Текст книги "Как я был в немецком плену"

На новом месте я и Михаил оказались как раз в то время, когда в лагере начался обед, и у нас сразу возникла проблема с питанием. Но переводчик по фамилии Воробей оказавшийся, по существу, русским шефом мастерской, быстро созвонился по внутреннему телефону с начальством пищеблока, и дело уладилось. Заодно решился и вопрос с жильем. В бараке 8 для портных в блоке IV (см. рис. 6) нам отвели две свободные соседствовавшие друг с другом верхние ложи.

Наш переводчик, определив нам места в бараке, быстро ушел, а мы стали дожидаться обеда. Как и в двух предыдущих блоках, он состоял из супа и картофеля в мундире, однако нормы выдачи оказались здесь несколько большими, так как все пленные, проживавшие в этом блоке, были работающими. Однако и среди этих пленных фактически не было ни одного сытого. Пищу также делили на порции, но не на полу и расстеленной шинели, а на чистом столе. Все ели, спокойно сидя на скамейках за столом, предварительно вымыв руки с мылом. Чистые ложки и котелки оставляли на ложах или на столе, не опасаясь, что их и другие вещи кто-то может стащить. Работа в мастерской длилась с 7 часов 30 минут до 17 часов с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Выходные дни были по воскресеньям, а по субботам – короткий рабочий день, т. е. до обеда или немного дольше. В мастерской трудились около 60 советских военнопленных и несколько человек немецкого персонала. Пленных из других стран не было. Мастерская представляла собой обычный барак, в котором были установлены восемь широких столов длиной 3,5 м, каждый на три рабочих места. Ремонт выполнялся в основном вручную. Многие штопали носки. Имелось несколько столов со швейными машинами, где работали портные высокой квалификации.

Михаила посадили за длинный стол и поручили штопать носки и ставить заплаты на шинелях, причем заплатки надо было делать аккуратно. Мне отвели место с тыльной стороны стола, дали маленькую стеклянную чернильницу, ручку, карандаш и тетрадь для записей. Я попросил поставить рядом стул с приспособлением для штопки, чем я мог заниматься в свободное время. В основном я являлся посредником в переговорах между начальством и советскими пленными – портными и иными лицами, а также помогал кладовщикам мастерской при получении и выдаче материалов и при сдаче заказчикам отремонтированной одежды.

Перед входом в мастерскую стоял большой ящик с песком, а на стене были закреплены огнетушитель, багор, две лопаты и два ведра, чтобы тушить пожар и гасить зажигательные бомбы. Около жилых бараков, за исключением некоторых, таких приспособлений не было.

Кроме ремонта и приведения в порядок одежды для военнопленных, поступавшей из множества лагерей, мастерская выполняла отдельные «внешние» заказы немцев по пошиву мужской, женской и детской гражданской одежды. Количество заказов постоянно росло. В мастерской шили также отличные мужские и дамские кожаные перчатки. Это делал только один специалист – москвич Давыдов, с которым я подружился с первого дня. А хорошие мужские и женские костюмы шил пожилой москвич дядя Вася. Были и другие замечательные портные из СССР, в том числе два кавказца.

Немецкий шеф очень дорожил всеми упомянутыми мастерами и хвастался ими перед своими богатыми заказчиками, приезжавшими из Мюльберга и других местностей и даже из Берлина. Естественно, он хорошо зарабатывал на заказах и иногда подбрасывал мастерам дополнительную еду. В общем, для шефа мастерская была, по существу, «теплым местом», где он выполнял заказы незаконно. Некоторые начальники в лагере об этом прекрасно знали, но ничего против этого не предпринимали, так как им тоже кое-что перепадало от доходов шефа.

Старший переводчик Юзеф Воробей оказался человеком благодушным и вполне довольным своим положением. Он носил советскую военную гимнастерку и шинель без петлиц на воротнике, хромовые сапоги. Воробей рассказал мне, что он родом из Западной Белоруссии. В его деревне вместе с белорусами и поляками проживали также немцы, от которых он научился достаточно хорошо говорить по-немецки, но писать на этом языке почти не мог. Осенью 1939 года после распада Польши его деревня оказалась в составе Советской Белоруссии, и осенью 1940 года его призвали в Красную армию. В первые же дни войны их войсковая часть, дислоцированная недалеко от границы, попала к немцам в плен.

