Текст книги "Каменное море"

Мечта заветная

И еще однообразней, немилосердней потянулись для раненого Кондрата годы. За это время столичный чудо-врач успел хорошо прижиться в гостеприимном Трикратном, а Виктор Петрович – принять непоколебимое решение – остаться в имении. Он наотрез отказался, несмотря на все уговоры матери, поступить не только на военную, но и на любую государственную службу…

На все материнские слезы, заклинания, трогательные увещевания, призывающие сына последовать примеру своего отца-генерала, обожаемого монархом, Виктор Петрович спокойно отвечал, снисходительно улыбаясь:

– Мне крайне огорчительно, дражайшая маман, что я не могу последовать вашим советам. У нас, на Руси, и без меня слишком много разных чиновников. А просвещенных людей, тех, что пользу отечеству способны принести, хоть шаром покати…

Слова сына показались предерзостными. Мадам испугалась. Такого опасного вольнодумства, идущего вразрез со всеми ее взглядами, она никак не ожидала услышать под крышей собственного дома. Да еще услышать из уст того, кто был ее единственной опорой и надеждой в старости! Удручало и то, что сын сказал это все не в запальчивости, не в споре. Тогда у нее была бы еще надежда его переубедить. Но он говорил спокойно, уверенно, даже несколько снисходительно.

Сдаржинская хорошо умела владеть собой. Она отлично знала людей, понимала их с полуслова. Спорить с сыном, настаивать, убеждать – бесполезно. Это был не подлежащий обжалованию приговор всем ее надеждам, всем мечтам. Самое странное, что она не могла ни сердиться, ни плакать. В то же время, глядя на сына, она почувствовала себя такой одинокой, никчемной, словно сразу состарилась на много десятков лет…

Через несколько дней хозяйки Трикратного не стало. Она умерла тихо во время сна.

Смерть Сдаржинской не изменила заведенного ею порядка в Трикратном. В барской усадьбе, как и при ее жизни, по тем же дням, в те же часы управляющий – благообразного вида, с седой окладистой бородой, из крепостных крестьян – елейным голосом степенно докладывал уже не мадам, а Виктору Петровичу обо всем, что происходило в имении.

Молодой барин с интересом расспрашивал его о хозяйственных делах, стараясь узнать обо всем как можно пообстоятельнее и поподробнее. Виктор Петрович искренне хотел вникнуть во все тонкости дел и, слушая старосту, постоянно записывал что-то. Но сам никогда не отменял распоряжений управляющего, лишь все чаще и чаще стал выезжать из имения. Возвращался он всегда озабоченным, выгружая ящики с какими-то книгами. По ночам в его кабинете ярко горели свечи – Виктор Петрович читал толстые тома немецких, французских, английских книг.

Иногда бледный от бессонницы Сдаржинский заходил во флигелек к Кондрату, расспрашивал его о здоровье, присаживался на постели и подолгу делился о том, что вычитал в книгах, просил советов.

Кондрат давно не занимался земледелием. Но, вспоминая, как он крестьянствовал на берегах Тилигула, сравнивая рассказы барина о хлебопашестве в иноземных странах, порой едко высмеивал то, что считал в них несуразицей или небылью.

Однажды после одной из таких бесед Виктор Петрович поведал Кондрату о том, что давно волновало его.

– Хочу землю пробудить нашу… Насадить на засушливых черноморских степях леса, безводья оросить, чтобы жизнь не зря прошла, Кондратий Иванович… Вот такой, как ты, очень мне для дела этого нужен человек… Если бы выдюжил хворобу – помог?

– Конечно! Кабы встал, я бы небо достал… Эх, здоровья бы мне, Виктор Петрович! – воскликнул Кондрат и замолчал, словно захлебнулся от нахлынувшей тоски.

Просьба

Горечь, прозвучавшая в словах Кондрата, вернее, тон, каким они были произнесены, открыл Виктору Петровичу всю глубину трагедии унтера.

Он мысленно упрекнул себя за то, что опрометчиво разбередил душевную рану своего однополчанина.

– Успокойся, друг мой. Все преотлично образуется. У меня и сомнения даже нет, что ты весьма скоро поправишься. Так обещает доктор, – смущенно промолвил Сдаржинский.

Запавшие темные глаза больного сверкнули недобрым огнем.

