Текст книги "Каменное море"

Искусство Одарки

Старики Чухраи больше года жили в Трикратном. И недаром. Доктор – немец, которого Виктор Петрович увез в Одессу, больше не возвращался.

К медицинской помощи, которую еще несколько раз предлагала Кондрату Натали, он отнесся с прежним недоверием. Его недоверие усилилось, когда он узнал, что Натали не смогла своими микстурами и порошками излечить некоторых больных крестьян, согласившихся у нее лечиться.

– Плохой, видно, из барыньки нашей лекарь, – проворчал он, когда прослышал об этом.

А Натали, убедившись, что для успешной врачебной практики у нее, видимо, пока недостаточно опыта и знаний, уехала из Трикратного. Нет, она совсем не охладела к своей мечте. Но, вернувшись в Одессу, она начала посещать городскую лечебницу и здесь под наблюдением опытных врачей ухаживала за больными. Она надеялась все же вернуться в Трикратное, но более опытным медиком. И как-то само по себе получилось, что все лечение хворого Кондрата было возложено на «ведунью» – жену Семена Чухрая Одарку.

Виктор Петрович первое время не доверял «ведунье» и хотел было выписать для хворого нового лекаря. Но Кондрат отговорил его. То ли Сдаржинский не хотел волновать больного, то ли хорошо знал, что Кондрат тверд в своем решении и его воли уже не сломить, только хозяин Трикратного уступил.

Виктор Петрович все же едва ли доверил бы врачевать Одарке Кондрата, не произойди на его глазах случай, показавший, что она и в самом деле искусная исцелительница. Один из конюхов нечаянно порезал руку косой. Из рассеченной артерии фонтаном брызнула кровь. Виктор Петрович еще на войне научился оказывать помощь раненым – он стал стягивать порезанную руку жгутом.

Но тут откуда ни возьмись появилась Одарка. Она бесцеремонно отстранила Виктора Петровича, сорвала жгут и, соединив края пореза на руке раненого, стала шептать какие-то непонятные слова. Через несколько секунд кровотечение прекратилось.

– «Заговорила» ведунья кровь, – зашептали обступившие ее крестьяне.

На Сдаржинского этот случай произвел большое впечатление. Он пригласил Одарку в свой кабинет и долго беседовал с ней с глазу на глаз.

Она рассказала ему, как лечила травами, водой да словом вещим множество людей. Как подняла на ноги не одного казака-запорожца. Приводила имена исцеленных ею. Рассказывала о характере их ранений и болезни. Ее слова были искренни, и Сдаржинский понял, что она знает тайны древнего, давно уже утраченного искусства врачевания.

– А Кондрата Ивановича сможете поднять? – спросил он у старой женщины.

– У Кондратки хворь особая – тяжелая. Лечить с год надо, чтоб всю снять…

– А снимешь?

Полное, изрезанное мелкими морщинами лицо Одарки окаменело в презрительной гримасе. Она даже не удостоила ответом такой вопрос.

После выразительной паузы она произнесла сквозь зубы:

– Пустых слов сроду не люблю, – и с достоинством поджала крупные губы. – Не люблю, когда в трудном деле не верят. От этого дело еще труднее становится.

– Да я верю…

– Тогда, барин, не мешай!

– Я помогать готов.

– Ну, смотри! – Наивная угроза, прозвучавшая в ее голосе, заставила Сдаржинского усмехнуться.

Это в свою очередь вызвало ответную улыбку Одарки. И она взялась лечить Кондрата ей одной ведомым способом.

Но против ожидания Одарка не торопилась. Она подолгу каждый день осматривала больного. Несколько месяцев собирала травы, посылала Семена и жену Кондрата в поле и в лес искать нужное лекарственное зелье. Часто травы, принесенные Семеном и Гликерией, она после осмотра выбрасывала.

– Чебрец заказала – я и принес… Зачем же ты теперь его выбрасываешь? – недоумевал Семен.

– Так разве я тебе такой чебрец заказывала, старый дурень! – гневалась Одарка.

– А какой еще?

– Какой! Какой! Чебрец чебрецу рознь. Мне надобно такой, что не более двадцати ден живет… А ты такого как сам – старика приволок. Понимать надо! – И Одарка, взяв лукошко, сама отправлялась бродить по полям.

Наконец, сбор снадобья был окончен, и Кондрата стали длительное время – опять несколько месяцев – поить травяными отварами и натирать всевозможными снадобьями.

– Это все твое лечение? – разочарованно спросил Одарку хворый.

– Только начало. Самое лечение – впереди, – загадочно ответила ведунья.