Конечно, в первое время мне было очень трудно переводить с немецкого на русский и наоборот, поскольку слов и терминов, относящихся к работе портных, я не знал. Приходилось набираться знаний на ходу, записывая во время разговоров новые слова и обороты.

Примерно через два месяца мне стало значительно легче. Этому способствовало еще то, что старший ефрейтор Ганс-Юрген, помощник шефа, ежедневно давал мне читать местную и центральную газеты на немецком языке. Он часто ругался, но незлобно. Однажды он спросил у меня, как будет по-русски «Schwarzer Teufel». А когда я ответил: «Чёрный чёрт», то ему это выражение так понравилось, что стал повторять его через каждые 5–10 минут.

В первый же день после ужина ко мне обратился сосед, занимавший нижний ярус нар и на которого я обратил внимание в мастерской, где он занимался штопкой. Он был моего возраста, но черноволос и черноглаз. Я хотел было спросить его на чувашском языке, не являемся ли мы с ним земляками. А он сам задал мне вопрос, но не на моем – чувашском языке, как я предполагал, а на татаро-башкирском «Ты не башкир»? И хотя я признался, что я чуваш, это его вполне устроило: «Я башкир, но мы всё равно с тобой одной крови, и давай будем держаться вместе». Затем мы перешли на русский язык соседа звали Маратом и родом он был из Башкирии, из-под города Белебей, вокруг которого находилось много чувашских сел и деревень. Перед войной он успел окончить педагогический институт в Уфе.

Марат заметил, что я сильно истощен, и вытащил из своего вещевого мешка большую картофелину и ломоть хлеба. Он заставил меня съесть их. Пока я ел, сосед сходил за своим другом. Им оказался высокий, красивый и интеллигентный человек, одетый в серый немецкий военный джемпер с белой рубашкой под ним. Вероятно, в армии он был крупным командиром или даже комиссаром. Он держал в руках кружку еще не остывшего немецкого эрзац-кофе и покрытый тонким слоем маргарина кусок черного хлеба, который сразу протянул мне, порекомендовав съесть его перед сном. Оказалось, он работал поваром в лагерном пищеблоке и обитал со своей командой в нашем же бараке. Когда я принял от него «деликатесы», он сказал, что считает своим долгом подкормить меня в течение нескольких суток.

Друг Марата показал мне, где тот живет. Оказалось, что там обитатели трехъярусных нар – все повара имеют на ложах постели, состоявшие из темно-зеленой матерчатой подстилки или тонкого тюфяка из ткани типа брезента, а также маленькой подушки и тонкого серого одеяла. Кроме того, по бараку и на работе они ходили не в долбленых колодках, а в более удобных при ходьбе пантофелях.

Теперь мне предстояло забраться на свое ложе. Но не тут-то было: из-за недостатка сил я не смог самостоятельно подняться на свой второй ярус. Пришлось позвать на помощь соседей. Хотелось покурить, но было нечего, а из соседей один не курил, а другой не имел курева.

Наутро, поскольку переводческой работы для меня не оказалось, я обратился к Воробью с вопросом, где взять носки для штопки. Но Воробей ответил: «На кой чёрт тебе это надо? Это же не твоё дело! Походи, посмотри, как другие работают, почитай что-нибудь. Если нужно, к тебе подойдут и скажут, что делать». Но я всё же пошел в кладовую и получил от кладовщика пару изношенных носков и подходящие для штопки нитки, затем приступил к работе, пользуясь консультациями портных.

Вскоре появился главный шеф мастерской, который остановился около меня и добродушно посмеялся над моей работой. Он не похвалил меня, но и не запретил мне заниматься штопкой, хотя подтвердил, что я могу читать или писать, а когда понадоблюсь, ко мне обратятся. В помещении было светло и тепло, и на время я забыл о голоде и о том, что нахожусь в плену. Спустя некоторое время потребовалось, чтобы я помог объяснить портным задание. Мне относительно легко давались переводы с немецкого языка на русский, так как в этом случае легко помогали жесты: портные часто понимали немцев и без перевода. Иногда, конечно, мне приходилось просить немца говорить помедленнее или повторить сказанное.

5 ноября ознаменовалось тем, что в этот день я впервые имел разговор с настоящей немкой. Получилось так, что старший переводчик Воробей по какой-то причине отсутствовал, а как раз в это время в сопровождении главного шефа в мастерскую пришли очень солидный немецкий офицер и молодая немка. Все трое сразу направились к столу перчаточника Давыдова. Поскольку Воробья на месте не было, пришлось Гансу привести меня. В первые минуты, потрясенный присутствием прекрасной, как мне показалось, немки, от которой так хорошо пахло, я совершенно растерялся. Но шеф сразу шуткой снял напряжение и ободрил меня.