– Напрасно вы, Виктор Петрович, только на дохтура этого деньги переводить изволите. Мне ваших денег жалко. Не в силах он мне помощь оказать, хоть еще сто лет лечить будет. Истинная правда!..

Кондрат машинально поднялся, но, сделав резкое движение, со стоном опустился на свое ложе.

– Осторожнее, Иванович, – склонился над ним Виктор Петрович. – В лечении, друг мой, терпение потребно… И на дохтура ты напрасно совсем… Ведь он врач известный, к тому же…

– Гоните его, Виктор Петрович, прошу вас… Голову нам он морочит. Видеть его уже тошно. Коли прогоните – мне сразу, наверное, полегчает.

Слушая Кондрата, Сдаржинский то хмурил рыжеватые брови, то улыбался.

– То есть, как это – гоните? Позволь, Иванович! А кто же тебя тогда лечить будет? Ты же больной. Без доктора тебе не обойтись.

– Обойдемся!.. Я давно вас просить об этом собираюсь… Разрешите мне лечение от одной ведуньи испробовать, чтоб только лекарь-немец ваш не мешался.

– Это от какой такой еще ведуньи? – поморщился Сдаржинский. – Знахари и колдуньи в наш просвещенный век суть невежество одно да шарлатанство. Я не думаю, что ты, Иванович, к сему легковерную приверженность имеешь… Стыдись!

– Все ж, уберите доктора, а то я, не стерпев, обижу его. Нехорошо тогда получится. Истинную правду говорю, ваше благородие. – Голос Кондрата задрожал. Звучащая в нем горечь заставила насторожиться Сдаржинского.

– Но как я рассчитаю врача, когда он не закончил еще курса лечения. Он хочет тебе благо сделать, а я его прогоню… Нехорошо будет…

– А вы его от меня помаленьку отвадьте… Он сам, поди-то, в душе отбояриться хочет. Гордость ему самому отказаться мешает. Понимает, видать, что хворь мою ему не одолеть. Он немец неглупый. Вы ему только облегчение сделаете.

– Ты уверен?

– Да я его насквозь вижу.

– Гм… Любопытно, – задумался Виктор Петрович. – Как же все-таки мне его поделикатнее отвадить?

– Да вы его, когда в Одессу поедете, возьмите с собой. И продержите его возле себя подольше… Месяца три так, чтобы от меня он отвык. А потом скажете, что я, мол, неблагодарный, у ведуньи лечиться стал…

– Так ты в самом деле хочешь у ведуньи?

– Она одна мне, пожалуй, и поможет… Только дозвольте ее ко мне допустить.

Виктор Петрович тяжело вздохнул:

– Ох, как я не люблю эти суеверия!.. Но раз ты так настаиваешь – пусть будет по-твоему. Волю больного уважать надо. Только – чур! Я об этом ничего не ведаю, ничего не знаю. Понял? – Он многозначительно поднес палец к губам.

На другой день Виктор Петрович увез неведомо куда – «в долгую отлучку» – немца-лекаря. А через несколько дней на возке, запряженной парой саврасых, в Трикратное приехал к Кондрату из Одессы дед Семен Чухрай со своей старухой Одаркой.

Отлучки Виктора Петровича

Не только дела заставляли Сдаржинского на долгий срок отлучаться в Одессу. С этим городом его сейчас, как никогда, связывали сугубо личные интересы, надежды и желания. Кузина Натали, по-прежнему притягательная и по-прежнему недосягаемая, прочно вошла в его жизнь. Он пронес свое чувство к ней через годы, через войну, через тяжелые испытания.

И, как в прошлые годы, его поразила мужественная откровенность этой хрупкой, грациозной, на первый взгляд беззащитной девушки. В первую же встречу, после радостных восклицаний и традиционного поцелуя, кузина подвела Сдаржинского к портрету его брата Николая, висящего в раме, повитой черным крепом.

– Здесь, дорогой кузен, перед лицом погибшего в сражении, я должна сказать вам правду. (Когда она говорила с Виктором Петровичем по-французски, всегда переходила на «вы».) – Он – единственный человек, которого я любила и люблю и который унес мою любовь с собой. Я поклялась, что буду верна ему. И вы также должны поклясться, что никогда, ни при каких обстоятельствах… – Тихий голос Натали задрожал. – Клянитесь! – Черные влажные глаза ее приказывали и в то же время умоляли исполнить просьбу.

