Текст книги "Каменное море"

Новое назначение

Удовольствие, которое испытывал император, высоко оценив доклад Пестеля по греческому вопросу, не прошло бесследно. Пестель давно стремился получить в свое распоряжение отдельную воинскую часть, чтобы иметь возможность, командуя ею, поднять восстание. Поэтому он с нетерпением ждал приказа о своем производстве в полковники и назначение командиром полка.

Но хотя в конце 1820 года во Второй армии освободилось место полкового командира и Киселев предложил на эту должность Пестеля, царь не согласился с его рекомендацией. В доносе, полученном царем от библиотекаря главного штаба Грибовского, среди членов тайного общества упоминалась фамилия Пестеля. Правда, доносчик сообщал, что тайное общество – «Союз благоденствия» – само себя распустило, однако Александр Первый распорядился вычеркнуть фамилию Пестеля из списка подлежащих к производству в полковники.

А Пестель, не зная причины задержки своего назначения в полковники, нервничал. Срывался его заветный план дальнейших революционных действий. И, устав ожидать царского приказа, он решил искать другие пути к намеченной цели. Павел Иванович стал вести переговоры с графом Иваном Осиповичем Виттом – невысоким, с фатовскими усиками, пустыми глазами, фанфаронистым генерал-лейтенантом.

Отец Витта – Иосиф – голландец родом, служил некогда генералом Речи Посполитой. Он из меркантильных соображений уступил свою супругу гречанку Софию, замечательную красавицу, богатейшему магнату помещику на Украине Станиславу Потоцкому. Воспитанный в растленной атмосфере предательства и лжи, Иван Осипович Витт сделал блестящую карьеру в свите Александра Первого. Он выполнял с успехом самые деликатные поручения. Был соглядатаем царя в Вене, в Варшаве, в главной квартире Наполеона, а сейчас командовал Бугскими военными поселениями и состоял обер-шпионом императора на юге России.

«Сколько я его знаю – он лжец и самый неосновательный человек… “Двухличка”», – писал о нем Багратион Барклаю де Толли в 1811 году[64]64
  Русская старина. 1901. Т. VII.


[Закрыть].

Пестель хорошо знал о всех этих качествах Витта, но рассчитывал, перейдя к нему на службу, получить под свою команду отдельную часть. Для успеха своего замысла, крайне нужного тайному обществу, Пестель готов был стать родственником Витта – жениться на его дочери графине Изабелле… Но вдруг пришел нежданно из Петербурга высочайший приказ о производстве Пестеля в полковники и назначении его командиром Вятского пехотного полка, стоящего в Линцах.

Видимо, впечатление, которое произвел доклад Пестеля о греческом восстании, было таково, что царь решил продвижением по службе подкупить нужного ему толкового человека.

Пестель, читая приказ о своем назначении, облегченно вздохнул. Теперь можно было навсегда отложить тягостную для него женитьбу на графине Изабелле и порвать всякое знакомство с неприятным, фальшивым вельможей Виттом.

В родной гавани

Пестель в своем донесении недаром писал, что султанским правительством «самые священные и законные интересы империи не признаются и попираются…»[65]65
  Обнаглевшие чиновники Порты чинили всевозможные препятствия русскому судоходству на Черном и Средиземном морях, блокировав проливы. Это больно ударило по русской торговле, особенно хлебной.


[Закрыть].

Упадок торговли хлебом ущемил интересы привилегированного сословия тогдашнего русского государства – помещиков, главных поставщиков хлеба на международный рынок. Но Александр Первый настолько попал под влияние австрийского канцлера Меттерниха, что продолжал своей политикой подрывать престиж родной страны. Он даже отстранил от службы министра иностранных дел Иоанна Каподистрию, который убеждал царя в необходимости отпора султанской агрессии на Балканах.