– Когда оно начнется? Ты, как немецкий лекарь, обещаниями лечишь.

– Потерпи, милый. Не созрел ты еще, Кондратко, для настоящего лечения. Не подготовлен.

– Все вы, видно, лекари на один манер. Только душу тянете, пока не вытяните…

– А я говорю – потерпи! Пей отвар! «Созреешь» – вылечу! – Голос ведуньи звучал властно и убедительно.

И как не горько было Кондрату подчиняться бабе, он больше никогда ей не перечил. Он понял, что теперь только Одарка сможет вырвать его из лап страшного недуга…

Наконец, после длительных мучительных процедур, после того, как больной выпил, наверное, не одно ведро травяных настоев, Одарка объявила, что он «созрел» для окончательного изгнания болезни. Кондрат к тому времени уже чувствовал себя гораздо лучше. Он уже не ощущал боли в позвоночнике, поднимался с постели, выходил из домика, на костылях, осторожно ступая, гулял вокруг усадьбы.

– Теперь хворь окончательно выгоним, – пообещала Одарка и стала готовиться к «изгнанию хворобы».

Она ни от кого не скрывала своих приготовлений. Не возражала, чтобы желающие присутствовали на этом «изгнании». И, разумеется, все, кому был близок Кондрат, собрались в этот час во флигельке больного.

Присутствовали не только Гликерия и Семен, но и недавно приехавший Иванко, и сам Виктор Петрович.

Перед тем как приступить к исцелению, она внесла в комнату, где лежал Кондрат, целый мешок трав. Затем, накинув черный платок, обошла кругом весь флигелек. После этого, постучав в дверь, она велела отворить ее настежь и тут же у порога совершила три земных поклона. Одарка достала из печки угольков, кинула на них пучок сухих душистых трав. От них по всему дому пошел приятный дым, который сразу почувствовал больной. Одарка приказала принести перерез – половину бочки. Налила туда воды, положила топор, лемех и железо от плуга, затем стала железным заступом мешать эту купель, подкидывая разные травы.

Когда вода согрелась, Одарка покрыла ее черным платком и начала бормотать какие-то заклинания, совершая земные поклоны.

После этого, сняв с себя верхнее платье, засучив рукава, она с помощью Семена перенесла Кондрата с постели к перерезу и окунула его в горячую воду. Она долго, пока не выговорила всех своих заклинаний, произнесенных с расстановкой, держала хворого в этом теплом настое из целебных трав.

А произносила Одарка заклинания, сложенные, наверно, еще в глубокую седую старину, в дохристианской, языческой Руси:

 
Першим часом —
Добрим часом!
Коло нашого двора,
Каменна гора.
Каменные горы,
Терновые плоты:
Терновые плоты,
Глубокие реки,
Глубокие реки,
Железные ступы,
Железные ступы,
Смоляные волны!
 

Ой ти все зле, лихе на землі, на той горі вбийся, на тернових плотах поколися, в глибоких ріках втопися, в залізних ступах потовчися, в смоляних хвилях потопися!!! Щезни, пропади! Тут тобі не стояти, тут тобі не буяти! Жовтої кості не ламати; білого тіла не в'ялити, червоної крові не палити, синіх жилок не стягати!

Несколько минут Одарка, дрожа от волнения, молчала, а затем начала второе заклинание:

– Із твоїх рук, із твоїх ніг, із твоїх вух, із твоєї голови, із твоїх очей, із твоїх плечей! Із твоїх п'ят, із твоїх колін, із твоїх пальців, із твоїх локтів, – згинь, вийди! В них тобі не стояти, в них тобі не буяти, жовтої кості не ламати!..

А затем Одарка звонко запела:

 
Я тебе в свій плуг запряжу,
Буду тобою скали рвати,
Гори вернути, дороги замітати,
До кінця світу тобою труждати.
Іди собі, лихая хворобо, на пущі і на пустоту!
На очерета, на болота!
Від народженого найменованого,
Молитовного і хрещеного Кондрата!
В ньому тобі не стояти,
В ньому тобі не буяти!..
 

Она замолкла, а затем начала с новой силой четвертое заклинание:

 
Бо я тебе цим плугом виорю,
Ножем виріжу, лопатою вигорну,
Мітлою виміту, в огні випалю!
Чи ти з вітру, чи ти з води,
Чи ти з грому, чи ти з роси,
Чи ти з місяця, чи ти з сонця,
Чи ти з зірки, чи ти з людського ока.
Чи ти конячий, чи ти волячий,
Чи ти овечий, чи ти свинячий,
Чи ти гусячий, чи ти курячий,
Чи ти качиний, котячий, чи собачий,
Чи ти чоловічий, чи ти жіночий,
Чи ти парубочий, чи ти дівочий…
Щезни, згинь, пропади!..
Бо тут тобі не стояти,
Бо тут тобі не буяти!..[72]72
  По записям А. Скальковского. Одесса, 1848.


