Текст книги "Каменное море"

О доблести и славе

Весна 1821 года оказалась щедрой на неожиданные события. Недаром военные люди говорили тогда: «Прилетел кулик из заморья, вывел весну из затворья». Новый кулик из заморья был окрыляющей для Пестеля и его друзей вестью.

Не успели австрийские каратели задушить в Неаполе восстание, как на другом конце Италии, в Пьемонте, вспыхнуло новое.

Восстание в Пьемонте у свободолюбивых подданных русского царя вызвало ликование. Но самого царя встревожило и огорчило чрезвычайно. Его белое круглое лицо – «ангелоподобное», как утверждали льстецы – стало желтолимонным. И придворные лейб-медики даже перепугались: не произошло ли у его величества разлития желчи.

Император Александр Первый тогда находился на конгрессе Священного союза в Лайбахе[55]55
  Ныне Любляны.


[Закрыть], но далекое расстояние от России не помешало ему послать фельдъегерем немедленное распоряжение: двинуть корпус русских солдат на подавление восставших пьемонтцев…

И Пестеля неожиданно перевели в Смоленский драгунский полк, который готовился к походу в Италию. Но начальникам Второй армии Витгенштейну и Киселеву требовался толковый человек, способный разобраться в сложной обстановке, связанной с восстанием, которое разгорелось не в далекой Италии, а совсем близко – у самой русской границы. Поэтому Пестель, как писалось казенным слогом, был «употреблен в главной квартире Второй армии по делам о возмущении греков».

И снова Павел Иванович сел в заветную тележку – каруцу, запряженную цугом клячами, и поехал в Бессарабию, встретившую его весенним цветом яблонь и вишен. Здесь, в садах и саманных домишках, он опять начал встречаться с секретными агентами, посланцами от повстанцев, с людьми, имевшими прямое или косвенное отношение к восстанию.

В Скулянах, на квартире начальника пограничного карантина, он имел беседу с посланцем Ипсиланти, который познакомил его с проектом создания на Балканском полуострове федеративного государства из десяти автономных областей. Этот проект создания многонационального государства, основанный на равноправии всех народов, входящих в федерацию, очень заинтересовал Пестеля. «Не такой ли должна быть и будущая республика Российская – вольный союз равноправных народов?» – подумал он.

Пестель тщательно записал беседу с молодым греком, на основе которой и решил составить свой проект создания на Балканах свободного от султанского ига федеративного государства под названием «Царство греческое»…

Множество наблюдений и впечатлений поглотило то время, которое он проводил в Бессарабии. Особенно большая работа выпала ему в Кишиневе, где пришлось приводить в порядок дорожные записи, систематизировать все увиденное и услышанное…

Поэтому занятый и день и ночь делами в Кишиневе, где у него было множество друзей и знакомых, он имел возможность уделять внимание только немногим из них.

Из этих немногих первым был командующий 16-й пехотной дивизией молодой генерал-майор Михаил Федорович Орлов. В Кишиневе он снимал два смежных дома и жил как хлебосольный вельможа. За обеденным столом у Орлова редко бывало менее дюжины гостей. Молодые офицеры любили хлебосольного хозяина за простоту, задушевность, сочетавшуюся с большой культурой и широтой взглядов. Хотя Орлов и вышел формально из «Союза благоденствия», неудовлетворенный бездейственностью этой организации, фактически он оставался членом тайного общества, был душой местных революционеров. Он в свое время с большой охотой принял командование 16-й дивизией, чтобы иметь в руках реальную военную силу.

Приняв командование дивизией, молодой генерал стал энергично готовить солдат к вооруженному восстанию. Он издал знаменитый приказ, где строжайше запретил каждому командиру употреблять «вверенную ему власть на истязание солдат». От такого распоряжения, отменявшего телесные наказания, которые негласно поощрялись самим царем, уже веяло мятежным духом, пугающим крепостников-реакционеров.

Атлетически сложенный, рано облысевший, молодой генерал вызывал горячую симпатию у Пестеля. И хотя Павел Иванович был внешне сдержан, холоден и не одобрял излишнюю для великого дела неосторожность, в душе он уважал Орлова.