Козни султанского правительства болезненно почувствовали жители Одессы и других черноморских портов. Деловая жизнь в этих городах во многом зависела от заморской торговли. И лишь только в Карантинной гавани Одессы перестали бегать один за одним по сходням сносчики[66]66
  Сносчики – грузчики.


[Закрыть] с мешками зерна, лихо опрокидывая их над арфой[67]67
  Арфа – так называли в порту решето из проволочной сетки, которым прикрывали люк трюма, чтобы просеивать грузившееся зерно.


[Закрыть], прикрывавшей люк корабельного трюма, жизнь в порту замерла.

Одесситам было грустно приходить в опустевшую гавань, где не слышались уже веселые покрикивания портовых работников:

– Чок! Чок! Чок!

– Вира по малу!

– Майна банда!

– Ай да наша, кадка, кадочка!

– Крутится – вертится!

Где перестала литься, словно золотой поток, отборная украинская пшеница, ударяясь в проволочные струны трюмной арфы, где перестали подымать на кораблях белые паруса.

Такая участь постигла и видавшую виды ветхую шхуну «Марину», на которой в должности подшкипера плавал Иванко Мунтяну.

Владелец и шкипер шхуны Яков Родонаки, не имея фрахта, вынужден был распустить экипаж своего судна, оставив лишь для присмотра за «Мариной» престарелого боцмана.

Таким образом, неожиданно Иванко стал безработным, «сухопутным моряком». С неделю он отдыхал, отсыпался, никуда не выходя из домика и вишневого садочка стариков Чухраев, которые уехали к Кондрату в Трикратное. Всласть лакомился Иванко и чисто одесскими блюдами, по которым истосковался, странствуя по свету: ел плов из мидий, жареную и копченую скумбрию, мамалыгу с брынзой, которую ему готовила старуха-молдаванка. Все это он запивал кислым холодным вином…

Однако сытая, однообразная жизнь вскоре наскучила. Надоели и вино, и брынза, и мидии, и скумбрия. Иванко потянуло к морю.

Хмурый и задумчивый, он целые дни стал проводить в гавани, слоняясь по берегу, по опустевшим причалам, возле которых покачивались на ленивых волнах, скрипя швартовыми, огромные корабли[68]68
  Многие суда, плавающие под отечественным флагом, лишенные возможности выйти из Черного моря через проливы, блокированные султанским флотом, стали на прикол в Одесском порту.


[Закрыть].

Вид этих пленников, привязанных крепкими канатами к берегу, наводил тоску. Иванко чувствовал, что он вместе с кораблями разделяет одну горькую участь… Когда же, когда на голых мачтах этих морских исполинов поднимутся паруса и корабли снова отправятся в свои странствования по морям и океанам?

Когда?..

Томимый бездельем, Иванко как-то вечером присел на причальную тумбу – старинную чугунную пушку, врытую в береговой суглинок, и с тоской (который раз!) разглядывал пустынные морские волны, словно раскаленные от ярко-красных лучей заката.

К нему подошли двое мужчин. Один – высокий, помоложе, в офицерском артиллерийском мундире – малого чина. А другой – постарше в черном партикулярном[69]69
  В штатском.


[Закрыть] господском сюртуке и белых панталонах.

– Сии краски заката на воде, – громким голосом говорил военный, – напоминают мне кровь братскую, которую проливают в битвах с янычарами поборники вольности там, за пределами волн этих. – Он, взволнованно взмахнув рукой, показал на море.

Его спутник молча разглядывал пылающий горизонт и, как показалось Иванко, не очень внимательно слушал военного. Потом он повернул к говорившему свое лицо. И тут Иванко узнал в господине, одетом в партикулярное платье, своего бывшего эскадронного командира Сдаржинского.

– Ваше благородие… Виктор Петрович, доброго здравия! – выпалил единым духом Иванко.

Сдаржинский несколько мгновений разглядывал рослого загорелого парня с медной серьгой в ухе, одетого в просторный матросский костюм. Лишь лучистые глаза да светлые усы напоминали ему позабытое лицо молодого унтера.

