте мне было страшно всегда. Уж как я доверяла Коле, но бывали такие моменты, когда я понимала, что если ребята чуть-чуть ошибутся, я рухну вниз. Он мне говорил: «Не бойся, я тебя не уроню». А я отвечала: «Коля, не могу. Страшно». Наверное, есть люди, которые не могут без риска, получают от него кайф. Я не такая. Мне нравилось, когда ты уже на землю спустился, комплимент сделал, тебе все хлопают и можно получать удовольствие. Не знаю, наверное, это индивидуально.

Бывали у меня и травмы. Допустим, в Рязани я упала с высоты в девять метров. Там был очень плохой ковер, Коля меня держал, бежал назад и споткнулся о дырку в ковре. Просто пяткой зацепился, и его выбило. Он вылетел, а мы без лонжи все делали, и я с девяти метров во время представления вниз и полетела. Все потом говорили: «Ой, артистка цирка разбилась». Но у меня был открытый перелом и больше ничего. Просто Господь помог, потому что я могла разбиться, это же как с третьего этажа упасть.

А эти все растяжения шеи и тому подобное – вообще были обычным явлением. Раньше что еще было хорошо, когда мы ехали за рубеж, где большая нагрузка, с нами всегда был доктор, причем великолепный. Может быть, просто нам так повезло, но наш доктор делал даже иглоукалывание. Помню, я утром просыпаюсь, а рука не двигается вообще. Нам работать три спектакля, а я не могу ее даже поднять. То ли перегрузка, то ли где-то продуло, не знаю. Но он понаставил иголок, сделал какие-то уколы, и ничего, рука ожила. Иначе было нельзя. Когда ты в групповом номере, ты понимаешь: ну а как ты не будешь сейчас работать? Тогда все ребята останутся без работы. Невозможно.

Потом наступил трагический 1995 год. Мы поехали на фестиваль в Монте-Карло, там шли на золото, но после программы у Коли случился сердечный приступ, и он умер. Естественно, у всех был шок, паника, и с конкурса нас тоже сняли, потому что по условиям нужно было отработать два раза, а мы отработали один.

Никто не знал, что делать без Коли. Наконец мы решили, что нам нужно уходить из Росгосцирка и переходить на Цветной бульвар. Нас сразу взяли в штат, тоже с помощью Гнеушева, он был здесь режиссером, и мы начали восстанавливать наш номер. Уже без Коли. У нас был уже подписан контракт на работу в Японии, надо было что-то делать. Руководителем вернулся Юра Одинцов, а вместо Коли взяли Андрюшу Сапронова, который очень старался, он талантливый, хороший, но не всем дано делать то, что делал Коля. Поэтому восстановить удалось не все. У нас был очень сложный трюк – съезд, который никто не мог сделать так, как он, у него был необыкновенный дар баланса. И, промучившись года два-три, мы решили этот трюк совсем убрать. Его сейчас вообще никто не делает.

К тому же возраст у нас всех стал приближаться к сорока, и мы задумались, что пора уже заканчивать, потому что понижать уровень и становиться слабее других не хотелось. Мы собрались всем составом, обсудили и решили – ну что, пора уже на пенсию. Номер мы передали Алику Алиханову с новой постановкой, которую создал Руслан Ганеев.

Сейчас бывают тоже интересные номера, и иногда даже более сложные, чем раньше. Сегодня другой уровень цирка, другие возможности. Я на фестивалях иногда смотрю и думаю: господи, что же с ними будет к пенсии? Мне их становится безумно жалко, потому что мы по нынешним меркам делали не такие уж сложные вещи, а у нас болит все – голова, шея, руки, потому что это профессиональное, не просто так нам дают пенсию через пятнадцать лет работы.

Цирк вообще сильно изменился. Молодежь сейчас приходит в основном из спорта и ничего не знает о цирковых традициях, да им это и неинтересно. Они приходят зарабатывать деньги, и все. Традиции остаются только в цирковых династиях – если ты попал в такой коллектив, тебе все расскажут и покажут. И кто есть кто, и какие в цирке легенды, суеверия. Что семечки, например, нельзя щелкать в цирке, сборов не будет. И что ни в коем случае нельзя сидеть спиной к манежу, это считается неуважением к нему. Манеж у нас одушевленный.

Раньше все обязательно приходили за час до выступления, разминались, чтобы ровно в свою минутку вступить на манеж и уйти ровно в назначенное время. Мы тоже всегда заранее готовились, потому что может случиться все что угодно: лебедка заклинила или еще что-то. Бывало, ребята вышли – раз, лебедка не работает. Ушли. Выходят клоуны, чтобы эту паузу как-то заполнить, похлопали, потопали, и уже следующий номер готовится выйти.

А еще премьера новой программы у нас всегда в пятницу, а в четверг – генеральный прогон, сдача, в костюмах и гриме. Раньше это был день открытых дверей. Мог прийти кто угодно, просто с улицы зайти и занять место. Эта традиция тоже канула в прошлое, теперь на него дают контрамарки, по две штуки каждому артисту…

Когда мы решили расформировать наш номер, моей дочке Эле уже было двенадцать лет. Она работала, тоже выходила в перши, но мы понимали, что ей нужно делать соло. И она сделала себе спираль, на которой до сих пор и работает. А я стала тренером – начала помогать ей, потому что кто как не мать? Я была у нее ассистентом, и мы придумывали этот аппарат – спираль, какой больше ни у кого не было, чтобы это было необыкновенно, чтобы это было неординарно. К тому же, слава богу, нам помог Тотухов Геннадий Иванович. Он педагог от Бога. Года три он Элю курировал, занимался с ней, она накачалась, она растянулась, и вот уже пятнадцать лет она работает эту спираль.

А я так и осталась в цирке на Цветном бульваре. У меня были поползновения уйти, я думала, что я здесь лишняя, пошла с заявлением к Валентине Фирсовне, а она говорит: «Нет, я не хочу тебя отпускать, останься здесь». Они поговорили с Максимом Юрьевичем и оставили меня тренером. Я очень счастлива, что я здесь. Цирк для меня – это жизнь. Я пыталась что-то поменять, но поняла, что он меня не отпускает, а раз не отпускает, то так и должно быть. И я рада, что нахожусь здесь, что у меня со всеми великолепные отношения, и я стараюсь, естественно, всем артистам, чем могу, помогать.

Одно время я была прикреплена к режиссеру Руслану Ганееву в качестве помощницы, но, к сожалению, он не так долго тут проработал. А сейчас у нас все немножко изменилось, и в основном берут готовые программы, готовые номера, и такой студии, как была раньше, уже нет. Но когда артисты приезжают, им всегда нужна помощь, и мы ее оказываем. У нас есть свои ассистенты, своя униформа, свои тренеры, к которым можно обратиться. Пришел, подержал лонжу, где-то что-то подсказал, где-то в чем-то помог – в этом отношении у нас очень хороший цирк. Сюда все приходят с большим удовольствием и чувствуют себя, как дома, это совершенно точно.

О Юрии Никулине

Юрия Владимировича я обожаю и всю жизнь буду ему благодарна. Во-первых, за то, как Колю проводили в последний путь, потому что из Монте-Карло его привезли в Москву, на Цветной бульвар, я была вообще непонятно в каком состоянии, но здесь ему устроили прощание прямо на манеже, большую панихиду, и все это благодаря Юрию Владимировичу. И он сам присутствовал. Юрий Владимирович – святой человек.