Текст книги "Каменное море"

Вьюга

Сдаржинский сразу не заметил холодной сдержанности, с которой стали относиться к нему Кондрат и Иванко. А может, и заметил, да решил, что, видимо, теперь к нему, женатому человеку, считают неудобным приходить, как прежде, его друзья-простолюдины. Да и радость, обретенная в супружеской жизни, успехи в делах оттеснили на время все его прочие тревоги.

1825 год, начатый бурно, ставший таким счастливым для Виктора Петровича, обещал по всем признакам окончиться безмятежно.

Но вдруг это тихое спокойствие неожиданно закончилось в Трикратном. Да и не только в Трикратном. Всю огромную Российскую империю, уже покрытую снегом, всколыхнуло неожиданное известие. В Таганроге умер царь-император Александр Первый. Он умер 19 ноября. И весть о его смерти быстро распространилась по империи. В Трикратное она долетела через десять дней[91]91
  Тогда такая скорость доставки важного известия считалась почти рекордной.


[Закрыть]. И хотя Сдаржинские только по слухам знали о существовании в России тайного революционного общества, Виктор Петрович и Наталья Дмитриевна поняли, что они на пороге важных политических событий.

Ведь еще недавно Раенко уверял, что Александр Первый будет последним царем в России… Неужели на престол умершего деспота сядет новый? Еще худший? Кто-либо из его братьев?

А затем в половине декабря докатилось до Трикратного новое удручающее сообщение: в ближайшем городке – Вознесенске – гарнизон присягнул старшему брату царя – Константину.

И снова наступила тишина. Может быть, никакого революционного общества и нет. Может, все разговоры на эту тему только бред разгоряченных умов? И как бы подкрепляя эти сомнения, докатилась новая весть.

Константин отказался от престола в пользу своего брата Николая. Войска снова давали присягу, теперь уже новому императору.

И лишь под самый, что называется, новый год, огромную империю оглушила молва: в Петербурге на Сенатской площади 14 декабря восстали войска, не желавшие присягать Николаю.

Лишь применив картечь, некоронованный царь Николай кровью утвердил свою власть. В тюрьмы и казематы брошены сотни восставших. Назывались фамилии известных всей стране генералов и офицеров, героев многих битв.

И, как заключительный аккорд этого оглушающего грома, новая волна слухов облетела страну: восстал на Украине Черниговский полк. Мятежные солдаты под командованием Сергея Муравьева-Апостола двинулись на Петербург.

Не прошло и недели после этого известия, как вечером Виктор Петрович и Натали, сидя в жарко натопленной гостиной, услышали в хриплом завывании вьюги звон колокольчика, стук копыт по оледенелой земле и скрип полозьев.

Затем в гостиной появился розовощекий с ледяшками на усах молоденький ротмистр гусарского полка. Он поприветствовал хозяев и, очевидно желая сразу произвести самое благоприятное впечатление, заявил, что пожаловал из самого пекла битвы, что отпущен на отдых к своим родителям, проживающим недалеко от Вознесенска, за большие заслуги в ратном деле.

– Так в каком же пекле вы изволили побывать? – перебил его, переглянувшись с Натали, Виктор Петрович.

– Мятежных черниговцев третьего дня рубил. Их около деревни Трилесы сначала из засады картечью встретили. А потом мой эскадрон окружил их расстроенные ряды и пошла потеха! Я лично зарубил троих! Ох, какой ныне холод… Чуть не замерз в санях, подъезжая к имению вашему. Хорошо бы стаканчик рома с морозца…

Виктор Петрович гневно глянул на розовощекое лицо ротмистра.

– Пунша не будет! – сказал он, отчеканивая слова с холодным бешенством. – Предоставить ночлега я также вам не могу! У моей жены мигрень… – Он встретился глазами с Натали и, прочитав в них одобрение, добавил: – Посему вынужден просить вас незамедлительно покинуть мой дом, а также пределы Трикратного.