Виктор Петрович был потрясен. Он давно с горечью сознавал, что кузина отдает предпочтение брату. Но у него всегда теплилась надежда, что постоянство, преданность, глубокие чувства, которые он испытывал к ней, победят.

После гибели брата он считал себя единственным, кто имеет право ей предложить свое сердце.

– Я не могу дать вам этой клятвы, – прошептал он, – прижимая маленькую смуглую руку Натали к губам.

– Que faites-vous! Ressaisis-toi![34]34
  – Что вы делаете?! Придите в себя! (фр.)


[Закрыть] И обещайте мне… Иначе мы не должны видеть друг друга, – мешая русские слова с французскими, воскликнула Натали, вырывая руку.

Виктор Петрович выбежал из комнаты.

В письме, посланном на другой день, Сдаржинский просил у кузины извинения за свой порыв и умолял не избегать с ним встреч. Он просил снисхождения и сострадания – не требовать клятвы, которую он не в состоянии дать. Взамен он обещал никогда больше не огорчать ее…

Письмо Виктора Петровича вызвало у Натали противоречивые чувства. Она знала, что он давно и преданно любит ее, но считала низким и оскорбительным идти на какой-либо компромисс. Она понимала, что лишь клятва сможет поставить их обоих в границы чисто родственных отношений.

Поэтому строптивость кузена рассердила Натали, но в порыве его было столько искреннего отчаяния! И Натали решила встретиться с ним, но держать его, как говорится, в определенных рамках.

Свою судьбу она давно определила, как только получила известие о смерти старшего брата Виктора Петровича.

Глубоко переживая и оплакивая его гибель, она только сейчас поняла, как был дорог ей этот человек, как она любила его! Николай никогда не ухаживал за ней так настойчиво и преданно, как его младший брат. Никогда не писал ей писем. Кроме нескольких обычных любезностей, сказанных им в ее адрес, и нескольких пылких поцелуев в первый день Пасхи, у нее не осталось никаких других воспоминаний о его чувствах.

Николай был всегда слишком занят вольнолюбивыми книгами, мечтами… Но и скромные знаки его внимания Натали были дороже всего на свете. Короткая жизнь Николая для нее незабвенна. И как только она узнала о геройской гибели любимого, первым желанием Натали было уйти в монастырь. От этого поступка ее удержало только инстинктивное отвращение к отшельничеству, бессмысленные обрядности. Чтение сочинений Вольтера здесь, очевидно, сыграло не последнюю роль.

Получение небольшого наследства после неожиданной смерти одного далекого родственника, давшее ей возможность быть материально независимой от кого-либо, окончательно отбросило мысль о монастыре. Отныне она решила посвятить свою жизнь памяти любимого человека, служению его вольнолюбивым идеалам.

Натали незамедлительно купила у старой Сдаржинской полюбившийся ей дом на берегу моря и стала почти безвыездно жить в обществе домоправительницы Амалии Карловны, проводя все время за чтением книг, изучением медицины и философии.

Ее уединенную жизнь неожиданно нарушило появление кузена.

После бурной встречи Виктор Петрович добился права посещать ее. Он почти каждый день приезжал к Натали. Ему доставляло огромную радость находиться в ее обществе. Иногда ему удавалось уговорить кузину выехать с ним «в свет», побывать среди друзей и знакомых. Двери самых знатных домов Одессы были всегда гостеприимно раскрыты перед ним – самым богатым помещиком юга Украины.

И как ни хотел Сдаржинский развеять меланхолию Натали, такие визиты она совершала очень неохотно. И не потому, что не любила общество веселых, жизнерадостных людей. По натуре своей она была находчива, остроумна, умела вести непринужденный разговор в аристократическом обществе. Но хорошо зная пустоту его, она под любым предлогом откладывала посещение балов, театральных представлений.

