Текст книги "Треугольная жизнь"

25

Эскейпер пощупал пульс – ритмичный трепет потайной жилки его успокоил. Он взял лист бумаги и написал:

«Катя! Звонила Дашка и просила купить ей «Суперпрегновитон». 100 капсул. Не ищи меня. Прости, если сможешь!

О. Б.».

«Не ищи… Прости, если сможешь!» – оперетта какая-то, – сам на себя разозлился Башмаков. – А «О. Б.» – это и вообще, кажется, какая-то разновидность женских тампонов…»

Эскейпер тщательно разорвал записку, открыл оконную створку, выбросил клочки – и они стайкой белых мотыльков, трепеща, полетели вниз.

«А вдруг, – подумал он, – уже открыт способ из клочка записки восстанавливать весь текст». Ведь научились же из клетки выращивать целую овцу! Катя находит клочок, узнает башмаковский почерк, несет отрывок куда следует – и пожалуйста: «…Не ищи меня. Прости, если сможешь!»

«Да что ж мне сегодня разная хреновина в голову лезет!» – возмутился эскейпер и снова пощупал пульс.

«Нету пульса!!!»

«Как это нет?! Не может такого быть. Ищи!»

«Да, действительно, вот он. Но слабенький-слабенький…»

Привычка щупать пульс осталась у Башмакова с того памятного приступа, случившегося наутро после изгнания брокера Антона. В тот день Олег Трудович проснулся с тяжелой головой и непривычным неудобством в сердце, но на работу все-таки пошел. Честно говоря, поначалу он грешил на виски, распитое вечор с несостоявшимся зятем. В ту пору часто травились поддельным алкоголем. Рассказывали даже жуткую историю про знаменитого актера, раздавившего вместе с женой после спектакля купленную в палатке бутылочку. В общем, похоронили их вместе, по-супружески… оказывается, чтобы помереть в один день, супругам совсем не обязательно вести изнурительно образцовую семейную жизнь и совершенно излишне быть праведниками, достаточно сообща набузукаться поддельной водкой. Вот времена-то!

Когда Башмаков, опоздав, доплелся до работы, Анатолич был уже на месте и сметал снег со старых «Жигулей», загнанных кем-то на стоянку вроде бы на денек, да так и не востребованных. Машину надо было перетолкать на другое место, чтобы не мешалась. Это прежде, при коммуняках, на тачке ездили до тех пор, пока она не превращалась в ржавую труху. А теперь в Москве полным-полно по дворам, да и прямо на улицах вдоль тротуара, брошенных автомобилей, скособоченных, со спущенными шинами, пыльных или заснеженных. Их не успевают убирать, как трупы в эпидемию. И это обилие брошенных машин разбередило в башмаковской душе одно детское впечатление.

Ему было лет десять, когда в окрестных дворах на помойках объявились в необычайном количестве протезы. Искусственные кисти напоминали увеличенные до огромных размеров кукольные ладошки с плотно прижатыми друг к другу пальчиками. Но чаще встречались все-таки ножные протезы. Обычно это был простой деревянный конус с выемкой для культи и с черной резиновой насадкой на конце. На такой деревянной конечности в «Острове сокровищ» ковылял одноглазый Сильвер. Но иногда попадались и настоящие протезные ноги, обутые в почти новенькие башмаки. А один пацан из Большого Комсомольского нашел удивительный протез, принадлежавший, видимо, заслуженному инвалиду, потерявшему ногу почти до паха. Это был целый агрегат из металлических хромированных пластинок и желтой кожи. Для культи предназначалось специальное гнездышко, выстланное синей байкой. А в коленном сочленении имелся специальный запорный рычажок, позволявший садиться, сгибая ногу. Удачливый пацан хранил протез дома и выносил только во время междворовых футбольных матчей. По взаимной договоренности пенальти били при помощи протеза, как клюшкой, – в этом был особый хулиганский шик. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то из взрослых, возмущенный этим варварством, не отобрал протез.