Я понял, что офицер намерен заказать для своей дамы очень хорошие кожаные перчатки, но материала у заказчика нет, и поэтому он хочет приобрести его в мастерской. Шеф, недолго поломавшись и предупредив, что цена будет высокой, решил удовлетворить просьбу офицера. Ганс принес нужный материал со склада. И качество этого материала, и его стоимость офицера вполне устроили. Давыдов рулеткой измерил пальчики и другие части маленьких рук заказчицы. Затем шеф договорился с офицером о сроке изготовления перчаток, и сделка состоялась. Кончилась она для Давыдова и меня тем, что офицер вручил каждому из нас по пачке с шестью сигаретами. Кстати сказать, немецкие сигареты изготовлялись и поставлялись в основном с болгарским табаком. Их, как и продовольственные товары, продавали населению по карточкам. Кажется, не военным мужчинам полагались в сутки 3 сигареты; фронтовикам давали по 6 сигарет, т. е. одну пачку, а тыловикам – 4. Кроме сигарет многие немцы пользовались также трубкой с табаком, а кое-кто курил сигары. Я видел, как некоторые, главным образом пожилые мужчины, курили одну сигару в течение дня: держать во рту сигару считалось очень престижным. Они не расставались с сигарой, даже когда ехали на велосипеде. У таких курильщиков вызывало сожаление, что из-за войны не стало возможности приобретать знаменитые кубинские сигары. Конечно, в Германии имелась и комиссионная торговля табаком и табачными изделиями, а также существовал черный рынок.

…Тот день еще запомнился мне тем, что от Ганса я получил местную газету небольшого формата, на последней странице которой были напечатаны в черных рамках с маленьким крестиком извещения о гибели солдат на фронте, в основном германо-советском. В дальнейшем подобные извещения я видел очень много во всех других газетах, и в самых разных местах страны.

На первой странице упомянутой газеты были приведены краткие сообщения о положении на всех фронтах войны, и особенно на восточном. Сообщалось, что немецкие части почти полностью овладели Сталинградом и вышли на берег Волги. Более подробные и свежие сообщения я увидел чуть позже в ежедневной общегерманской газете большого формата «Volkischer Beobachter» («Народный наблюдатель»), являвшейся главным органом Национал-социалистической немецкой рабочей партии, т. е. нацистской или фашистской партии, как ее называли в СССР. Девизом газеты были слова «Свобода и хлеб», помещенные на первой странице, а эмблемой – свастика в когтях орла с клювом, повернутым вправо, т. е. на Восток.

На первой странице была напечатана подробная оперативная сводка, начинавшаяся, как обычно, словами «Верховное командование вооруженных сил извещает» и содержавшая упоминание о том, что «большевики понесли чрезвычайно высокие кровавые потери».

Центральная газета утверждала, что Сталинград теперь немецкий город и что скоро Германия одержит в войне полную победу.

В связи с этим у меня и у большинства моих товарищей не оставалось никакой другой цели, как просто выжить в плену.

Обе немецкие газеты, особенно местную, мне удавалось просматривать очень часто, кроме воскресенья и субботы, что помогало мне в совершенствовании немецкого языка. К сожалению, в мастерской, как и в других зданиях, где находились военнопленные, не было радио, что давало бы возможность овладевать произношением немецких слов. Радиоприемники для населения были вообще запрещены.

Однажды в бараке мы обнаружили кипы газет на русском языке «Клич» и «За Родину», предназначенных для советских военнопленных и гражданского населения. Когда мы содержались в предварительном и карантинном блоках, нам эти газеты почему-то не давали. Экземпляры газет были за вторую половину сентября и за первую половину октября 1942 года. Все обитатели барака быстро расхватали эти выпуски, но не столько для чтения, сколько для курения махорки, посещении туалета и для подстилки на голые доски нар. Конечно, газеты всеми были прочитаны, так как в бараке ничего другого для чтения не было.

После всего прочитанного мне спалось очень плохо – мучила мысль: если останусь живым и вернусь из плена в родную деревню, когда хозяевами в стране будут немцы, что же я буду делать? Инженером, разумеется, мне не стать. В лучшем случае придется определиться крестьянином-единоличником, если немцы дадут землю.