В доме Орлова он постоянно встречал за обеденным столом его адъютанта – Охотникова: высокого чахоточного вида капитана; не раз беседовал и с Вадимом Федоровичем Раевским, русоголовым майором, страстным спорщиком, не стеснявшимся открыто поносить и царя, и правительство. Вокруг Раевского всегда собирался кружок либерально настроенных молодых офицеров, которые слушали его с восхищением.

Пестель старался держаться подальше от пылких словесных баталий. Прозорливый и наблюдательный, он понимал, что не следует ему до конца раскрывать себя, не имел он на то, как он сам говорил, «причины и основания».

Расспрашивая как-то Раевского, заведовавшего солдатской, так называемой, ланкастерской школой взаимного обучения, Пестель невзначай задал вопрос:

– А верно, что не только грамматику солдаты-ланкастеры постигают, но и дух просвещения усваивают?

Раевский лукаво скосил озорные глаза на сидящего рядом с ним угрюмого капитана Охотникова.

– Наши ланкастеры-юнкера постигают грамоту, постигают и смысл таких пленительных слов, как свобода, равенство, конституция, Мирабо, Квирога. Я недавно сам объяснял им, что сей Квирога, будучи полковником гишпанским, сделал в Мадриде революцию и когда въезжал в город, то самые значительные дамы и весь народ вышли к нему навстречу и бросали цветы к ногам его…

…Вот так-то учим солдатиков, чтобы за свободу, когда грянет час, они постояли![56]56
  В деле декабриста В.Ф. Раевского есть такая мысль.


[Закрыть] А Мирабо был участником французской революции и, мол, он писал много сочинений… Майор говорил громко, почти заглушая других, сидящих за столом. Но они, как отметил про себя Пестель, даже не обратили на это внимания. Только Орлов мельком бросил на Раевского задумчивый взгляд, когда тот произнес последнюю фразу. Видимо, к таким громким зажигательным речам неистового майора здесь привыкли. А он, распаляясь еще больше, перешел вдруг с прозы на стихи:

 
Рушитель милой мне отчизны и свободы,
О, ты! Что, посмеясь святым правам природы,
Злодейств неслыханных земле пример явил,
Всего священного навек меня лишил!
Доколе в варварстве не зная истощенья,
Ты будешь вымышлять мне новые мученья?
Властитель и тиран моих плачевных дней!
Кто право дал тебе над жизнию моей?
 

– Браво! Браво! Раевский, я не знал, что ты так прекрасно декламируешь Гнедича! – захлопал в ладоши молодой, лет двадцати двух, человек в черном фраке, застегнутом на все пуговицы. У него были изящные с длинными ногтями руки, остроносое бледное лицо и темно-русые густые вьющиеся волосы. Очевидно, в обществе, что собиралось у Орлова, он был своим человеком[57]57
  П. Долгоруков, служивший в Кишиневе, пишет в своем дневнике о частом посещении Пушкиным генерала М.Ф. Орлова.


[Закрыть].

– Еще бы, Пушкин, мне-то да не знать пьесы Гнедича «Перуанец к испанцу»! Да я стихи сии бессчетно раз воспроизводил перед юнкерами нашими на занятиях и советовал им выучить их на память…

– Готовишь истинных санкюлотов? – заразительно рассмеялся Пушкин, сверкая ровными белыми зубами.

– А санкюлоты из них выйдут преотличнейшие! – с веселой беззаботностью согласился Раевский.

– Что вы там, господа, затеяли беседу о французах? Сейчас уже в моде не они, а итальянцы… Вот мне намедни сказывал Павел Иванович, – кивнул Орлов в сторону Пестеля, – что государь распорядился двинуть наши войска в Италию, – сказал Орлов, видимо желая переменить тему разговора, и встретился глазами с Пестелем.

Павел Иванович одобрительно, незаметно для всех остальных, наклонил голову. Только недавно он имел с Орловым разговор, в котором посоветовал вести себя как можно сдержаннее и осторожнее во всякого рода речах на политические темы.

«Надо беречь себя для нашего дела», – тогда сказал он Орлову. И поведал ему, что недавно из Петербурга была доставлена в Тульчин «Памятка для агентов тайной полиции». С ее содержанием он случайно познакомился, обнаружив ее среди бумаг на столе начальника штаба Второй армии Киселева. В «Памятке» среди множества заданий тайным секретным шпионам правительства, между прочим, предписывалось и узнавать о том: «вообще, какой дух в полку и нет ли суждений о делах политических или правительства?»