Но самая памятная находка выпала на долю Башмакова. Низенькая инвалидная тележка на маленьких шинных колесиках напоминала нынешние скейтборды, но была квадратная, примерно пятьдесят на пятьдесят. К тележке крепились широкие брезентовые ремни с пряжками. Олег знал, откуда взялась эта тележка. На ней много лет каталась послевоенная мужская половинка, ездила, отталкиваясь от асфальта деревянными чурочками, зажатыми в мускулистых руках. Половинку звали Витенькой. Малолетний Башмаков часто встречал Витеньку возле пивного ларька на Солянке. Труд Валентинович, ведя сына из детского сада, обязательно по пути останавливался возле ларька, выстаивал очередь, обсуждая со знакомыми мужичками спортивные новости и привычно поражая их уникальными познаниями в области футбола.

Инвалид же всегда подкатывал без очереди и молча протягивал вверх деньги тому, кто уже достиг заветного окошечка, откуда тянуло непередаваемым запахом намокших в пиве соленых сушек. Две сушки, восхитительно подмоченные, Олег непременно получал от отца за соучастие.

– А, Витенька! Здравствуй! – весело отзывались мужички, брали ему пиво и, наклонясь, тщательно отсчитывали сдачу.

Олега удивляли две вещи. Во-первых, у инвалида всегда водились деньги, даже иной раз крупные купюры. Во-вторых, мужички, сами во время пивных разговоров именовавшие друг друга по имени-отчеству, инвалида называли, как мальчика, Витенькой. А ведь он был явно старше многих из них и даже воевал, судя по увечью и медали «За отвагу», которую прикреплял к груди только на майские праздники. Впрочем, такое обращение не было панибратством, а, напротив, являлось особым, простоватым выражением мужской чуткости и уважительности. Согласитесь, звать по имени-отчеству человеческий обрубок, напоминающий бюстик, поставленный на колесики, – есть в этом какая-то глумливость и издевательность, не свойственная русскому человеку. А «Витенька» – это как раз по-доброму, с уважением…

Инвалид, кстати, никогда не благодарил за любезность, принимал хмуро пивосдачу и, отталкиваясь одной рукой, отъезжал к заборчику, ставил кружку на асфальт, и казалось, что вся земля – его, Витенькин, стол. Однажды он подъехал как раз в тот момент, когда Труд Валентинович уже забирал у продавщицы свою законную кружку. Олег стоял рядом и плакал. Накануне отец обещал повести его в игрушечный магазин и купить пистонную ленту, а может быть, даже и новый пистолет.

– Честное-пречестное? – переспросил даже маленький Башмаков.

– Честное-пречестное!

И вот вместо игрушечного магазина они оказались возле пивного ларька!

Сначала Олег почувствовал тяжкое табачное дыхание, а потом кто-то похлопал его по плечу. Он обернулся и вдруг столкнулся с инвалидом нос к носу – они оказались одного роста. На Витеньке был довольно опрятный полосатый пиджак с подвернутыми под культи полами, надетый прямо на синюю майку. Широкую, бурую грудь покрывали курчавые волосы. Лицо было тоже бурое, почти коричневое, небритое, а глаза голубые, даже не глаза, а два светлых зияния под мохнатыми пшеничными бровями. Пахло от Витеньки, вопреки ожиданию, не тяжким инвалидным смрадом, а крепким табаком и одеколоном наподобие «Шипра». Витенька улыбнулся, обнажив железные, цвета конфетной фольги зубы, и ребячливо подмигнул Олегу:

– Не плачь, шкет! Видишь, я без ног, а не плачу!

Потом он снова насупился, по своему обыкновению молча толкнул Труда Валентиновича в бок и протянул деньги.

– А-а, Витенька! – обрадовался отец…

– …Ты будешь толкать-то? – сердито спросил Анатолич.

– Что? – очнулся Башмаков и обнаружил себя упершимся руками в багажник бесхозных «Жигулей».