– Но позвольте… В такую вьюгу, – пробормотал, растерявшись, офицер. – Это бесчеловечно… – и осекся. Грозный взгляд Сдаржинского предупредил, что просить бесполезно. Круто повернувшись, ротмистр, не поклонившись, вышел из гостиной.

Когда через несколько минут за окнами заскрипели полозья и снова зазвенел колокольчик, Виктор Петрович спросил жену:

– Ты не осуждаешь меня, Натали, за такую жестокость? Я не мог иначе.

– Я поступила бы точно так, – сказала Натали и поцеловала мужа.

В тот же вечер Сдаржинский пригласил в свой кабинет Кондрата и Иванко. Виктор Петрович подробно рассказал им все, что узнал о последних событиях. И о разгроме восстания в Петербурге, и о гибели славных черниговцев. Затем, взяв кувшин красного, как кровь, вина, он наполнил стоящие на столе три объемистых кубка.

– Выпьем, друзья, за вечную славу героев вольности. Да погибнут недруги их!

Гости и хозяин пригубили кубки.

Когда вино было выпито, Кондрат смахнул рукавом покатившуюся по щеке слезу.

– Эх, Виктор Петрович… Нам с тобою быть там следовало б. А мы? Виноваты кругом. А ты всех более… Сам в сторону отошел и меня, казака, за собой сманил. Верно говорю?

– Верно. Вина на мне.

Кровь

Разгром восстания в Петербурге и на Украине глухой болью отозвался в сердцах тех, кто связывал свои надежды с освобождением России.

Сдаржинские, Кондрат и Иванко долгое время находились под впечатлением этих событий, были подавлены ими. Виктор Петрович забросил на время хозяйственные дела. И право, кому, для чего нужны все эти преобразования, выращивание лесов, постройки запруд, водоемов, когда в стране по-прежнему процветают рабство, бесправие и произвол?

Первые месяцы нового, 1826, года не принесли ничего отрадного. Письма и газеты, изредка приходившие в Трикратное, не сулили никаких перемен. Тюрьмы империи были заполнены узниками. В Петропавловской крепости не хватало для бунтовщиков казематов. Там уже томились скованные цепями Пестель, раненый Сергей Муравьев-Апостол, Рылеев, Бестужев-Рюмин, Каховский. И еще 121 бунтовщик. Новый император готовил расправу.

Ожидали в тюрьмах царского наказания и тысячи рядовых участников восстания – солдаты…

Многих из тех, кто попал в царские казематы, знали хорошо и обитатели Трикратного. Они пытались узнать судьбу узников. Помочь в облегчении участи. Но лишь родственникам заключенных правительство разрешало хлопотать о бунтовщиках. А установить связь с родными было почти невозможно, ибо многие родственники заключенных боялись попасть в списки неблагонадежных; некоторые позорно отказывались от близких, иные даже проклинали их.

Сдаржинских, Кондрата и Иванко, разумеется, в первую очередь тревожила судьба Раенко. Где он сейчас? Что с ним?

А правительство еще долгие месяцы окружало тайной судьбы тех, кто попал в его лапы. Только во второй половине года Россия узнала, что 13 июля 1826 года утром на кронверке Петропавловской крепости пять самых благородных и смелых ее сынов – Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Рылеев и Каховский – были повешены.

Затем по дорогам потянулись окруженные конвоирами, лишенные оружия и погон колонны осужденных.

Во многих городах начались массовые экзекуции. На одну из них ранним августовским утром угодил Иванко. Он приехал на базар в Вознесенск, чтобы по поручению Сдаржинского сделать ряд закупок.

Хотя это были часы торговли, базарная площадь, к удивлению Иванко, обычно запруженная народом, сейчас была пустынна. Лавки и магазины были на замке.

– Все побежали на плац смотреть, как солдат казнить будут, – сказал ему базарный сторож.

И правда, вскоре услышал Иванко барабанную дробь. Ноги сами пошли ей навстречу…

Вокруг плаца стояла толпа народа. Ее внимание приковывал выстроенный в две длинных шеренги батальон. Каждый солдат находился от другого на расстоянии шага и держал в руке палку – шпицрутен.