В ту же ночь приснилась одноклассница по средней школе на родине Люся Кузнецова, в которую я в десятом классе был влюблен. К сожалению, Люся снилась редко, но когда это случалось, меня ожидало что-то хорошее. Так и произошло и в этот раз.

Давыдов и дядя Вася пригласили меня в их барак и, едва я сел на предложенном стуле, они сразу задали мне вопрос: «А знаешь ли ты, Юр, какой завтра день?» Я вспомнил: «Завтра же – День Октябрьской революции!» «А раз так, – сказали они дальше, – надо отметить этот день, независимо от того, сохранится ли в дальнейшем Советская власть». Дядя Вася вытащил из вещевого мешка пузырек с какой-то прозрачной жидкостью, которая оказалось спиртом-денатуратом, выдаваемым в Германии вместо керосина многодетным семьям для приготовления пищи на примусах. Давыдов разделил на три части большую плитку шоколада, которым его угостили заказчики.

Далее дядя Вася налил в эмалированные кружки примерно на четверть денатурат, заявив: «Немцы его не пьют, а если бы увидели, что мы пьем, то пришли бы в ужас. Но я с Давыдовым уже несколько раз его пробовал – пить можно, но в очень малом количестве». Я не смог отказаться и проглотил сильно обжигавшее содержимое кружки и быстро повеселел. За дружеской беседой я узнал, что Давыдов и дядя Вася воевали в московском народном ополчении и попали в плен в начале октября 1941 года под Вязьмой, когда в окружении оказались наши части.

Вернувшись в барак, я съел с остывшим чаем всю пайку хлеба с маргарином и, взяв с собой сигарету, отправился к повару, надеясь, что он и сегодня даст мне что-либо из еды. Однако повар оказался некурящим и отдал мою сигарету своему соседу по нарам, а мне порекомендовал бросить курить. А дальше шёпотом поинтересовался, не забыл ли я, что завтра на нашей родине большой праздник и, получив утвердительный ответ, вручил мне свои полпайки хлеба и маргарина, чтобы его отметить.

Наступило 7 ноября – день 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, но никто в лагере об этой дате не обмолвился ни словом. Короткий субботний рабочий день 7 ноября прошел спокойно. После обеда я решил прогуляться по территории. У крайнего барака, где помещался отдел регистрации, стояли несколько пленных, похожих на кавказцев, а в помещении я увидел очереди к регистрационным столам. В хвосте одной из них мелькнуло знакомое лицо – Арам Бабаян. Мы обрадовались друг другу, но Арам с огорчением рассказал, что из бараков всех армян пригнали на дополнительную регистрацию. Он слышал, что немцы якобы формируют какую-то особую армянскую команду. Однако армяне не хотят брать Арама в свою компанию, так как он не похож на армянина и не знает армянского языка. Скоро у Бабаяна подошла очередь к регистрационному столу, и мы с ним расстались до случайной встречи в Москве в сентябре 1947 года.