– На счет «три»! – приказал бывший полковник, налегая плечом на стойку между передней и задней дверцами. – Раз. Два. Три-и-и!

И вдруг башмаковское сердце сделало странную мягкую паузу. Возникло какое-то болезненное недоумение, словно за стенкой много лет крутили одну и ту же, ставшую неотъемлемо привычной пластинку и внезапно выключили проигрыватель… Недоумение сменилось ощущением знобящей беспомощности, а затем – ужасом. Сердце, конечно, возобновилось, но страх не отпускал.

– Ты чего? – забеспокоился Анатолич.

– Мне плохо, – прошептал Башмаков, нашаривая под рубашкой сердце и чувствуя, как пригоршня наполняется холодным потом.

Пока ждали «Скорую», вызванную Анатоличем, сердце еще несколько раз спотыкалось, и холодный сумрак опускался на Башмакова, покрывая тело ледяными каплями пота. Олег Трудович сидел прямо на снегу, привалившись спиной к колесу бесхозных «Жигулей», и ожидал смерти. И только когда машина с красным крестом въехала на стоянку, ему вдруг полегчало и он понял, что будет жить.

Молодой врач, наверное, еще студент, был в пальтишке, наброшенном поверх коротенького серого халата. Длинные светлые волосы он носил собранными в хвостик. Доктор присел перед Башмаковым на корточки, хмурясь, пощупал пульс и спросил:

– Что случилось?

– Плохо, – объяснил Анатолич.

– Вижу. Говорить можете?

– Не знаю, – помотал головой Башмаков.

– Та-ак, уже неплохо. Что с вами?

– Сердце…

– Жжет, давит, в лопатку отдает?

– Нет. Просто останавливается. Как проваливается… – начал Башмаков довольно энергично объяснять, но, почувствовав неуместность такой живости, постарался придать голосу скорбную вялость. – Как будто его нет… сердца… и страх…

– Пили накануне? – посветлел врач.

– Немного.

– Утром похмелялись?

– Ну что вы! – вмешался Анатолич. – У нас никак нельзя. У нас хозяин. Заметит – выгонит.

– Раньше с вами такое случалось?

– Никогда.

– Ну что ж, – кивнул врач, – первый звоночек!

Он открыл чемоданчик, вынул ампулу, посмотрел на свет и щелчками изгнал жидкость из узкой горловинки.

– А шприц у вас одноразовый? – тревожно-мнительно спросил Башмаков.

– Конечно. СПИДа боитесь? Это правильно, – похвалил врач, надламывая ампулку. – СПИДа боятся все, а умирают совсем от других болезней. Как вас зовут?

– Олег Трудович, – подсказал Анатолич.

– Трудович? Хм… В первый раз встречаю. Индустриевич был – ущемление грыжи. Алла Пугачева была – внематочная с кровотечением… Другая, конечно, Пугачева – однофамилица. Чкалов был…

– Однофамилец? – полюбопытствовал Анатолич.

– Нет, Чкалов – это у него имя такое. Чкалов Харенович.

– Армянин, наверное? – предположил Анатолич. – У нас в части зампотылу был – Гамлет Отеллович!

– Ты раньше говорил – Гамлет Дездемонович! – удивился Башмаков.

– Да, действительно армянин, – кивнул доктор. – Маляр. Со стремянки упал. Но Трудовича еще ни разу не было. Интересно прямо-таки! Так вот, Олег Трудович, – он почти не глядя вставил иглу в надломленную горловинку, и прозрачный цилиндрик шприца стал наполняться, – это вам первый звоночек! Организм говорит: Олег Трудович, что-то вы ко мне плохо относитесь! Если так будет продолжаться и дальше, – врач встряхнул шприц, поднял иглой вверх, и брызнула тонкая струйка, – то я, организм, за себя, Олег Трудович, не ручаюсь! Понимаете? А лечить, как известно, нужно не саму болезнь, но ее причины. – Он с помощью Анатолича заголил Башмакову зад, смочил ватку в спирту и начал растирать покрывшуюся мурашками ягодицу. – А бельишко у вас, Олег Трудович, тонковато. Знаете, как в народе говорят? Пришел марток – надевай трое порток. Простатитик-то не беспокоит?