В самом конце длинного коридора, который образовали выстроенные шеренги солдат, показались те, кого должны были «прогнать сквозь строй». Обнаженная по пояс группа солдат с обросшими грязной щетиной лицами. Больные, испуганные, они были окружены конвоем. Тут же стояли здоровенные рослые солдаты, которые готовились их «вести» во время наказания.

От стоящих в стороне офицеров отделился пожилой кривоногий начальник. Он молодцевато прошелся вдоль выстроенных шеренг, строго оглядывая каждого солдата. Свой смотр он закончил внушением.

– Чтобы у меня бить на полную силу! Поняли?! Если только замечу нерадивого – горе ему! Сам получит! Чтоб у меня как надо карать злодеев-бунтовщиков! Чтоб… Ну! Что, поняли?! – Он взмахнул кулаком, туго затянутым в белую перчатку.

Затем полковой писарь шепеляво прочитал приговор, из которого явствовало, что одиннадцать рядовых приговорены за участие в бунте к наказанию шпицрутенами – прогонкой сквозь строй. Каждый должен пройти мимо пятисот человек по четыре раза – следовательно, каждый осужденный получал по 2000 ударов.

– Ох, людоеды! Смертоубийство какое устраивают… Кровь живую сосут, кровопийцы! Что только они не творят! Ведь человек-то и сотни таких ударов не выдерживает. Зачем же над мертвецом-то еще издеваются? Говорят, прогоняют сквозь строй. Какое там «прогоняют». Ведь с самого начала его на спине тащат. Потому что никакой человек такого мучительства не выдерживает. Ох, кровопийцы окаянные! – шептал, крестясь, стоящий рядом с Иванко чахоточного вида мещанин. Его шепот заглушили лающие слова команды.

Частой гулкой дробью ударили барабаны, и началась «прогонка».

Широкоплечий верзила солдат надел на себя из толстой, как подошва, бычьей кожи накидку, предохраняющую от ударов, и взвалил на спину дрожащего, обнаженного по пояс человека.

Видимо, солдат уже хорошо поднаторился на этих приемах. Он умело распластал на себе жертву.

Верзила сделал первый шаг. Правофланговый солдат взмахнул шпицрутеном. Палка, со свистом рассекая воздух, гулко шлепнулась о белую спину наказуемого. Конец шпицрутена сразу стал красным от крови. Еще шаг – и новый хлесткий удар обрушился на спину истязаемого. Сильные удары шпицрутенами с размеренной точностью следовали один за другим.

Когда верзила донес наказуемого до середины шеренги, с его спины и боков уже была сорвана кожа. Страшно белели ребра и позвоночник.

Несчастный солдат в предсмертных судорогах заметался, извиваясь на спине палача. А верзила по-прежнему, не торопясь, нес его под новые удары палок.

Стонов истязаемого не было слышно. Их заглушала зловещая барабанная дробь.

Иванко видел лишь широко открытый рот осужденного, из которого двумя струйками сочилась кровь.

За палачом, несущим жертву, тянулась красная широкая лента из сгустков дымящейся крови и клочьев мяса…

Не помня себя от гнева, Иванко стал расталкивать толпу, чтобы добраться до солдатских рядов. Он готов был броситься на палача… Ругаясь, он уже протиснулся почти к самому плацу, когда один из драгунов, охранявших экзекуции, заметив непорядок в толпе, подъехал к нему и без предупреждения ударил его по голове плашмя саблей.

Очнулся Иванко лишь через несколько минут. Он лежал на земле. Около него на корточках сидел сердобольный чахоточный мещанин. Горькими безумными глазами он смотрел на Иванко и грозил костлявым кулаком в сторону плаца, откуда все еще неслась леденящая душу барабанная дробь…

– Кровопийцы окаянные!

В дальний путь

В Трикратное Иванко вернулся сам не свой. Кондрат подошел к сыну, когда он распрягал лошадь и, увидев в его глазах окаменевшую боль, спросил:

– Что с тобой?