– Иванко? Да неужто ты?!.

– Так точно! Самый.

– Смотри, каким молодцом стал! Что ж ты, шельмец, глаз в Трикратное за эти годы ни разу не казывал? Батько твой соскучился.

– А я ему, Виктор Петрович, письма да деньги через деда Чухрая часто посылал. А сам приехать к нему не мог – на море служил. Все в рейсах и часу не было… Да и что толку батьку повидать? Хворый он да гордый. Я его знаю: ему сочувствие мое – только боль в сердце. А вот хворь его излечить не могу… – Иванко грустно наклонил голову.

– Это ты верно говоришь. Болезнь у твоего отца тяжелая, но есть все же надежда поправиться. А у самого как?

– Было хорошо. Подшкипером на шхуне по морям ходил. А вот вторую неделю на берегу. Встали кораблики наши на прикол. Султан через проливы хода не дает. Да еще суда под нашим флагом ихние корсары обстреливают.

– А скажи, братец, правду, сии диверсии султанские ты сам видывал? – вмешался в разговор спутник Сдаржинского, высокий военный.

– Да, кстати, познакомься, Иванко. Это мой друг Николай Алексеевич Раенко. Прошу его любить и жаловать… Он человек ученый и по рассказам моим хорошо знает твоего отца. Можешь ему поведать все без утайки, как и мне, – представил Сдаржинский юнкера.

Иванко улыбнулся:

– Да что мне таить? Последний рейс труден был… Гнался за нашей шхуной корсар турецкий… Хотел, поди, пленить нас. Да мы, хотя у нас и девяти пушек не было, а у него, пожалуй, все тридцать, отстреливались. В мачту ему ядром угодили и ушли. Однако хозяин наш господин шкипер Родонаки потерял всю охоту рисковать своей жизнью и состоянием. Вот как пришли в Одессу – поставил шхуну на прикол, а команду всю изволил на отдых отправить.

– Так что же это ты – прозябаешь в праздности?

– Так точно… Пока султан с греками войну не кончит…

– О, я вижу, ты, Иванко, великий политик! – рассмеялся Сдаржинский. Но юнкер даже не улыбнулся.

– Это очень похвально, что и простолюдины наши начинают понятие приобретать, – сказал он Виктору Петровичу. И обратился к Иванко: – Только не скоро султан с греками войну кончит, если мы не поможем. Вот если бы твой хозяин согласился на своей шхуне против султана в море пойти – это дело было бы преотличнейшее… Я ему помог бы – артиллерию хорошо знаю.

Иванко удивился:

– Вы бы на шхуне нашей не побрезговали в море?..

– Не побрезговал… Греки сражаются за вольность. Святое дело за свободу драться.

Юнкер и бывший подшкипер многозначительно посмотрели друг на друга.

– Такое мне уже не раз говорили. Да сам я за вольность греков готов с дорогой душой… Воевать-то я приучен. Виктор Петрович знает…

– Верно! С Бонапартом ты воевал добре! – подтвердил Сдаржинский.

– За чем тогда, братец, дело стало?

– За немногим. Хозяин мой, господин Родонаки, человек хороший и шкипер знающий, но боится в опасных плаваниях утратить свою шхуну. «Не для того, – говорит он, – я судно свое великими трудами приобретал».

– Ни за что?

– Ни за что!

– Гм… – мрачно протянул Раенко. – А кто тебе про вольность сказывал?

Иванко вопросительно посмотрел на Сдаржинского. Тот одобрительно кивнул: «Мол, говори, не бойся, юнкер не выдаст».

– Мне еще давно, в восемнадцатом году, один немолодой барин, ученый, о свободе греческой толковал. Тогда мы его на шхуне нашей в стародавнее городище, что у села Парутино[70]70
  На Днепро-Бугском лимане Николаевской области.