8 ноября было выходным днем. Работали из нашего барака лишь повара на пищеблоке и два уборщика. Я, как и вчера после обеда, снова прогулялся по территории блока, на этот раз с Михаилом Бровко. Погода выдалась не холодной, сухой и ясной. И мы хорошо видели находившие не очень далеко от нашего лагеря типичные немецкие дома и другие постройки с высокими красными крышами из черепицы. Заглядывались на людей, копошащихся у домов и работающих на поле, на женщин и детей, едущих по дороге на велосипедах. И так хотелось вырваться на волю, побыть на свободе… После обеда я надумал полежать, но это не удалось: в барак неожиданно пригнали около 50 пленных из соседних бараков, из-за чего стало очень тесно. Многим пришедшим пришлось стоять в проходах между нарами. Вслед появились немецкий офицер в звании капитана, пожилой мужчина в гражданской одежде и молодой человек в немецком офицерском пехотном обмундировании, но с «русскими» знаками различия. За ними вошли старший полицай, как всегда, с нагайкой, и средних лет военнопленный. Все они уселись на стульях и скамейках, после чего старший по бараку предоставил слово пришедшему военнопленному. Он оказался руководителем группы агитаторов. Этот руководитель объявил негромким голосом об открытии собрания военнопленных блока IV, и представил собравшимся пришедших «высоких» лиц из Особой команды. В начале своей речи он сказал, что вчерашний день на нашей многострадальной Родине считался великим праздником Октябрьской революции. Она должна была, по замыслу её организаторов – Ленина и Троцкого, – принести народу мир, социализм, свободу и жизнь в достатке. Земля должна была принадлежать крестьянам, а заводы и фабрики – рабочим. Далее оратор отметил, что всего этого не случилось. Сталин повёл страну совсем не так, как предполагал Ленин. Сталин выгнал из страны и уничтожил Троцкого, установил в государстве жестокий диктаторский режим, расстрелял почти всех соратников Ленина, отнял у крестьян полученную ими после революции землю, загнав их в колхозы и совхозы, довел до голодной смерти население в Поволжье и на Украине, вернул крепостное право. Он первым начал войну с Германией, из-за чего и мы, собравшиеся здесь, мучаемся в плену, а наши товарищи на фронтах гибнут массами и истекают кровью. В тылу терпит великие муки гражданское население. Необходимо избавить Родину от Сталина и его приспешников. И это мы можем сделать лишь с помощью Германских вооруженных сил, которые уже близки к победе. После победы мы договоримся с руководством Германии о дальнейшем устройстве нашего государства, следуя принципам, которых придерживался Ленин. Поэтому в данное время нашей первоочередной задачей является всяческая поддержка усилий Германии в борьбе с ненавистным всему народу сталинским режимом. Для этого желательно, чтобы мы вступили в создаваемую генералом А. А. Власовым Русскую освободительную армию (РОА), либо в национальные или немецкие подразделения. Всех желающих сделать это оратор пригласил заходить к нему для записи по рабочим дням. Многих слушателей, включая и меня, будущее нашей страны, которое можно было представить себе из выслушанной речи, вполне устраивало, и за это вроде стоило бороться с оружием в руках. Позже мой знакомый повар сказал, что подобного рода речами Особая команда лагеря обманывает военнопленных, чтобы легче было вербовать их в антисоветские войсковые формирования. И, между прочим, несколько пленных в лагере, то ли поддавшись этой агитации, то ли по своему убеждению или из-за невозможности выносить голод и другие мучения в плену, подали тайком от своих товарищей заявление о зачислении их в РОА. После этого их скоро уводили и незаметно для других пленных увозили из лагеря.

Далее оратор предоставил слово курсанту из школы пропагандистов. Тот заявил, что в подтверждение рассказанному предыдущим оратором прочтёт «Открытое письмо Сталину» от видного большевика Ф. Ф. Раскольникова, опубликованное во многих газетах мира. Раскольников был одним из близких соратников Ленина, создателем Красной Волжской флотилии в Гражданскую войну, а позже – одним из организаторов всего Советского военно-морского флота. Потом он стал дипломатом и служил послом Советского Союза в Болгарии. В 1937 году Сталин потребовал от Раскольникова возвратиться в Москву. В это время были расстреляны многие видные военачальники, и Раскольников понимал, какая участь ожидает его по возвращении. Он отказался приехать и позже написал «Открытое письмо Сталину» с перечислением всех его антинародных и антисоциалистических действий.

Приятным голосом и с артистическими приёмами офицер зачитал это письмо. И все слушали его с огромнейшим вниманием. Офицер сообщил также, что Раскольникову пришлось эмигрировать с семьей во Францию, но в сентябре 1939 года он при странных обстоятельствах закончил свой жизненный путь.

Далее решил блеснуть знанием русского языка сам зондерфюрер лагеря, выступивший с кратким сообщением о положении на фронтах. Коверкая русские слова, он сказал, что «доблестные германские войска стоят на берегу Волги в Сталинграде и бьют большевиков и жидов-комиссаров на всех фронтах. Сталина ждет скорый конец. У большевиков не осталось людских резервов, но они безжалостно бросают остатки бедных русских солдат в атаки – на верную смерть, подгоняя сзади комиссарами».

«Собрание» на этом закончилось, и начальство ушло. Ушли также пленные из других бараков. Но пришедшие из соседнего барака портные дядя Вася и Давыдов рассказали, что произошло у них рано утром 7 ноября. Оказалось, что в их бараке среди военнопленных медиков находится известный советский писатель, Степан Павлович Злобин, написавший в начале 30-х годов роман «Салават Юлаев», который я с удовольствием прочёл в школьные годы. После войны С. П. Злобин на основе собственного опыта пребывания в немецком плену рассказал в романе «Прпавшие без вести» о том, как советские военнопленные мужественно вели себя в лагере.