Сын подробно рассказал отцу о том, что увидел в Вознесенске.

– Встречал на войне я немало страшного. Но так, наверное, черти в преисподней над грешниками не лютуют. Не люди они – звери хищные. Ох, батька, тянется у меня рука к сабле. Рубить! Без пощады рубить проклятых! Не могу я терпеть более…

Сын бросал тяжелые, словно угловатые камни, слова и совсем не походил сейчас на спокойного улыбчатого Иванко, которого привык видеть отец. Кондрат понял, что сына сейчас охватил исступленный гнев, который не раз он сам в жизни испытывал, сталкиваясь с подлой издевательской жестокостью.

И чтобы как-то отвлечь сына от мрачных мыслей, сказал:

– Это наша запорожская кровь кипит в тебе. Не терпит она, сынку, подлости. Попробуй совладать с собой. Успеешь еще саблю в дело пустить. Успеешь… А сейчас слушай хорошую весть – Раенко к нам приехал. Он о тебе все спрашивал.

– Раенко? Николай Алексеевич! – встрепенулся Иванко. – Где он, батько?

– У Виктора Петровича в горнице. Пойдем к нему.

В кабинете Сдаржинского они увидели Раенко. Он сильно похудел. Серый сюртук и такого же цвета брюки нескладно болтались на его стройной высокой фигуре. Видимо, он совсем недавно снял военный мундир и чувствовал себя еще неловко в гражданском костюме.

Он так тепло и радостно встретил появление Иванко, что даже удивил Кондрата. «Словно друга милого увидел», – подумал старый казак и почувствовал невольную гордость за сына, который, видно, чем-то заслужил к себе такое уважение.

– А я отставку чистую взял… Не повезло мне, – стал рассказывать Раенко о своих делах. – Ох, как не повезло! Наш полк, отдаленный большим расстоянием, не мог присоединиться ни к восставшим в Петербурге, ни к черниговцам. Правительство, предупрежденное предателями, успело принять меры. Пестель был арестован за день до восстания, остальные руководители тоже. А за нами, сочувствующими, установился строгий надзор.

– Так что же, Николай Алексеевич, значит, все вольнолюбивые стремления заранее были обречены. Значит, сбросить ярмо деспотизма и рабства в России – только мечта? – спросил Сдаржинский.

– Отнюдь! Я совсем не вижу причины для столь горького вывода. Мне говорил один офицер, что смерть царя и доносы предателей заставили участников тайного общества поднять восстание ранее назначенного срока и без должной подготовки. Одно то, что правительству удалось обезглавить руководство и схватить Пестеля за день до выступления бунтующих войск в Питере, сыграло свою роковую роль. Да и ошибок много сделано было… Духу не хватало убить ныне царствующего деспота. И то, что Муравьев-Апостол не знал толком, куда вести своих черниговцев. А ведь их ждали свои…

– Ждали?

– Да. С нетерпением превеликим. Не знал Сергей Иванович Муравьев-Апостол, что более четырех тысяч крепостных в Белой Церкви, в имении Браницкой ожидали прихода его черниговцев. Тогда бы воспылало пламя крестьянского бунта!

– Так ведь это же пугачевщина! Какой ужас! – воскликнул Виктор Петрович.

– Да. Самая настоящая пугачевщина. И ежели бы мы ее не боялись, как черт ладана, может быть, не торжествовал бы сейчас царь…

– Но неужели воинство наше столь царю покорно? Неужели офицеры и солдаты наши и не пытались выйти из власти царя? Неужели нет более смелых? – воскликнул Кондрат.

– Должен сказать, что не все покорны страху рабскому. Но, видно, плохо еще солдаты наши понимают, как свободы добиться. А случаев возмущения среди воинов было немало. Вот хотя бы случай в Полтавском полку. Вы, наверное, знаете? Нет? Так я расскажу. Во время смотра Полтавского полка прапорщик Степан Иванович Трусов выбежал вперед перед строем, взмахнул обнаженной шпагой и обратился к солдатам:

– Ребята! Бросайтесь в штыки! Найдем вольность и независимость! У нас государь не есть государь Николай Павлович, а тиран!