[Закрыть]
 

Одарка выбилась из сил. Она упала навзничь около дымящегося перереза, где сидел потрясенный ее шаманством Кондрат. Семен Чухрай с помощью Иванки помог ему выбраться из этой ванны, положили его на постель. Кондрата укрыли одеялами и тулупами. Одарка очнулась, поднялась и трижды поклонилась в сторону больного.

– А теперь пусть он спит да встает здоровым, – сказала она в заключение.

После такого врачевания Кондрат очнулся только на другой день, когда солнечные лучи давно уже золотили окошко. Он чувствовал удивительную легкость во всем теле и, поднявшись с ложа, нечесаный, неумытый, в спальных портах, босиком вышел на крыльцо домика.

Щурясь от высоко плывущего над головой солнца, он без костылей осторожно сошел со ступенек крыльца и присел на нагретой лучами завалинке. Первый раз после десяти лет болезни он вдруг почувствовал себя здоровым человеком.

Шпага и честь

Заточенный в Тираспольскую крепость, Владимир Федосеевич Раевский бесстрашно вступил в неравную борьбу с изувером генералом Сабанеевым.

Генерал обрушил на узника град оскорблений, угроз, клеветнических провокационных обвинений, доносов, надеясь, что Раевский, зная всю подноготную подпольной революционной организации, испугается и выдаст все ее тайны и всех ее участников.

Но Сабанеев просчитался. Раевский оказался на редкость мужественным человеком. И намного умнее своего следователя – генерала. На допросах он сумел не только по всем пунктам убедительно опровергнуть предъявленное ему обвинение, но и изобличить клеветников и провокаторов, услугами которых не брезговал крепостник-генерал. В результате сам Сабанеев был сильно скомпрометирован как нечистоплотный, недалекий, грубый солдафон.

Убедившись, что Сабанеев угрозами не добьется признания у Раевского, правительство изменило тактику.

В Тираспольскую крепость пожаловал начальник штаба Второй армии генерал-майор граф Павел Дмитриевич Киселев. Начальник штаба был более тонким следователем, чем Сабанеев. О существовании тайного революционного общества он давно догадывался, так как со многими его членами дружил. Например, с Михаилом Орловым и Сергеем Волконским. Да и сам-то Киселев слыл человеком либерального образа мыслей. Недаром в августе 1816 года он сочинил по заказу правительства записку – проект освобождения крестьян от крепостной зависимости…

Киселев не орал, как Сабанеев, на Раевского. Не называл его «преступником»… Павел Дмитриевич ласковым голосом, в котором слышалось явное сочувствие, объявил узнику, что сам государь-император приказал возвратить ему шпагу… если он откроет, что за тайное общество существует в России под названием «Союз благоденствия»…

Узник сердито взглянул на холеное лицо Киселева. Оно выражало самоуверенное спокойствие. Только почти неуловимая ироническая усмешка таилась где-то в глубине безмятежно чистых глаз. От всего облика генерала дышало лощеным блеском Зимнего дворца, доброжелательной великосветской снисходительностью. Да и разве он, любимец императора, фактически командующий одной из самых сильных армий империи, не оказывает милость своим вниманием попавшему в беду армейскому майору? И в память Раевскому постучались знакомые стихи Пушкина. В них игриво и убийственно верно поэт рисовал блистательного генерала:

 
На генерала Киселева
Не положу своих надежд,
Он очень мил, о том ни слова,
Он враг коварства и невежд…
…
…До ночи слушать рад его;
Но он придворный: обещанья
Ему не стоят ничего…
 

И Раевский еле удержался, чтобы не произнести эти стихи сейчас вслух.

А Киселев, увидя, что его узник о чем-то задумался, еще более ласково повторил обещания его величества.

– Я ничего не знаю, – ответил Раевский, как бы пробуждаясь от своих дум. – Но если бы я и знал, то само предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство.

Киселев покраснел. Его явно ошеломил такой ответ.

– Так вы ничего не знаете?

– Ничего.

За Киселевым со скрежетом захлопнулась дверь.

Потерпев неудачу, Киселев уехал, а узник остался по-прежнему со своими горькими думами за толстой стеной крепости.