Кто мог поручиться, что сейчас среди сидящих за столом не затесался презренный наушник?

Он оглядел всех присутствующих и подтвердил безразличным голосом:

– Точно. В Италию.

– А надо бы на помощь братьям нашим, грекам. Героям Геллады руку протянуть, – гулко прокричал, словно с кем-то споря, адъютант Орлова Охотников. Его грубоватое лицо передернулось. Он схватился за грудь и закашлялся.

– А вы правы, Петр Алексеевич, – сочувственно посмотрел на него Орлов. – Греция нам ближе, да и освобождать от иноземного ига благороднее, чем помогать австрийцам душить итальянцев…

– Вот чувства эти Александр Сергеевич недавно прелестно изволили выразить в своих стихах. Вы знаете их, господа, – вмешался в разговор молчаливый нескладный офицер с мечтательными глазами. – Как у вас там очень хорошо сказано:

 
Венок ли мне двойной достанется на честь,
Кончину ль темную судил мне жребий боев?
 

Кровь прилила к бледному лицу Пушкина. Он был смущен и обрадован похвалой.

– Вы, Липранди, точно припомнили.

– Такие стихи нельзя забыть, – серьезно сказал тот.

– Иван Петрович, – обратился Пестель к Липранди, – я знаю, что вы обладаете такими стихами.

– Нет ничего проще доставить вам такое удовольствие. Я на днях передам их список, – любезно опередил Пушкин медлительного на слова Липранди.

Пестель еще в Петербурге, а затем здесь в Кишиневе встречался с Пушкиным. Но при каждой встрече поэт казался ему совершенно другим, «новым», словно их только что познакомили. Такова была, очевидно, богатая многогранность этой одаренной натуры – молодого веселого человека, изгнанного лицемерным мстительным царем сюда, в южную бессарабскую глушь, на самую окраину империи.

Рассматривая изгнанника, Пестель мысленно перебирал вольные строки его стихов, ставших заветными для многих участников тайного общества. Они проникали в бесчисленных списках во все уголки России. Тут и «Вольность», и «В.Л. Давыдову», и «Чаадаеву», и «Кинжал»!

Что стоит только стихотворение к Василию Львовичу Давыдову, которого еще в 1818 году сидящий здесь Охотников принял в «Союз благоденствия». Сколько здесь многозначительных намеков!

 
Не ТЕ в Неаполе шалят,
А ТА едва ли там воскреснет…
…
…Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чашей причастимся…
 

О революции, о борьбе кровавой с царем – вот о чем мечтает Пушкин – светлая пылкая голова… Недаром его так ненавидит «кочующий деспот» Александр Первый.

Одно уже это свидетельствует о том, что Пушкина давно пора принять в тайное братство, надо лишь встретиться с ним наедине, поговорить душевно. Талант поэта нужен для святого дела.

Пушкин

Желаемая встреча произошла нежданно-негаданно, когда Пестель однажды утром зашел к почтмейстеру кишиневскому Алексею Петровичу Алексееву, добрейшему чудаку, пламенному поклоннику Суворова, с которым он, храбрец офицер, начал свою ратную жизнь.

Он с гордостью носил драгунский мундир, увешанный боевыми крестами и опоясанный золотой, полученной за отвагу саблей. Рассказывали, что Алексеев не желал расставаться с боевым мундиром, отказывался от повышения в чинах на гражданском поприще…

Пушкин любил ветерана за добродушную прямоту, бескорыстие, которые озарялись отблеском суворовской славы.

В кабинете Алексеева Пестель и застал Пушкина, который ожидал куда-то ушедшего хозяина.

Сегодня Пестель уловил перемены в настроении поэта. Если вчера Пушкин был возбужденным, восторженно шумным, то теперь – каким-то внутренне сосредоточенным, притихшим, хотя за этой сосредоточенностью чувствовалась глубоко затаенная радость. Чем она была вызвана, Пестель не знал. Может быть, тем, что сегодня был канун пасхального праздника, конец зимы, первый календарный день весны. И одет был Пушкин тоже сегодня по-иному, не в черный фрак, а в пестрый архалук. На кудрях его алела феска.

– Хочется повидаться с Алексеем Петровичем… И вы подождите. Сделайте милость. Не так скучно будет вдвоем, – любезно улыбаясь, не то просто сказал, не то попросил Пушкин.