[Закрыть], из Одессы возили. А сын его – кудрявый, веселый офицер, – слушая, все усмехался и говорил, что не только грекам, нам самим о свободе в первую очередь подумать не худо бы…

– Так ведь это же Муравьевы были! Старший – Иван Матвеевич – историк маститый. А сын его – средний – Сергей Иванович. Непременно они! Я еще, когда Муравьевы-Апостолы в Одессу приезжали, с ними у поэта нашего Батюшкова виделся. Тогда они интересовались развалинами древней Ольвии и выезжали туда для ее изучения. Так, значит, ты их возил? Вот и выходит, у нас общие знакомые…

– Они, выходит, самые. Хорошие люди. Особенно молодой.

– Так тебе его мысли, что не только грекам, но и нам свободу надобно завоевать, пришлись более по нраву? Что ж! Я тоже к таким мыслям сочувствие имею, – лукаво засмеялся Раенко. И вдруг оборвав смех, спросил серьезно у Иванко: – Но ты, братец, поехал бы грекам помогать с мечом в руке?

Иванко задумался.

– Грех было бы такому делу не помочь. Да только как? До Греции пройти сухопутьем нельзя. А морем – корабля не сыщешь.

– А если бы мы все-таки нашли корабль?

– Тогда хоть сейчас.

– А ты не женат? Семьей не обременен?

– Никак нет. Кроме батьки хворого, я един как перст.

– Грамотен?

– Книги читаю…

– Так вот, приходи ко мне. Я книги тебе интересные дам. Поговорим.

Иванко через несколько дней пришел в двухэтажный дом на Гимназской улице, где проживал Раенко. В маленькой квартирке юнкера моряка поразило обилие книг: русских, английских, французских, немецких, итальянских, греческих. Книги у Раенко были в каждой комнате. Они не умещались в шкафах и на полках, лежали на столе, на диване, на стульях. Видимо, веселый и живой, несколько легкомысленный, внешне похожий на повесу, юнкер не мог жить без них. Иванко показалось, что он попал не в квартиру молодого офицера, а в жилище ученого человека.

А Раенко оказался не только книголюбом, но и замечательным учителем. Увидев, что его гость любознателен, он сумел пробудить в нем интерес к литературе.

Первую книгу, которую он посоветовал прочесть, был редкий труд польского автора В.С. Стройновского «Об условиях помещиков с крестьянами», переведенный на русский язык и изданный в 1809 году.

В этой книге автор гневно обрушился на угнетение помещиками крестьян и не только требовал освобождения земледельцев от крепостной рабской доли, но и грозил восстанием угнетенных, которое будет «по своей жестокости ужасным».

Книга была рассчитана на более образованного читателя, чем Иванко. Не все мудреные выражения автора доходили… Но основной смысл книги – гневный протест против угнетателей – захватил его. Иванко прочитал книгу в один присест. И когда Раенко спросил о впечатлении, ответил:

– Верно все в ней… Я даже не ведал, что о горе народном так верно пропечатывают. Хорошие, видно, книги на свете есть…

– В книгах, друг мой, есть правда великая. Немного, к сожалению, таких книг, но тем они и ценней, – сказал Раенко и, взяв с полки переплетенный в зеленый бархат том, вручил его моряку. – Вот этой книге цены нет. Она сама правда святая. Запрещенная. В списках по Руси ходит.

Иванко, волнуясь, заскорузлыми от смоляных канатов пальцами раскрыл зеленый том.

Книга и в самом деле была рукописной. На ее титульном листе красивым почерком с любовью было выведено: Александр Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву».

По методе Владимира Раевского

Чтение интересных книг и беседы о них с юнкером пробудили в Иванко тягу к знаниям. Он попросил Раенко «поучить его наукам, что просвещение уму дают». Юнкер, словно ожидавший такую просьбу, с радостью согласился. Занятие начал с географии и рассказал молодому моряку о частях света и главных странах мира, уделив внимание в своем уроке и политической географии.