А далее Трусов так выразился про особу его императорского высочества и всю царскую фамилию, что у царелюбов-офицеров волосы встали дыбом… Они бросились на прапорщика, но он успел добежать до первого взвода и обратиться к нему с этим же призывом.

Солдаты Полтавского полка, хотя и ответили сочувственными возгласами, все ж не имели духа поддержать Трусова. Они лишь поколебали свои ряды. Страх оказался сильнее. И Трусов был схвачен на их глазах офицерами.

– Какая же участь этого прапорщика? – спросил Иванко.

– Говорят, что сам император был настолько испуган выступлением Трусова, что повелел судить его вопреки обычным проволочкам в течение двадцати четырех часов. Военно-судовая коллегия приговорила «лишить его живота отсечением головы». Но Трусова все же не казнили, а, лишив чинов, орденов и дворянского достоинства, заковали в кандалы и отправили в Бобруйскую крепость на каторжные работы[92]92
  См.: Федоров В.А. Солдатское движение в годы декабристов. С. 203–204; Нечкина М.В. Движение декабристов. Т. II. С. 390–391.


[Закрыть], где он и сейчас, вероятно, находится. Вот видите, есть еще смелые люди в русской армии…

– Я верю, что есть! Но что делать нам, не таким смелым? Давайте, Николай Алексеевич, поговорим о вас и о нас, – мягко перевел разговор на другую тему Виктор Петрович.

– После восстания служить в полку не стало возможности. Начальство всеми правдами и неправдами притесняло меня как вольнодумца. Каждый день не обходился без неудовольствия, которое выказывали батальонный и полковой командиры. На моих глазах зверски избивали солдат, придирались к малейшей неисправности в несении службы. Такие сцены были тягостны моему сердцу, я не выдержал и подал прошение об отставке. Полковой командир, казалось, только и ожидал этого.

«С вашим вольномыслием надо было давно так сделать», – сказал он мне, принимая прошение.

Отставку я получил, разумеется, без задержки. Также как и разрешение на выезд за границу на предмет поправки здоровья, в самую Италию.

– Да, вы выглядите неважно. Похудели изрядно, – сказал Сдаржинский, разглядывая измученное лицо Раенко.

– Что вы! Я хоть и похудел, но чувствую себя здоровым как никогда. И еду в самом деле в Италию. Но для того, чтобы затем попасть в Грецию – сражаться за ее свободу.

– Чтобы погибнуть под пулями или ятаганами этих ужасных янычаров? – спросила, войдя в комнату, Наталья Дмитриевна.

– Нет! Не для того, чтобы погибнуть, а чтобы победить, милостивая государыня. Мы, уцелевшие от бури, должны продолжать дело тех, кто погиб за свободу, кто заживо похоронен в казематах. Мы не имеем права умирать! И если я лишен возможности сражаться за свободу на родной земле, то я буду драться за нее на чужбине. Это тоже приблизит час вольности и на нашей родине.

– Вы поедете один?

– Нет. Надеюсь, что у меня будет и товарищ.

– Кто, если не тайна?

– Нисколько.

Николай Алексеевич многозначительно посмотрел на Иванко.

А тот вдруг решительно подошел к нему.

– Николай Алексеевич, если вы – в Грецию воевать, возьмите меня. Я готов.

– Вот вам и ответ, – улыбнулся Раенко Наталье Дмитриевне и обратился к Иванко: – Друг мой, конечно, возьму! Только пусть отец твой согласие даст.

– Батько мне всегда благословение даст.

– Я это сам хочу от него услышать. Разрешите вашему сыну со мной уехать? – спросил Раенко у Кондрата.

– А позвольте сначала узнать, на каком он у вас положении будет? – в свою очередь задал вопрос Кондрат.

– На положении друга – товарища по оружию. Я уже был на чужбине и знаю, как трудно без верного товарища. А мы с ним все: радости, горе, деньги, пищу – будем делить сообща…

Кондрат медленно подошел к сыну. Он обнял его и трижды поцеловал.