Так вот, этот писатель 7 ноября перед утренней поверкой громко поздравил всех с Великим праздником Октября и выразил твердую уверенность, что наша Родина обязательно победит в этой войне. Он призвал пленных делать всё, что в наших силах, чтобы способствовать победе.

Я попросил друзей свести меня в их барак, чтобы взглянуть на писателя. Они согласились. Писатель, худой и одетый, как и другие обычные военнопленные, сидел за столом, ожидая ужина, и разговаривал с одним из медиков. На вид ему было лет 40. Он выглядел типично русским человеком – среднего роста, шатен, курносый. Через два дня его отправили в лагерный филиал № 304 в Цайтхайне. Замечу, что в романе С. П. Злобина описано очень много из того, что испытал и я в плену.

Однажды вечером в наш барак вместе с охапкой газеты «За родину» нам принесли махорку и раздали ее по пачке даже некурящим, которые обычно её обменивали на что-либо съестное. Среди тех, кто нам принес эти дары, оказался симпатичный офицер, от которого пахло духами. Он сидел за столом очень близко от моих нар. Воспользовавшись этим, я вступил с ним в разговор. Я узнал, что он тоже бывший московский студент, попал в плен в начале октября 1941 года в окружении под Вязьмой. Совсем недавно он окончил курсы пропагандистов где-то под Берлином. Теперь ждет в нашем лагере назначения на соответствующую должность в одном из формирований РОА генерала Власова. Живется ему неплохо, всегда сыт, отлично одет, иногда выпивает и «ходит к девочкам», а главное – «живет только сегодняшним днем». Уходя, он угостил меня сигаретой и пригласил захаживать к нему в тот барак, где он работает в составе Особой команды. Но поселился он на частной квартире в Мюльберге.

Пока я общался с офицером, за этим наблюдал мой знакомый повар, и, как только я остался один, повар сделал мне замечание – почему я разговаривал с «этой сволочью, рядом с которой и стоять не следует». Пришлось кое-как оправдываться и отбросить возникшую было мысль о поступлении на пропагандистские курсы и о записи в РОА.

В субботу, 21 ноября, я, как всегда голодный, прогуливался по территории лагеря. Проходя мимо карцера, я неожиданно услышал просьбу: «Друг, дай закурить!» Я тут же остановился и вынул из кармана кисет с махоркой. Щепотку табака с обрывком бумаги я сунул в щель окна. Задымив цигаркой, узник предложил мне обмен: «Я отдаю тебе пайку хлеба, а ты за неё – махорку на 10 цигарок, коробку спичек и порцию маргарина».

Я сразу сообразил, что такой обмен для меня очень выгоден – ведь крошечный кусок маргарина ничто перед хлебом по калорийности. А без десятка щепоток махорки и неполной коробки спичек я вполне могу обойтись. После раздачи ужина, не став ничего есть, я помчался с порцией маргарина и горстью махорки к окну карцера. Узник ждал меня перед окном. Обмен состоялся без всяких слов. С радостью развернул я упаковку и обнаружил, что в ней не хлеб, а… угольный брикет. И у меня не осталось ничего другого, как мысленно поблагодарить за преподанный мне урок.

Однажды вечером я увидел, что Марат возвратился из умывальника, держа в руке котелок с водой и двумя большими картофелинами. Он поставил котелок в очаг, а после вечерней поверки, не очистив кожуру, съел одну из картофелин. И тут я не выдержал и спросил у друга, где же он достал картофелины. Вместо ответа Марат тихо предложил мне пойти с ним в «поход» завтра после окончания рабочего дня.

На следующий день после обеда Марат повел меня в сторону пищеблока. Около пищеблока стояли длинная фура и с десяток пленных вместе полицаем. Марат подошел к полицаю, о чем-то поговорил с ним и потом объяснил мне: «Я упросил полицая взять тебя в эту компанию. Придется помучиться, но зато всем разрешат взять по паре картофелин».

Привратник открыл ворота, и, сопровождаемые конвоирами, мы потащили фуру по дороге к заснеженному полю и остановились у одного из ближайших буртов, где хранились предварительно хорошо высушенные клубни картофеля. Сверху ров был покрыт соломой и слоями земли. По всей его длине через каждые 3–5 метров были установлены вытяжки. Такой простой способ хранения овощей непосредственно на поле в Германии применяли очень широко, так как зима там обычно бывает не такая суровая, как у нас.