Такая откровенная простота обезоруживала и очаровывала. Пестель на миг забыл, что ему надо было встретиться из-за важных соображений с поэтом. Ему вдруг захотелось без всяких там деловых бесед просто поговорить с этим умным, откровенным и таким одаренным молодым человеком. Просто поговорить, не считая драгоценных, быстролетящих минут. Ему хотелось по-дружески поделиться тем, чем он делился с людьми очень близкими.

И обычно не словоохотливый Павел Иванович, умевший как никто молчать и слушать, стал рассказывать Пушкину о том, что он считал основами основ жизни человека, движимого любовью к отечеству.

Пестель, глубоко уважая своего собеседника, в разговоре с ним чувствовал себя значительно старше. И не только потому, что ему минуло уже тридцать, а Пушкин был намного моложе, но и потому, что и годы войны, и участие в Бородинской битве, где он получил первую боевую награду, и первое тяжелое ранение, и заграничный поход, и упорная учеба, и многолетняя деятельность в тайном революционном обществе – все это обогатило его жизненный опыт.

Как старший брат с младшим он и хотел сегодня поделиться своим жизненным опытом. Они беседовали не менее двух часов. О чем шла беседа? Это было какое-то взаимное откровение и взаимное понимание.

Сам Пушкин об этом сделал запись в кишиневском дневнике: «9 апреля. Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon coueur est motérialiste, mais mon esprit résiste[58]58
  Сердцем я материалист, но мой разум противится (фр.).


[Закрыть]. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…»

От тем, связанных с политикой, философией и литературой, разговор незаметно перешел к «возмущению» греков, что Пушкина и Пестеля более всего волновало.

– Греки, получив неодобрение от государя нашего, который высказал по поводу повстанцев, что они не только иго султана сбросить хотят, но и гнет своих же господ, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но для отмщения за поруганную религию…

– Ну а если царь равнодушие проявит к единоверцам? Я не думаю, что он искренен в своих религиозных чувствах! – воскликнул, поднявшись со стула, Пушкин. – Разве можно верить в это серьезно?

– Успокойтесь. – Губы Пестеля дрогнули в еле уловимой улыбке. Он казался спокойным, но темные монгольские глаза его сверкнули так же, как и голубые у его собеседника. – Это замечание делает честь прозорливости вашей. Я тоже не верю в добрые порывы царей. Но он должен считаться в какой-то степени с настроением своих подданных. Я надеюсь только на это.

– Но стоит ли ожидать царского повеления? Не проще ли вам – благородным вождям армии русской – двинуться на помощь гетеристам? Разве не в силах Орлов направить подвластные ему дружины? Я сам завтра перейду Прут и примкну к Ипсиланти! Медлить нельзя! – горячо возразил Пушкин. Он, словно пойманный в клетку лев, нервно заметался по пустынному кабинету Алексеева.

– Я разделяю ваше волнение. Но есть еще более возвышенные чувства и мысли, кои могут удержать от действий решительных не только благородных, как вы изволили выразиться, но и меня, а возможно, и вас…

Пушкин остановился.

– А какие же это мысли, позвольте узнать? – Он доверчиво посмотрел на Пестеля.

– Они заключаются в думах о судьбах отечества нашего, положение которого не менее бедственное, чем в стране под игом султанским… Мы хотим освобождать народы от ига иноземного, а свой народ забываем. Наша Россия стонет в рабстве крепостном от притеснения неслыханного. А мы других тянемся освобождать. Освободители!.. – до хриплого шепота понизил голос Пестель.

– Так что же делать, Павел Иванович?

– Силы надо беречь и копить. Беречь до тех пор, пока не пробьет час поднять мечи на деспота. Тогда и дивизия Михаила Федоровича Орлова понадобится… А вам не подобает делить опасность с гетеристами на чужбине. Вы отечеству лучше всего музой своей служите. Удаляться вам от родной земли, Александр Сергеевич, грех непростительный. И потомство вам этого греха не простит…

– Мне хотелось бы, порой, из отечества уехать подалее, за семь морей. Уж очень душно у нас, в сатрапии царской. Недавно в Одессе мне побывать пришлось. Веет вольным духом там с просторов океанских. Его привозят моряки на кораблях… Вольный дух! Он влечет меня.