– Не беспокоит…

– Меня беспокоит, – сознался Анатолич.

– Оставлю телефончик. Есть очень хороший уролог. Золотой палец!

Врач мгновенно кольнул, и жидкость из цилиндрика исчезла в потемках башмаковской плоти.

– А в больницу его не надо? – спросил Анатолич.

– Зачем? – пожал плечами врач. – Что сейчас в больнице хорошего? Ну, будет Олег Трудович лежать там на сквозняке в коридоре. Пусть лучше дома полежит. Ухаживать есть кому?

– Жена.

– Тем более! Кстати, Олег Трудович, вы где живете?

– Рядом.

– Ну, если рядом – подвезем. А то ведь даже на бензин не хватает. Вроде сами нефть добываем, а на «Скорую помощь» бензина не хватает. Страна дураков…

Околоподъездным старушкам хватило потом разговоров на месяц. Еще бы! К дому подкатила машина с красным крестом, и оттуда доктор с косичкой и Анатолич извлекли бледного и беспомощного Башмакова.

– Такой еще молодой! – В старушечьих глазах светилось торжество сострадания.

Честно говоря, если не считать легкого головокружения, Олег Трудович чувствовал себя уже вполне прилично. Но в случившуюся с ним неприятность оказалось вовлечено столько взрослых серьезных людей, что вдруг взять и объявить о своем внезапном и полном выздоровлении было неловко.

– Доведете? – спросил врач у Анатолича.

– Тут немного осталось.

– Ну, тогда ладно… – И доктор намекающе замялся и начал повторять то, что уже говорил в машине: – Итак, постельный режим, никаких волнений, успокаивающие препараты… И обязательно исключить причины! А причины, Олег Трудович, в излишествах. В из-ли-шествах! Животик-то у вас – ого! Надо убирать…

– Дай ему! – шепнул Башмаков Анатоличу.

– Понял… – Напарник вынул из нагрудного кармана довольно серьезную бумажку и под видом рукопожатия вложил в ладонь доктору.

Но тот, совершенно не стесняясь, развернул, расправил купюру и даже помахал ею, показывая шоферу, который, надо заметить, с явным неудовольствием вез их к дому.

– Прощайте, Олег Трудович, берегите себя!

– Прощайте.

Анатолич, словно раненого бойца, повлек друга в предусмотрительно распахнутую старушками дверь.

– Смотри, как рыбки заметались, – заметил он, укладывая Башмакова на диван. – Чувствует, мелочь холоднокровная, что хозяину плохо! Рыбки умнее собак – я всегда говорил!

Олег Трудович лежал на диване и наблюдал в овальном, наклоненном зеркале свое страдающее лицо. Через полчаса примчалась вызванная Анатоличем прямо с урока Катя.

– Ну ты что, Тапочкин? – Она погладила мужа по руке.

– Все будет хорошо! – Он улыбнулся, словно умирающий философ.

– Да? А почему у тебя такая рука холодная?

– Не знаю…

– Хочешь чего-нибудь вкусненького?

– Ага.

– Чего?

– Соленых сушек.

– Я их сто лет уже не видела!

– Я тоже…

Катя отварила курицу, кормила Башмакова с ложечки бульоном и смотрела на него глазами, полными сострадания и преданности. Это напомнило ему детские болезни, когда строгая обычно Людмила Константиновна смягчалась и проверяла у сына температуру, слегка касаясь губами его лба, почти целуя. А Труд Валентинович, придя с работы и получив взбучку за нарушение пивной конвенции, садился на краешек постели и придавливал больному лоб шершавой, пахнущей типографской краской ладонью.