Сменяя друг друга, мы раскидали лопатами и вилами слои снега, земли и соломы, после чего нагрузили картофель на фуру. Потом бурт снова привели в порядок. Работа длилась около получаса. Затем под строгом контролем каждый взял по две картофелины. И мы потащили фуру в лагерь, периодически останавливаясь, чтобы передохнуть.

По ходу движения многие быстро и незаметно для конвоиров взяли из фуры еще по две-три картофелины. У меня тоже появилось желание прихватить еще пару картофелин, но я это сделал неловко, так что один из конвоиров сразу это увидел и, громко выругавшись, толкнул меня прикладом винтовки в спину и сильно ударил кулаком в лицо. Я свалился на землю, а конвоир извлёк из моих карманов все клубни и закинул их в фуру. Мне было не столько больно, сколько обидно за свою нерасторопность.

Из всех пленных никто, даже Марат, за меня не заступился. Но конвоир, шедший впереди, сказал моему обидчику, что нельзя быть таким свирепым. Это меня так тронуло, что я закричал по-немецки: «Спасибо, спасибо, товарищ!» Но это ничего не могло изменить – я всё равно остался без картофелин. …Фуру дотащили до двора пищеблока, где картофель из неё должна была выгрузить другая команда, относящаяся к этому блоку. По дороге «домой» Марат пытался утешить меня и предложил взять его пару картофелин. Но я отказался. Возвратились мы в барак как раз к ужину, который на этот раз я съел совсем без аппетита. Так я отметил праздничный день 5 декабря – день «самой лучшей в мире Сталинской Конституции государства рабочих и крестьян». Он оказался тем днем, когда меня в третий раз за всё время плена избил немецкий солдат.

Не могу не отметить, что в подобной ситуации все военнопленные из других стран, в частности французы, как правило, очень дружно, не боясь быть застреленными конвоиром, заступались за товарища, даже применяли силу к обидчику. Но советские военнопленные и, в особенности русские и украинцы, поступали так крайне редко – каждый старался беречь свою «шкуру».

Пленные тащили не обязательно продукты питания, но и любые вещи, особенно мелкие и ценные, которые можно было спрятать в одежде незаметно для часовых и потом обменять на хлеб или другое съестное у товарищей и часто – у самих немцев. В последнем случае меняльщику нередко требовались услуги переводчика, в качестве которого приходилось бывать и мне, за что перепадало какое-нибудь вознаграждение.

В тяжелейших условиях немецкого плена выживал в основном тот, кто не сидел сложа руки, питаясь лишь мизерным пайком. Надо было всячески изворачиваться, чтобы найти себе дополнительное питание. Наиболее распространенным способом была кража, но это требовало от пленного прежде всего отсутствия страха перед часовым, умения на время усыпить его бдительность. Нужно было быть очень наблюдательным, находчивым и ловким, найти для совместных действий подходящего товарища. Я хорошо запомнил слова, которые часто повторял комендант нашего лагеря, пузатый проныра и пройдоха Пауль Хебештрайт: «Солдат должен уметь всё организовать, но при этом не попадаться». Под словом «организовывать» фельдфебель имел в виду – «украсть»…

Менее распространенным способом добывания пищи было изготовление каких-либо игрушек – их продажа или обмен на кусок хлеба или другое съестное, даже за спирт.

Легче было жить не в одиночку, а «колхозом». Это означало, что несколько товарищей, добыв съестное, складывали его в «общий котёл». Важно было достать не только еду, но и дрова или угольные брикеты. Если член «колхоза» работал там, где его хорошо кормили, например у немецкого крестьянина, то этот человек оставлял свою долю лагерной пищи в пользу товарищей.

…Между прочим, с помощью Марата я совершил еще два «похода» за картошкой, окончившиеся вполне благополучно. Добытые картофелины я варил по две штуки, одну съедал сразу, а другую оставлял на утро.

В воскресенье 6 декабря после обеда в бараке опять появился офицер-пропагандист, который сразу же направился к моим нарам и поинтересовался, почему я не заходил к нему. Пришлось соврать, что трудно было отпроситься у шефа с работы. В это же время ко мне подошел повар, позвав меня «попить кофе, пока он не остыл». Под этим предлогом он быстро увёл меня «от греха подальше».