– Конституционное республиканское правление – это такое, когда народ управляется теми законами, которые он сам себе назначил, а представители народа охраняют их незыблемость. Конституционное правление самое лучшее, друг мой. Однако увы! В отечестве нашем верховная власть принадлежит не народу, а монарху, то есть принадлежит деспоту-царю. Такая власть суть неограниченная монархия – самая наихудшая в свете…

– Неужели у нас в России самая наихудшая? – спросил Иванко.

– Сам посуди, что же хорошего, если один человек по собственной воле и прихоти управляет миллионами людей, да еще заставляет себя именовать помазанником Божиим?..

– Пожалуй, и впрямь худо.

– То-то и оно!

– Но испокон веку у нас цари, значит, вечно нам доля такая, Николай Алексеевич, а? – продолжал расспрашивать моряк. В его голосе слышались сдержанная боль и гнев.

– Не всегда так у нас водилось. Была и у нас республика – и Запорожская сечь, и вольное Новгородское вече, да похитил свободу народную царь… Но недолго теперь нашему тирану править, коли нанести решительный удар по самовластию. Как сказывал мне однажды капитан Охотников, – будет и у нас свобода, и республика!

– Что же это за решительный удар?

– На сей счет многие мыслят по-разному. Но… – юнкер озабоченно взглянул на часы, – время нашего занятия истекло. В следующий раз поговорим и об этом.

Так с каждым уроком Иванко постигал науки, которые не только обогащали его знания, но и делали сознательным приверженцем демократических взглядов.

Потом через несколько уроков Раенко объяснил ему, что обучает его по новой методе Владимира Матвеевича Раевского, который учил так солдат в ланкастерской школе[71]71
  В.И. Ленин в своей работе «Аграрная программа русской социал-демократии» напоминал, что традиции пропаганды республиканских взглядов в России идут от декабристов. Он отмечал их великий вклад в этой области. Ленин писал: «На нашу долю (если не говорить о давно забытых республиканских идеях декабристов), на долю социал-демократов выпало распространять требования республики в массе и создать республиканскую традицию среди русских революционеров». (Ленин В.И. Собр. соч. Т. III. С. 98).


[Закрыть].

«Новая метода обучения» пришлась по вкусу Иванко, и желание проникнуть в неведомый доселе мир знаний, который как бы приоткрыл ему Раенко, целиком захватило его. Иванко старался теперь построить свою жизнь так, чтобы иметь время посещать своего учителя и читать книги. Даже любимое море не влекло его к себе, как прежде. Он уже не проводил дни в гавани, не мечтал, как раньше, уйти в рейс на корабле. Чтобы заработать на пропитание и как-то свести концы с концами, он копался в саду и на огороде у Чухраев, которые находились в Трикратном.

Еще матросом, плавая на корабле, он неплохо освоил плотницкое дело. Сейчас знание этого ремесла пригодилось. Он занимался мелким плотничьим ремонтом – чинил двери, окна, мебель в домах у богачей купцов. Платили за работу скуповато, но на жизнь одинокому молодому человеку хватало.

Его увлечение книгами не прошло незамеченным. Грамотей-простолюдин, да еще дерзкий на язык, да еще не посещающий церкви, скоро попал на заметку. Иванко дважды уже приглашали в полицию.