– Вам надо, мой друг, уделять больше внимания делам, заботиться о дальнейшем устройстве собственной жизни, – говорила ему не раз Натали и прерывала их встречи. Она безжалостно запрещала кузену на несколько месяцев появляться у нее в доме. В таких случаях Виктор Петрович уезжал в Трикратное. Он настойчиво старался постичь все тайны управления хозяйством своих огромных имений. Он привозил из Одессы книги иностранных знатоков земледелия, читал их запоем, расспрашивал крестьян об их труде, присматривался к деятельности своего управляющего. Целыми ночами хозяин Трикратного обдумывал, составлял прожекты, планы преобразования своей наследственной земли. Он каждый день вспоминал наставления своей кузины:

– Вам досталось наследство – огромное количество степной плодородной почвы. Неужели у вас, как у большинства наших ленивых невежественных помещиков, не хватит ни желания, ни ума, ни сил превратить все эти земли в плодородные нивы, сады и принести счастье тем, кто вашу землю обрабатывает?

Слова Натали обычно вызывали улыбки у всех, кто слышал их, кроме его одного. Для Виктора Петровича в них звучала надежда: большим трудом, достойным настоящего мужчины, завоевать у Натали уважение, а может быть, и любовь к себе.

Знакомый из Италии

После очередной длительной разлуки с кузиной, когда Виктор Петрович снова посетил ее дом, его ждал неприятный сюрприз. В гостиной Натали, в его любимом удобном кресле у камина, сидел, весело щуря синие озорные глаза, юнкер в артиллерийском мундире.

У Виктора Петровича учащенно забилось сердце. Натали внимательно оглядела его, улыбнулась приветливей, чем обычно, представила ему юнкера. Это был тот самый мальчик, что когда-то, еще до войны, присылал Натали письма из Италии. Она их не раз читала Сдаржинскому. Теперь их автор Николай Раенко превратился в рослого, на целую голову выше Сдаржинского, юношу. Он вернулся на родину и поступил в конную армейскую артиллерию.

Раенко был остроумным темпераментным собеседником, сопровождавшим свои слова энергичной итальянской жестикуляцией, к которой он, очевидно, привык, прожив много лет в Тоскане. Его рассказы об Италии, полные негодования против ее поработителей-чужеземцев, взволновали слушателей. Он поведал о революционных обществах карбонариев, которые созданы во всех многочисленных королевствах и герцогствах Апеннинского полуострова.

– Карбонарии – это значит по-итальянски угольщики… Так называют себя бунтари, которым ненавистен гнет поработителей – австрийских деспотов Габсбургов. Карбонарии уже взялись за оружие, в Неаполитанском королевстве вспыхнула революция[35]35
  Революция в Неаполитанском королевстве вспыхнула в июле 1820 г., а в Португалии в августе того же года.


[Закрыть], а в Португалии хунта во главе с полковником Сенульведа совершила государственный переворот, урезала власть тирана, провозгласив конституционную монархию. Там и здесь действовали восставшие офицеры. Неплохо бы и нам последовать их примеру! – Раенко молодцевато расправил свои широкие, украшенные новенькими юнкерскими погонами плечи.

Хотя Раенко первый раз в жизни видел Сдаржинского, он откровенно делился с ним своими взглядами. Такая беспечная болтливость сначала не понравилась Виктору Петровичу, но потом он понял, почему юнкер не опасается быть с ним откровенным. Он, видимо, узнал о нем от кузины.

«Значит, этот юнкер уже бывал у Натали, когда я отсутствовал», – уколола его ревнивая догадка. И все же Виктору Петровичу понравился Раенко. В горячей откровенности Николая звучала подкупающая искренность, и перед ней не могла устоять ледяная вежливость, с которой встретил его Сдаржинский.

Когда же юноша беспечно поведал, как сам был принят в общество карбонариев, Виктор Петрович пожал ему руку.

– Я завидую вам, – сказал он юнкеру.

– А я, откровенно, – вам, – с мальчишеской непосредственностью рассмеялся Раенко. – Я только в Италии размахивал карбонарийским кинжалом, а вы – я это знаю от Натальи Дмитриевны – предводительствовали партизанским отрядом, освобождали в сражениях родину от войск узурпатора. О, как мне хотелось тогда вернуться в Россию, чтобы сражаться с врагом! Весь мир еще восхищается подвигами войск наших. Нам сочувствуют даже французы, которых мы победили, не говоря уже об итальянцах, немцах и англичанах.

– Ну, простите – это уж вы хватили через край, – покачал головой Сдаржинский. – Что касается англичан – трудно поверить. Они высокомерно считают нас рабской отсталой страной.

– Вы не правы! Лучшие из англичан искренно желают нам освободиться от деспотизма, – взмахнул длинными руками, словно птица крыльями, Раенко.