– Да полноте, Александр Сергеевич! Везде еще поныне на планете рабство. В иных местах за морями народы скованы цепями еще покрепче, нежели у нас. Вам ли не знать? Но, повторяю, вам из отечества никуда нельзя отлучаться. Вы здесь нужны. Ваша муза на всю Россию слышна и людей пробуждает. И ничего, что вы не в тайном обществе. Свое дело вы лучше других совершаете.

Пушкин в раздумье опустился на стул.

– Мне примерно такое говорил друг бесценный мой Иван Иванович Пущин, когда я в тайное общество желал вступить. Он уверял меня, что, и не вступив в него, я сочинительством своим действую «как нельзя лучше для благой цели»… А все же грустно мне, что не в тайном обществе я. Войдя в него, я жизнь бы считал свою облагороженной. – На глазах поэта блеснули слезы.

– Вам беречь себя надобно. Дисциплиной чувство обуздывать, чтоб не было ненужной беды. Разуму, расчету точному подчиняйтесь. Цените себя, Александр Сергеевич. Стихи ваши вся Россия в списках читает. Я ваш ноэль на императора впервые в Питере на улице услыхал. Его пели…

 
Ура! В Россию скачет
Кочующий деспот…
 

– Это, Павел Иванович, радостно мне как сочинителю слышать и, пожалуй, лестно. Все мы поэты до похвал – великие лакомки. Неудивительно, в Киеве – это в феврале было – в доме генерала Раевского повстречал я Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, а он без длинных предисловий как приветствие возьми мне да наизусть прочитай мою оду «Вольность», за которую меня царь и сослал сюда:

 
…Тираны мира, трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы! —
 

и прочее, прочее, прочее… Я удивился, конечно, что Муравьеву-Апостолу мои стихи ведомы. Он мне говорит: «Вот видите, и без печати ваши стихи всюду известны». А мне стало не только радостно, но и горько…

– Отчего же горько, Александр Сергеевич?

– Потому что печатное слово самую широкую гласность имеет. А не все мои стихи до народа доходят. Царская цензура – суть варварство и произвол. А цензура у нас в России ныне как нигде свирепа. Живое слово душит. И надзор иезуитский такой, что друзьям боюсь иные стихи по почте послать.

– Не надо сетовать! – Пестель сжал свою руку в кулак так, что хрустнули от напряжения красивые длинные пальцы. – Придет время – и будет на Руси свобода для всех. Закон обеспечит личную неприкосновенность, свободу личности и совести. И конечно, полную свободу печати! Тогда стихи ваши дойдут до всех! Каждое стихотворение ваше! – В голосе Пестеля звенела убежденность.

Он говорил так, словно все это, сейчас невероятное и неслыханное, было давно решенным и неизбежным…

Об этом не наступившем, но несомненно наступающем грядущем сейчас свидетельствовала не только сила его слов, его голоса – весь его облик – невысокая коренастая фигура. И лицо с упрямым разлетом бровей, из-под которых блестели черные, нацеленные куда-то в неведомое глаза. Все дышало в этом человеке непоколебимой верой. Таким навсегда запомнился Пестель Пушкину.

Царь удовлетворен…

После этой встречи Пушкин несколько раз видел Пестеля. Непроницаемо спокойный и корректный Павел Иванович был официально вежлив. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего слова. Пушкину, глядя на него, вспоминались сказанные когда-то им слова: «Разуму, расчету точному подчиняйтесь!»

Чувствовалось, что этот совет Пестель применяет в первую очередь к самому себе. Но эта корректная сдержанная целеустремленность была теперь для Пушкина как бы фоном, на котором во всей силе и неповторимости вырисовывался образ Пестеля в тот памятный день 9 апреля.

Пушкин снова встретился с Пестелем в Кишиневе перед самым началом летней жары. Павел Иванович выполнял здесь правительственное поручение: требовалось удалить как можно деликатнее из пределов империи молдаванского господаря Михаила Суццо, который бежал из Ясс на Российскую землю.

Закончив блестяще возложенную на него щекотливую миссию, Пестель навсегда покинул Бессарабию. Он оставил Пушкина как бы наэлектризованным его мыслями о будущем России, вдохновенным на новые творческие дерзания… В голове поэта-изгнанника рождались новые мятежные строфы стихов, и его влекло на берега Черного моря, в Одессу, где, как ему казалось, было не только больше простора, но и дышалось свободнее.