По паспорту Иванко Мунтяну числился молдаванином. Отец так и не успел справиться с хлопотным делом – переписать его на свою фамилию. Он считался русским подданным, отставным унтер-офицером иррегулярной кавалерии, кавалером медали за 1812 год…

Эти положительные биографические данные были успокоительными для полицейского вездесущего ока и предохранили его на время от неприятностей. Но не избавили от слежки и тайного надзора. Человек чуткий и наблюдательный, Иванко замечал, что за каждым его шагом следят внимательно. Обо всем этом он рассказал юнкеру. Тот беззаботно рассмеялся:

– Эти напасти на тебя, братец, нагрянули, наверное, из-за меня. Как ты думаешь, почему я, человек, закончивший два факультета Падуанского университета, владеющий многими языками, уже несколько лет хожу в юнкерах под командой полуграмотных дураков-командиров? Меня считают неблагонадежным, вольнодумцем… Чуть ли не якобинцем лишь потому, что я много лет провел в Италии, в этом гнезде карбонаризма… Вот почему на мое продвижение по служебной лестнице наложен негласный запрет. Это тоже одно из прелестей нашего полицейского государства!.. Но ничего, братец! Бог не выдаст – свинья не съест. Будем учиться. А? Как ты думаешь?

– Да что я думаю! Пусть себе за нами следят. Такое уж дело мерзкое у них – соглядатаев. Недаром пословица сложена: рыла свинья, рыла, вырыла полрыла!..

– Ха-ха-ха! Это замечательно и верно! – развеселился Раенко. – Ну что ж… Коли так, не будем терять времени. За книгу! А там, глядишь, и перемена во всем этом наступит.

И занятия их продолжались.

Но, к сожалению, не прошло и года, как обстоятельства прервали эти занятия.

Однажды, когда моряк пришел к юнкеру на очередной урок, он застал его необычно мрачным. На вопрос: «Что худого стряслось?» – Раенко молча показал на письмо, которое по его словам только что получил из Кишинева.

– Плохие, – братец, вести… Владимир Федосеевич Раевский – пылкая, огненная душа – лишен свободы. Заключен в Тираспольскую крепость. Многие его друзья не только в горести великой, но и в тревоге. Наверное, правительство что-то пронюхало и не остановится перед крутыми мерами. Уже начались расследования. Злой Карла, командующий 6-м корпусом генерал Сабанеев, лично допрашивает многих офицеров нижних чинов. Особенно юнкеров и солдат ланкастерской школы, коей заведовал Раевский. Генерал Сабанеев на допросах избивает в кровь подчиненных. Требует, чтобы они дали предательские показания против Раевского и командующего дивизией генерала Орлова. Он так зверски расправился с унтер-офицером Колесниковым, что тот сразу попал в госпиталь. А за отказ офицера Ревазова оклеветать Раевского, разжаловал беднягу в солдаты…

Раенко в волнении прошелся несколько раз по комнате, потом положил руку на плечо Иванко.

– Если меня даже схватят… А меня могут тоже, как знакомого Раевского, взять под стражу… Из-за меня и ты можешь пострадать. Но ты не бойся! Я по сему обстоятельству имел сегодня беседу с Виктором Петровичем Сдаржинским.

– Да я не боюсь, Николай Алексеевич… Я готов с вами – хоть куда!

– Спасибо, друг, но этого сейчас не требуется… Я запомню твой благородный порыв… Но Виктор Петрович советует тебе немедленно выехать из Одессы. Езжай к отцу в Трикратное. Там тебя встретят, как самого дорогого гостя. Будешь жить в имении столько, сколько захочешь. Кстати, он рассчитывает на тебя, как на помощника в одном важном деле. Я тоже советую не медлить с отъездом в Трикратное.

– Я согласен, – ответил Иванко.

Голос его звучал твердо, но на глазах появились слезы. Ему не хотелось расставаться с человеком, которого он успел полюбить, от которого он так много узнал…

Раенко тоже был не в силах скрыть, что расстроен неожиданной разлукой со своим верным учеником. Он крепко сжал руку моряка, покрытую роговыми мозолями, и вручил ему связку заранее отобранных для него книг.

– Счастливой дороги, братец! Читай сии книги. Они придадут тебе мужества и мудрости в трудные минуты, как истинные твои друзья. Я верю, что мы с тобой еще в одной дружине будем воевать за вольность!