– Тридцать восемь и шесть, – похмурившись в раздумье, заявлял он.

– Сорок, – усмехалась Людмила Константиновна, имея в виду крепость употребленного мужем напитка.

– Пиво в сорок градусов не бывает.

– А бычка на этом пиве случайно не было? – продолжала иронизировать Людмила Константиновна, в принципе отвергая смехотворную пивную версию вопиющей супружеской нетрезвости.

– Люд, ты сильно не права!

Катя, покормив больного, начала с кухни названивать родителям учеников, имевшим отношение к медицине, и подробно рассказывать им про то, что произошло с мужем. Олег лежал в комнате и слышал, как раз от раза рассказ становится красочнее и подробнее, словно все это случилось не с ним, а с самой Катей. Потом жена надолго замолкала и выслушивала советы, поступавшие с другого конца провода. Рекомендации, видимо, принципиально отличались одна от другой, потому что после каждого разговора Катя заходила в комнату в различном настроении.

В приподнято-бодром:

– Ничего, Тунеядыч, страшного. Денек полежишь. Со всеми бывает…

Или в подавленно-сочувственном:

– Тапочкин, у тебя жмет или колет? Загрудинных болей нет? Может, тебя все-таки в больницу положить?

Но, вероятно, утешающие советы все-таки преобладали, потому что, когда Дашка пришла с работы, Катя окончательно повеселела, и они вместе с дочерью даже немного поиронизировали над Башмаковым, застав его тайком изучающим «Популярную медицинскую энциклопедию», раздел «Болезни сердца».

– Так ты у себя и родильную горячку найдешь! – снисходительно улыбнулась дочь.

А потом он подслушал тот разговор между Катей и Дашкой:

– …А он?

– А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет…

Ночью Башмаков не мог заснуть, проклиная себя, что закрылся подушкой и не дослушал разговор до конца, ведь совершенно очевидно, Дашка дальше спросила:

– Почему же ты с ним живешь?

А вот что ответила Катя? Что?

Едва он начинал задремывать, как сердце тоже точно задремывало вместе с ним и пропускало положенный удар. Олег Трудович вскидывался в ужасе и холодно потел. Тогда Башмаков решил не спать. Сначала он смотрел на Катю, которая лежала, вытянувшись на спине. Лицо ее даже во сне было сурово-сосредоточенное, а верхняя губа подрагивала от еле слышного похрапывания, словно плохо закрытый капот машины при включенном двигателе. Башмаков неожиданно представил себе, как Катя лежит мертвая в гробу, а он стоит над ней и не решается поцеловать в губы.

«Да иди ты к черту!» – рявкнул он на себя и помотал головой, отгоняя омерзительные мысли.

Но вместо этого вдруг представил в гробу самого себя – жалкого, распоротого от подбородка до паха, наскоро, через край, зашитого и замороженного, как венгерский цыпленок. Но только засунутого не в целлофан с изображением бодрого лакомого петушка, а в черный похоронный костюм. А на шее почему-то – «изменный» галстук от Диора.

«Да ну тебя к чертовой матери!» – беззвучно крикнул сам себе Башмаков, вскочил с кровати и пошел к освещенному аквариуму. Рыбы полуспали. К стеклу медленно подплыли две жемчужные гурами, похожие на два оживших и соскользнувших с чьего-то лица светло-голубых глаза. Башмаков щелкнул пальцем по стеклу – и гурами погасли в черных водорослях. Олег Трудович оглядел дно и увидел двух улиток, обсасывающих белесое тельце очередного сдохшего петушка.