Раевскому невольно вспомнилось пламя Бородинской битвы, за участие в которой он был награжден шпагой с надписью «За храбрость»… Теперь сам царь обещает через своего генерала за низкое предательство вернуть ему полученное за отвагу оружие. Вот от кого – от самого самодержца Всероссийского идет тлетворная зараза рабской подлости! Он, Раевский, недаром провидчески писал об этом в одном из своих стихотворений:

 
Чем выше здание – тем ближе к разрушенью,
Опасен скользкий путь титулов и честей,
Опасны милости и дружество царей!
Кто ближе к скипетру, тот ближе к ниспаденью!
 

Он еще в 1817 году посвятил эти строки поручику Петру Григорьевичу Приклонскому, с которым он служил в Каменец-Подольске и постоянно встречался в тесном дружеском кружке.

Дружба и поэзия! – вот что всегда волновало его. А с понятием поэзии у него всегда были связаны революция, вольность и… Пушкин. Эти понятия для него почти равнозначащи. И в самом деле. Разве все, что связано с тайным обществом, не окрылено стихами Пушкина? Да только ли стихами? Перед самым арестом Пушкин оказал ему спасительную услугу. И не только ему, Раевскому. Но и всему тайному обществу. Поистине неоценимую услугу.

Владимир Федосеевич опять, как на яву, увидел перед собой кудрявую голову Пушкина. Его серо-синие тревожные глаза. Эту последнюю встречу с обеспокоенным Пушкиным Раевский запомнил крепко-накрепко и впоследствии записал в дневнике. Раевский с поразительной точностью в своих записках с горячей благодарностью вспоминал о спасительной услуге, оказанной ему Пушкиным:

«1822 года, 5-го февраля, в 9 часов пополудни кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии предо мною, вышел встретить или узнать, кто пришел. Я курил трубку, лежа на диване.

– Здравствуй, душа моя! – сказал Пушкин весьма торопливо и изменившимся голосом.

– Здравствуй, что нового?

– Новости есть, но дурные, вот почему я прибежал к тебе.

– Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток С.[73]73
  Командующий корпусом генерал Сабанеев. Он вызвал к себе на квартиру Раевского и требовал, чтобы тот дал компрометирующие показания на М.Ф. Орлова. Сабанеев встретил решительный отказ Раевского и пробовал запугать его. «Вы преступник! Вы преступник!» – кричал на него взбешенный генерал.


[Закрыть] Но что такое?

– Вот что, – продолжал Пушкин. – Сабанеев уехал от генерала[74]74
  Наместник Бессарабии генерал Инзов, на квартире которого жил тогда в Кишиневе Пушкин.


[Закрыть]. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил, приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя надо непременно арестовать; наш Инзушка, – ты знаешь, как он тебя любит, – отстаивал тебя горячо. Долго еще продолжался разговор, многого не дослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано: ничего нельзя открыть, пока ты не арестован.

– Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал…»

Но предупреждение об аресте сыграло свою большую роль. Раевский был взят под стражу на другой день – 6 февраля 1822 года. Узнав от Пушкина о нависшей над ним угрозе, он успел уничтожить важные бумаги, которые, если бы только попали в руки следователей, могли стать неопровержимыми уликами против него самого и всего тайного общества.

Так Раевским навеки была утрачена шпага, но спасена честь.

Список

Командующий 16-й дивизией Михаил Орлов, когда произошел арест Раевского, находился в Киеве. В Кишиневе стал хозяйничать генерал Сабанеев. Он прибыл сюда, чтобы расследовать так называемый бунт Камчатского полка. В первой мушкетерской роте этого полка солдаты не позволили капитану Брюхатову наказать каптенармуса. Они вырвали у экзекуторов розги и поломали их…

И хотя Орлов и производивший расследование генерал Пущин нашли, что капитан Брюхатов наложил неправильно наказание на каптенармуса, Сабанеев, пользуясь правом старшего начальника и отсутствием Орлова, устроил настоящую расправу над возмутившимися солдатами.

В пику Орлову Сабанеев превратил казнь в показательное зрелище. Около манежа, где Орлов давал офицерам в первый день нового года завтрак, собрали воинские части. Зачитали при звуках литавр и труб приговор. Затем палачи кнутами стали истязать четырех солдат, виновных в «бунте»…

Страшные удары твердого, как железо, ремня в куски рассекали человеческое тело. Земля около Аккерманского проезда, где происходила казнь, пропиталась кровью. Из четырех истязаемых солдат двух тут же засекли насмерть[75]75
  Свидетель этой жестокой расправы П. Долгоруков пишет в своем дневнике: «…При мне сняли с плахи первого солдата, едва дышащего, и хотели накрыть военной шинелью. Всякий, понесший уже наказание преступник вселяет сожаление, но полковой командир Соловкин закричал: „Смертья военная, не надобно шинели, пусть в одной везут рубахе!“ На другом конце солдат простой не мог быть равнодушным зрителем. Он упал, и его вынесли за фрунт».