– Что ж, сынку… Благословляю в заморский путь дальний. Не срами только нашего роду казацкого.

Ранним октябрьским утром Раенко выехал вместе с Иванко из Трикратного в далекую Италию.

Холм у Эгейского моря

Через пять лет около Трикратного вырос молодой лес. Окрыленный первыми успехами, Виктор Петрович стал расширять площадь древесных насаждений. И уже не десятки, а сотни десятин черноморской степи прикрыли от палящего солнца спасительные зеленые кроны.

Сдаржинский, не имея специальных знаний как лесовод, приобрел в этой области такой опыт, что вынужден был консультировать иногда дипломированных лесоводов-специалистов. Да, именно вынужден! Почти поневоле… Потому что к нему за советом приезжали лесоводы из самых отдаленных мест.

В Трикратном было чему поучиться и было что посмотреть.

Вокруг имения зашумели листвой, хвойными лапчатыми ветвями около трехсот видов диковинных растений, выписанных не только из отечественных питомников, но даже из Франции, Германии, Северной Америки. За их семенами и саженцами стали приходить к хозяину Трикратного даже те, кто когда-то яростно спорил с ним, отвергая его идеи.

К опыту лесовода у Виктора Петровича прибавился и опыт по устройству плотин. Он уже знал, как сооружать гребли, устойчивые к напору воды, как из золы да перегноя делать для них надежные фундаменты, как добиться, чтобы в ставке всегда была свежая вода.

Много тайн земли, древних, как она сама, узнал Виктор Петрович от народа, среди которого жил.

Много он узнал от человека, который был наблюдательней его самого, хотя и менее искушенный в книжных знаниях. Этот человек великолепно разбирался в великой книге природы и в книге человеческого сердца.

Таким человеком стал для него Кондрат.

И когда Сдаржинский мысленно производил оценку сделанному, то надо отдать ему справедливость, он понимал, что в этом заслуга его помощника. Заслуга любознательного, наблюдательного, трудолюбивого Кондрата.

И не удивительно, что он не только уважал, но и испытывал к Кондрату нечто большее, чем дружескую привязанность.

Поэтому Виктору Петровичу сейчас было тяжело скрывать от Кондрата одну важную для него тайну.

А тайна эта приехала в Трикратное зимним вечером в пакете, присланном Раенко из далекой Греции.

Пакет был доставлен не по почте. Потому что Раенко как генералу[93]93
  В рядах греческой республиканской армии, боровшейся за независимость своей страны, с 1826 г. и до самой победы над захватчиками сражался Николай Алексеевич Райко.


[Закрыть] республиканской греческой армии было бы неосмотрительно пользоваться услугами почтового ведомства Российской империи.

…Пакет вручил в собственные руки Сдаржинского прибывший в Россию грек-негоциант.

Это было пятое письмо от Раенко, присланное из Греции.

В своих предыдущих письмах Раенко и Иванко писали о том, как они сражаются в рядах храброй, но плохо обученной и плохо вооруженной республиканской армии. Они рассказывали, как под знаменем замечательного греческого полководца, выходца из самых низов народа Георгиоса Караискакиса прошли победоносно по горам центральной Греции – Румелии. Как сражались в битве при Арахове, где вместе с голодными и разутыми патриотами наголову разгромили отборное войско султана. От этого письма веяло молодым мужественным задором.

В другом послании, пришедшем через год, написанном почерком Иванко, так как раненый Раенко не мог держать пера в руке, писалось о тяжелых боях с захватчиками. О том, как погиб в бою бесстрашный Караискакис. О том, как научил Раенко греков искусству стрелять из пушек и был произведен в генералы. Как в результате ошибки английских офицеров турки смогли разбить греческую армию и взять Акрополь…

Два последующих письма, написанные изящным почерком выздоровевшего после ранения Раенко, пахли не только пороховым дымом, но и ароматами роз. В них сообщалось, что соединенная эскадра из русских, английских и французских кораблей пришла на помощь многострадальной Греции и потопила у ее берегов огромный флот султана – сто боевых кораблей. Передавая поклоны отцу, мачехе и старикам Чухраям, Иванко сообщал, что он получил офицерский чин и обвенчался в греческой церкви города Навплии. Его жену зовут Еленой…

А в письме последующего года Иванко писал о рождении сына, названного в честь отца Кондратием.