А Пестель, возвратясь из Бессарабии на Украину, уже составлял свое знаменитое донесение о греческом восстании, в котором замечательно верно дал всесторонний анализ этому событию.

Донесение было пронизано мыслью склонить русского императора к оказанию помощи греческим повстанцам в их борьбе с полчищами султана.

Пестель писал: «…глаза и ожидания всех обращены к России, которая во все времена и среди всех предшествующих событий всегда показывала себя твердой защитницей греков и доказала свое бескорыстие среди всех обстоятельств и с особенным блеском со времени 1812 года. Греки, получив урок в том неодобрении, которое его величество высказало по поводу поведения повстанцев, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но для отмщения за поруганную религию. Алтари осквернены, договоры в презрении и самые священные и законные интересы империи[59]59
  То есть России.


[Закрыть] не признаются и попираются».

Пестель как истинный друг греческих повстанцев делал все возможное, чтобы они получили скорее помощь от русской армии, потому что их положение стало поистине трагичным[60]60
  Султанское воинство быстро оправилось от первых поражений. Ипсиланти оказался слабым полководцем и политиком, не сумевшим сплотить все силы восставших на борьбу с султаном. Он казнил вождя восставших крестьян Тудора Владимиреску. Это вызвало гнев крестьян, и они перестали поддерживать гетеристов. Турки искусно использовали раскол в лагере восставших и начали бить по одиночке отряды гетеристов и крестьян.


[Закрыть].

На отчаянный вопль о помощи Александра Ипсиланти царь ответил, что греки бунтуют против своего законного государя султана, поэтому он не может помочь им… На царя повлиял австрийский канцлер реакционер князь Меттерних. Он убедил Александра Первого, что гетеристы действуют с единой целью – поссорить Австрию с Россией по заданию неких мифических парижских революционеров[61]61
  Русский император настолько был убежден в этой версии, что даже писал: «Нет сомнений, что толчок этому повстанческому движению был дан тем же центральным управляющим парижским комитетом, с намерением сделать диверсию в пользу Неаполя и помешать нам в уничтожении одной из этих сатанинских синагог, созданных единственно для пропаганды и распространения антихристианских учений…»


[Закрыть].

Теснимый со всех сторон врагами, получив от царя вместо ожидаемой помощи отказ, Ипсиланти окончательно потерял веру в победу. Он бросил войско и, проклиная своих товарищей по оружию, обвиняя их в подлости и трусости, бежал в Австрию. Здесь его по приказанию Меттерниха предательски схватили австрийские жандармы, заточили в крепость, где он и умер.

А его товарищи мужественно продолжали борьбу с полчищами янычар. Окруженные со всех сторон врагами, они почти все пали смертью храбрых в битве под Драгошанами[62]62
  19 июня 1821 г.


[Закрыть].

Страшная трагедия, разыгравшаяся в дунайских княжествах, где озверевшие янычары дотла сжигали деревни и города, вырезая крестьянское население, вылилась в сплошные греческие погромы, которые прокатились по всей Османской империи. Султанские изверги стали убивать греков без разбора. От убеленных сединами стариков до новорожденных младенцев. Мучительным казням подвергались даже самые богатые фанариоты. В Стамбуле опьяневшие от крови янычары ворвались в патриарший дворец, перерезали греческих священников, а самого константинопольского патриарха Георгия Y, высохшего немощного восьмидесятичетырехлетнего старца, повесили на воротах дворца[63]63
  Зверства султана, его пашей и солдат всколыхнули народ всей Греции. Даже лоснящиеся от жира помещики-кодзабасы и богатые судовладельцы примкнули к восстанию. Пламя кровопролитной войны за освобождение страны запылало на всех островах Греческого архипелага.


[Закрыть].

Но греческая трагедия не поколебала трусливой позиции православного русского царя. Он по-прежнему соблюдал предательский нейтралитет. Не поколебало его позиции в этом вопросе, конечно, и донесение Пестеля «О возмущении греков».

Это толковое умное донесение Александр Первый прочитал с удовлетворением. Царь любил, когда порученное задание его подчиненные выполняли аккуратно и хорошо. На вопрос министра иностранных дел Нессельроде: «Кто это из дипломатов смог так умно и верно описать положение Греции и христиан на Востоке?» – император самодовольно улыбнулся:

– Не более и не менее, как только армейский подполковник. Да, вот какие у меня служат в армии подполковники!