И вдруг Башмаков понял, что в его жизни произошло очень важное событие. Он вступил в совершенно новые отношения со смертью. Раньше, до приступа, неизбежная смерть воспринималась им как грядущий общемировой катаклизм, в результате которого исчезнет не только сам Башмаков, но и весь, весь мир, включая Дашку, Катю, мать, отца и даже неживых уже людей – Петра Никифоровича, Джедая, бабушку Лизу… Теперь же, после приступа, появилось совершенно новое ощущение – он почувствовал себя заводной игрушкой, наподобие железного мышонка с ключиком в спине – такой был когда-то у Дашки. Если мышонка заводила она, игрушка добегала только до середины комнаты. А если заводил Башмаков, до упора, – механический грызун долетал до противоположной стены, а потом, упершись острым носиком в плинтус, еще некоторое время дребезжал, буксуя невидимыми резиновыми колесиками по паркету. Но завод заканчивался – и мышонок затихал.

Так и человек. Твой завод кончается – и ты затихаешь. Однажды вдруг закончился завод у целого инвалидного фронтового поколения – и на помойках во дворах появились ставшие ненужными протезы. А маленькому Башмакову даже досталась Витенькина тележка. Олег привязал к ней, как к санкам, бельевую веревку и катал дворовых друзей, для убедительности пристегнув их брезентовыми ремнями. Сначала катал по одному, потом, из озорства, по двое, по трое – пока не отвалились колеса…

Именно в ту ночь, после приступа, сидя у аквариума, Башмаков ощутил в себе присутствие этой неотвратимо слабеющей пружины, этого неизбежно иссякающего завода. Ощутил себя механической, неведомо кем заведенной мышью. Можно, конечно, утешаться тем, что потом, после переплавки, ты станешь частью какого-нибудь серьезного агрегата – вроде игрушечной железной дороги или детского велосипеда. Но что до того мышонку, мертво уткнувшемуся острым носиком в плинтус?

С такими мыслями Башмаков вернулся от аквариума в постель, к Кате, пошарил рукой по ее теплым спящим достоинствам и тоже уснул. Ему приснился давно уже сломанный пивной ларек на Солянке. И вот Олег Трудович – сегодняшний, взрослый, пузатенький, стоит, по-детски держась за отцовскую руку, и плачет от обиды. Вдруг кто-то больно толкает его в бок. Олег оборачивается и видит Витеньку на тележке. Инвалид, как и прежде, одного с ним роста, но поскольку Башмаков теперь взрослый, Витенька тоже разросся, расширился, разгромоздился, а колеса у тележки стали величиной с мотороллерные. Витенька улыбается железными зубами, радостно зияет голубыми глазами и молча протягивает Башмакову деньги. Но Олег Трудович отнекивался: мол, детям пиво не отпускают, в лучшем случае – соленые сушки. Бурое лицо инвалида от гнева становится почти черным, он скрежещет железными зубами, глаза наливаются грозовой фиолетовостью, и Витенька, оттолкнувшись могучими ручищами, с размаху врезается в ларек. Колеса со страшным визгом, словно в тележке спрятан мощный мотор, буксуют, из-под них летит в порошок истолченный асфальт – и ларек начинает угрожающе крениться. Олег испуганно смотрит на отца и обнаруживает, что держит не живую отцовскую руку со знакомой наколкой «Труд», а мертвую кисть с плотно сомкнутыми деревянными пальцами. Но и это еще не все – очередь превратилась в вереницу ножных протезов. За пивом выстроились грубые конические обрубки с черными резиновыми насадками на концах, настоящие доколенные протезы, обутые в почти новые начищенные ботинки, и даже полноценные, из желтой кожи и хромированных пластинок искусственные ноги с запорными рычажками в суставных сочленениях…

– Папа! – закричал Башмаков, в ужасе отшвыривая деревянную кисть.

Он заметался вокруг ларька в поисках отца. Но отца не было. Были только протезы, переминающиеся в предвкушении скорого пива, да еще Витенька, мертво упершийся лбом в дощатую стену накренившейся палатки. Неподвижные колеса до половины, почти до самых ступиц, въелись в асфальт…

– Папа! – снова, теперь уже жалобно, позвал Олег и вдруг увидел на мертвой Витенькиной руке отцовскую синюю пороховую наколку: «ТРУД».