– Кто же из этих-то лучшие – позвольте спросить? – усмехнулся Сдаржинский.

– Байрон! Я всего лишь один раз в жизни имел счастье встретиться с сим необычайным человеком. Узнав, что я русский, он долго расспрашивал меня о нашем отечестве. Но что я мог рассказать о России, если сам с детства был оторван от нее. Все же он продолжал расспрашивать меня. Россия его очень интересовала. А потом Байрон сказал, что, видимо, наша страна снегов уже услышала могучий голос свободы и скоро пробудится ото сна…[36]36
  Байрон ярко выразил эту мысль в шестой песне своей поэмы «Дон Жуан»:
…Я знаю: в рев Балтийского прибояУже проник могучий новый звук,Неукротимой вольности дыхание:С меня довольно этого сознанья.(Перевод Т. Гнедич).

[Закрыть]

Друг Байрона

Затаив дыхание, собеседники Николая слушали его рассказ о встрече с английским поэтом. Имя Джорджа Гордона Байрона и его полные мятежной романтики поэмы и стихи уже тогда были известны образованной части русского общества.

Запрещенные царской цензурой произведения Байрона переводились тайно с английского языка на русский и являлись своего рода знамением свободолюбия[37]37
  Недаром позднее Белинский назвал Байрона Прометеем XIX века.


[Закрыть]. Уже тогда, еще при жизни, его имя стало легендой. Поэтому понятно, с каким интересом Натали и Виктор Петрович ловили каждое слово человека, имевшего счастье видеть и говорить со знаменитым английским бардом.

– Скажите, правду говорят, что лорд Байрон – один из руководителей карбонариев, что он, как истый вольтерианец и якобинец, решил извести всех королевской крови персон? – спросил его Сдаржинский.

– Об этом я точно не знаю. Потому что карбонарийские общества – суть тайные. Они стремятся к одному – объединить италийский народ, придавленный и расчлененный игом иноземных монархов на десятки мелких княжеств, королевств, герцогств… У карбонариев существует множество ячеек, которые называются «вентами» или «вендитами» или «ложами». Члены тайных обществ находятся сейчас в Италии повсюду. Их цель – вооруженным восстанием, вовлекая в борьбу народ, свергнуть иго иноземных тиранов и превратить Италию в свободную республику. Байрон дружил со многими итальянцами. Они, по-моему, руководители карбонариев. Например, он дружит с графом Пьеро Гамба, братом его возлюбленной, женщины необычайной красоты – Терезы Гвиччиоли. По-моему, Пьеро Гамба – один из виднейших руководителей самой верховной секретной «венты». От Байрона он ничего не скрывает. А вообще карбонарии умеют строго хранить свои тайны. Предателей и болтунов они карают смертью…

– Значит, Байрон – член их таинственного братства? – спросила Натали.

– Не сомневаюсь…

– Он красив?

Раенко рассмеялся:

– Вот настоящий женский вопрос!

– Но я задала его не из простого женского любопытства. Я много слышала, что внешность Байрона способствует его известности. – Она стала пунцовой до самых корней своих иссиня-черных волос.

– Простите за мою бесцеремонную шутливость, – извинился Николай. – Я постараюсь ответить вам: лорд Байрон действительно очень красив! Ему сейчас, наверное, немногим более тридцати лет. У него вьющиеся жгуче-черные волосы, как у вас, Наталья Дмитриевна. Огромные зеленоватого оттенка глаза. Гордая осанка и стройная фигура. Он почти неприметно прихрамывал, но так, что человек, не знающий об этом, сразу даже не заметит этого недостатка. Но очарование Байрона – это не только его красивая внешность… Это… – Раенко сделал паузу, как бы подыскивая нужные слова.

– В чем же, Николай Алексеевич? – поторопил его Сдаржинский.