[Закрыть].

Генерал Сабанеев и его приспешники торжествовали. Они не теряли надежды, что скоро доберутся и до тех, кого они считали источником вольномыслия в армии – до самого Орлова и до Раевского…

Особенные надежды возлагал Сабанеев на бумаги, которые были изъяты во время обыска, произведенного на квартире Раевского. Перебирая листки, исписанные почерком ненавистного для него вольнодумца, генерал багровел от гневного волнения. То тут, то там в этих бумагах встречались крамольные имена известных по его мнению своими мятежными взглядами философов, ораторов, политических деятелей: Брута, Вашингтона, Монтескье, Риего, Франклина, Мирабо, Квироги, Демосфена… Одни эти имена приводили уже в бешенство Сабанеева. А пространные рассуждения Раевского о рабстве в России, о патриотизме, связанные с мыслями о свободе и о гражданской чести, были ненавистны крепостнику-реакционеру. Он полагал, что человек, проявивший интерес к таким темам, уже достоин казни или ссылки на каторгу в Сибирь.

Поэтому Сабанеев, несмотря на то что предерзостный вольнодумец Раевский на допросах в пух и прах разбил все предъявленные ему обвинения, не считал себя побежденным. Сабанееву казалось: крамольные бумаги, изъятые у вольнодумца, – достаточная улика, чтобы погубить сего негодника. Сам генерал лишь бегло перелистал их. Детально заняться их изучением генералу было не под силу. Не хватало у него для этого ни ума, ни образования, ни элементарной грамотности.

Не утруждая себя более обременительным чтением изъятых у Раевского бумаг, Сабанеев отдал их в надежные руки – приехавшему в Киев Киселеву. Генерал ничуть не сомневался, что этот любимец царя, получив такие, по его мнению, весомые доказательства о бунтовщицкой сути «предерзостного майора» Раевского и его единомышленников, не замедлит дать дальнейший ход делу…

А удивительная непоколебимая стойкость самого Владимира Федосеевича Раевского поддерживалась глубокой убежденностью, что скоро его товарищи по тайному обществу там, на воле, поднимут восстание и сметут тиранию царя вместе с его слугами.

Раевский, находясь все время под угрозой смертной казни, честно выполнял свой революционный долг. Палачи, подвергая его в тюрьме «не только строгим, но и жестоким средствам», не в силах были склонить к предательству. В эти тяжелые дни, возвращаясь с допроса, возбужденный словесными поединками со следователем, нервно макая гусиное перо в чернила, он написал стихи, где гордо заявил друзьям:

 
Я не прошу у вас защиты;
Враги презрением убиты,
Иссохнут сами, как трава!
Но вот последние слова:
Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу мою сурову
С терпеньем мраморным сносил,
Нигде себе не изменил,
И в дни убийственные жизни
Не мрачен был, как день весной,
И даже мыслью и душой
Отвергнул право укоризны.
Простите… Там для вас, друзья,
Горит денница на востоке,
И отразилася заря
В шумящем кровию потоке.
Под тень священную знамен,
На поле славы боевое
Зовет вас долг – добро святое.
Спешите! Там вокальный звон
Поколебал подземны своды
И пробудил народный сон
И гидру дремлющей свободы.
 

Он имел полное моральное право так обратиться к друзьям. Он все сделал, чтобы спасти своих товарищей, чтобы не выдать никого из участников тайного общества. Совесть его была спокойна и чиста.

Однако Раевский не знал, что на его репутацию стойкого честного революционера, на его доброе имя случайными, не зависящими от него обстоятельствами, уже брошена зловещая тень. Он не знал, что эта зловещая тень долгое время будет затемнять его образ, что многие товарищи заподозрят его в черном предательстве и даже отвернутся от него.

А случилось это так. Владимир Федосеевич, предупрежденный Пушкиным о предстоящем аресте, уничтожив все компрометирующие его бумаги, наивно думал, что обыск, который произведут в его комнате, коснется лишь принадлежащих ему вещей. Из чувства деликатности перед своим товарищем капитаном Охотниковым, проживавшим с ним в одной комнате, он не коснулся его бумаг. А среди рукописей Охотникова был список членов тайного общества.

После обыска квартиры Раевского этот список – маленький листок бумаги, вырванный из альбома, попал в руки генерала Сабанеева.