Каждое письмо из Греции отмечалось в Трикратном как настоящий праздник. Письмо торжественно читали по несколько раз в кабинете Виктора Петровича. Это делала обычно Натали. Затем его снова читали по очереди: Кондрат, Виктор Петрович, Гликерия. Потом, как реликвию, передавали на хранение отцу Иванки. И при известии, что Елена родила мальчика, Кондрат не вытерпел и после третьей чарки ударил такого гопака, что пол заходил ходуном.

– Не будет переводу казацкому роду! – крикнул он, тяжело дыша, смущенной Гликерии, которая даже не подозревала, что ее супруг способен еще на такое.

Да, это была для Кондрата огромная радость. Правда, эту радость не могли разделить с ним ни дед Семен, ни Одарка. Уже год, как старики нашли свой покой на одесском кладбище.

Рождение сына Иванко совпало с успехами греческой армии. Этот успех был предрешен начавшейся еще в 1828 году войной между Россией и Турцией. Войной, которая сковала армию султана. Заставила ее сражаться на двух фронтах.

Президент Греческой республики Иоанн Каподистрия, избранный сроком на семь лет, навел порядок в стране, создал регулярную армию, поставив во главе ее Дмитрия Ипсиланти[94]94
  Дмитрий Ипсиланти – брат Александра Ипсиланти.


[Закрыть].

Назначенный главнокомандующим войсками Восточной Греции, Дмитрий Ипсиланти разбил при Петрах султанский корпус.

Виктор Петрович и Кондрат теперь с огромным вниманием следили за военными действиями в Греции. Сдаржинский повесил у себя в кабинете карту Балканского полуострова и отмечал на ней продвижение русских и греческих войск[95]95
  Свобода Греции и необходимый ей мир зависел теперь в основном от успехов русской армии. И русские солдаты не подвели. В летний зной 1829 г. они по крутым тропам пересекли высокие Балканские горы и разбили свой лагерь около Андрианополя. Столица султана Стамбул оказалась под ударом. И султан Махмуд II вынужден был просить мира. А мир означал для Греции долгожданную свободу и независимость.


[Закрыть].

В один из вечеров, когда Сдаржинский сидел перед картой Балканского полуострова, в усадьбу прибыл очередной посланец из Греции.

Вскрыв пакет и пробежав глазами текст письма, Виктор Петрович вскрикнул. Раенко сообщал о смерти Иванко. «Он погиб, – писал Раенко, – в одном из предпоследних битв, от случайной пули. Он пал за свободу Греции и за нашу будущую свободу. Мы похоронили его на высоком холме у Эгейского моря».

Раенко умолял Виктора Петровича не говорить Кондрату об этом. «Скоро, – писал он, – кончится война. Я вернусь на родину с сыном Иванко и его женой Еленой. Тогда мы и скажем Кондратию Ивановичу о смерти его сына. Присутствие маленького внука смягчит боль утраты. Учтите, это не только мой совет, но и воля самого Иванко. Он перед каждым боем просил меня, чтобы я в случае его гибели не писал об этом отцу, чтобы не огорчать старика».

В конверт Раенко вложил письмо, специально для Кондрата, где сообщал, что его сын жив и здоров…

Когда через час в кабинет Сдаржинского вошел Кондрат, Виктор Петрович отдал ему второе письмо Раенко, в котором не было ни слова о смерти сына.

С тех пор Виктор Петрович стал хранителем ужасной тайны. Он никому не сказал в Трикратном, даже своей жене, кто лежит в далекой Греции, зарытый в каменистую землю холма у Эгейского моря.