– Трудно сказать… Его очарование – в его чудесной душе. Он, словно сама муза поэзии, раз за тысячу лет сошедшая в образе человека на землю. Вот каким он мне кажется, – все более и более увлекаясь, говорил Николай. – Он поэтичен во всем и, наверное, больше всего прекрасен в своих стихах. А стихи его, если раз только услышишь, то не забудешь никогда в жизни! Это настоящие песни свободы. Вы только послушайте, что он написал в одном из своих стихотворений:

 
I would were a careless child,
Still dwelling in my Highend cave
Or roaming through the dusky wild,
Or bounding o’er the dark blue wave;
The cumbrous pomp of Saxon pride
Accords not with the freeborn soul,
Which loves the mountain's craggy side,
And seeks the rocks where billows roll[38]38
  Байрон. Стихотворение «Хочу я быть ребенком вольным».
Хочу я быть ребенком вольным,И снова жить в родных горах,Скитаться по лесам раздольным,Качаться на морских волнах.Не сжиться мне душой свободнойС саксонской пышной суетой!Милее мне над зыбью воднойУтес, в который бьет прибой!(Перевод Валерия Брюсова).

[Закрыть].
 

Стихи Байрона, отрывки из его поэм Раенко, отлично владеющий английским языком, переложил на русский. Натали хорошо понимала английские стихи. Виктор Петрович – хуже. И когда некоторые строфы не доходили до него, юнкер вторично читал ему их в своем переводе…

На Сдаржинского поэзия Байрона подействовала, как хмельное вино. Он сидел буквально опьяненный звучными пламенными строчками. А когда через некоторое время Раенко, взглянув на часы, куда-то заторопился и, откланявшись, покинул гостиную Натали, Виктор Петрович, словно очнувшись от какого-то странного гипноза, порывисто поднялся с кресла и, подойдя к кузине, стал страстно целовать ее руки.

Хотя это было грубым нарушением их договора – Натали строго-настрого запретила такое ухаживание, – сейчас она ничем не выразила своего неудовольствия, относя его порыв к действию только что прослушанных стихов.

– Вам так… понравился Байрон? – спросила она, поднимая свои тонкие сросшиеся брови.

– Необыкновенно! Стихи этого английского лорда заставляют меня даже простить юнкеру его влюбленные взгляды, которые он бросал на вас…

– Полноте – не фантазируйте! – перебила его, вспыхнув, кузина. – Как вы можете такое говорить? Ведь он совсем мальчик.

– Он уже совсем не мальчик. Это первое…

– А разве вы не знаете, что при равенстве лет мы, женщины, все же всегда старше вас, мужчин? Это отмечает, если не ошибаюсь, в своих персидских письмах Монтескье… Да, по-моему, Монтескье…[39]39
  Монтескье Шарль-Луи (1684–1755) – выдающийся французский мыслитель энциклопедического склада. Его труды: «Дух законов», «Персидские письма» – снискали себе широкую известность.


[Закрыть] – возразила Натали.

– Но, дорогая кузина, вопреки всем философам амур не всегда придерживается их взглядов. Если вы запрещаете мне ухаживать за вами, то несправедливо это позволять другим.

– Пожалуйста, избавьте меня от этих подозрений, – с досадой, закусив губу, сказала кузина. – Я никогда не предполагала, что вы такой ревнивец. Стыдитесь! Это совсем не подходит вам…

Но странно, в голосе ее не было раздражения. И чуткий слух Виктора Петровича уловил в ее тоне новые, полные дружеского участия интонации. Они настолько обрадовали его, что все ревнивые подозрения Сдаржинского, связанные с юнкером, мгновенно исчезли. Серые глаза Виктора Петровича повеселели. Он с благодарностью подумал о юнкере и только что прочитанных им стихах Байрона – может быть, они являются причиной неожиданной благосклонности к нему кузины.

С этих пор Сдаржинский стал питать искреннее, уже ничем не омраченное, расположение к Раенко, который, в свою очередь испытывая то же чувство к нему, стал почти ежедневно встречаться с ним в гостиной у Натали.

Николай рассказывал им все новые и новые занимательные истории о своем продолжительном пребывании за границей, знакомя с неведомым им миром европейских вольнодумцев, увлекательно рассказывая о карбонариях, их «вентах». Эти беседы обычно заканчивались прослушиванием стихов английского поэта, которые по-прежнему самозабвенно читал Раенко.

И Виктор Петрович с Натали стали в разговорах между собой называть Николая не иначе, как другом Байрона[40]40
  Декабрист Н.И. Лорер пишет в своих записках о Николае Алексеевиче Райко, ставшем прообразом персонажа этой книги – Николая Раенко, что Райко Н.А. «…сделался другом Байрона». Это воспоминание одного из видных участников Южного общества декабристов является ярким свидетельством интернациональной близости передовых людей того времени.


[Закрыть].