Текст книги "Столетняя война"

Пьер Кошон

А ведь университет решил опередить события. Магистры были хранителями ортодоксальной веры. Они были в состоянии судить о позиции Жанны и передать обвиняемую суду инквизиции. 26 мая 1430 г., через три дня после пленения Девы, они заклеймили ее такими словами: «вызывает сильнейшие подозрения во многих преступлениях, попахивающих ересью». 21 ноября они в письме Бедфорду выразили удивление «столь затянувшимся ожиданием».

Многое стало результатом случайного стечения обстоятельств. Поскольку Жанну захватили в Компьене, в диоцезе Бове, по делам веры она была подсудна епископу Бовезийскому. А Пьер Кошон, уже десять лет занимавший должность епископа Бовезийского, вышел из рядов этих самых магистров Сорбонны – сторонников реформ по своим идеалам и бургундцев из-за своего оппортунизма. Иначе говоря, Кошон как раз подходил для данной ситуации. Добавим, что Бове отныне находилось в руках Карла VII и епископ жил в изгнании в Руане, где кафедральный капитул дал ему все необходимые полномочия для того, чтобы он вершил свой суд.

Бедфорд согласился доверить клирикам суд над Жанной, но о том, чтобы ее уступать, речи не было. Будь она виновна или невиновна, ее следовало вернуть англичанам. Если она виновна, ее казнят. Если невиновна – поищут что-нибудь другое…

Впрочем, регент принял свои меры предосторожности. Университету, который хотел проводить процесс в Париже, он категорически отказал. Город был плохо защищен от путча, вполне возможного, и Бедфорд не имел никаких гарантий, что университет не захочет продемонстрировать независимость. Если все произойдет в Руане, а судьей будет Кошон, правительство могло не волноваться.

Не будем слишком поспешно причислять епископа Бовезийского к черным злодеям нашей истории. Кошон не был ни идиотом, ни негодяем. Несомненно, он слишком дорого, на взгляд истории, заплатил за фамилию, которую легко воспринять как клеймо.[98]98
  По-французски cochon – свинья; так же звучит фамилия епископа – Canchon (прим. ред.).


[Закрыть] Но это был человек предубежденный, рассуждать которому чрезвычайно мешал один теологически безупречный силлогизм. Как образованный человек и магистр богословия он может быть неправ, только впав в грех. Если он обманулся и обманул других, то он мятежник против Бога.

В строгий ряд логических цепочек вписывалась и политическая ангажированность Кошона. Этот шестидесятилетний человек уже пережил немало сражений, не уходя далеко от своей первой функции – преподавателя университета, магистра искусств, лиценциата канонического права, доктора богословия; он прошел все ступени превосходной карьеры, став в конце 1403 г. ректором университета, в 1410 г. видамом Реймса, в 1414 г. участником Констанцского собора, в 1420 г. епископом Бовезийским.

Во времена, когда Парижский университет все новыми трактатами и поучениями форсировал церковную реформу в борьбе с правом папы раздавать церковные бенефиции и со злоупотреблениями сборщиков папских налогов, когда в отказе от повиновения Бенедикту XIII он пытался наконец найти средство покончить с Великой схизмой Запада, один человек выступил покровителем авиньонского папы, защитником его светской власти, критиком его противников. Этим человеком был герцог Людовик Орлеанский. Выход из повиновения папе в июле 1398 г. – когда французская церковь исключила папу из своей структуры – был победой парижских магистров, возврат в повиновение Бенедикту XIII в мае 1403 г. был победой Людовика Орлеанского и его сторонников – в том числе богослова Жерсона – в борьбе с большинством магистров, чьим ректором через пять месяцев станет Кошон.

В Париже тех лет быть противником герцога Орлеанского для всех означало быть сторонником герцога Бургундского. Оба герцога вели борьбу за Совет, за казну, за власть. Филипп Храбрый в Совете боролся против приверженцев Бенедикта XIII. Его сын Иоанн Бесстрашный, неудачливый герой крестового похода в Никополь, принял ту же сторону. После убийства Людовика Орлеанского он найдет себе лучших адвокатов в университете. «Апология тираноубийства», которую произнес перед двором магистр богословия Жан Пти, – образец университетской диалектики.

Провинциальные магистры были очень недовольны политической гегемонией парижан. В возврате к повиновению папе определяющую роль сыграли магистры Орлеана и прежде всего Тулузы. Кошон, как и многие другие, рассуждали и выбирали собственную позицию только исходя из отношения к великому кризису христианства, политическому кризису Французского королевства и извечному соперничеству университетов. В сложной реальности такой принцип выглядел одним из самых простых. При таком простом подходе Кошон опять-таки оказался на стороне бургундцев.

Если Иоанн Бесстрашный требовал глубокого реформирования административной системы, поскольку боролся с расточительством Изабеллы Баварской и Людовика Орлеанского, это было тем более на руку магистрам, планирующим будущую реформу церкви. Как было не встать на сторону политических реформаторов, когда в Париже мечтали реформировать институт церкви, а в Констанце сумели это сделать? Как простым клирикам было не поверить, что все дозволено, когда, порассуждав об объединении христиан, в Констанце его реализовали третейским решением отцов собора и несмотря на существование трех пап?

Конечно, реформизм скоро обернулся демагогией, надежды интеллектуалов рухнули в атмосфере бесчинств, которые творили «живодеры» из парижских мясных лавок, а союз с англичанами скомпрометировал чистоту политической линии. Но было поздно – окончательный выбор был сделан. В феврале 1409 г. Пьер Кошон вошел в состав Совета герцога Бургундского. В феврале 1413 г. его включили в комиссию, которой Штаты поручили подготовить реформаторский ордонанс. Мы встретим его и в Королевском совете Бедфорда.

Арманьякский террор – от которого Кошон едва спасся, прежде чем добраться до Констанца, – и убийство их покровителя Иоанна Бесстрашного в сентябре 1419 г. только укрепили магистров, юристов и богословов бургундской партии в глубокой ненависти ко всему, что выступало от имени дофина Карла. С точки зрения Сорбонны или епископского престола в Бове политические перемены в Буржском королевстве – власть Иоланды, Ришмона, ла Тремуя – были лишь рябью на воде. Всему этому буржскому или шпионскому миру было одно название: предатели арманьяки.

Поэтому для такого человека, как Кошон, Жанна не могла быть посланницей Бога. Разве Бог изгнал бы его, епископа, из собственного собора? Если миссия Жанны имела божественную природу, значит, Кошон тридцать лет своей жизни служил злу.

В его политическом выборе никогда не было ничего низкого, и в основе его верности бургундцам лежала не личная выгода. В процессе Жанны Кошон увидел возможность найти свое место в борьбе с теми силами, которые он считал исчадием ада. Он поведет дело со страстью, от которой его ум будет мутиться, с преданностью, походящей на сервильность, с ненавистью, ослепляющей его.

Попав под власть силлогизма своей жизни, он не желал видеть истину, потому что она означала бы для него приговор – в той мере, в какой Кошон не выходил за рамки ментальных категорий всей своей жизни. Будь война иной, он, несомненно, увидел бы в Жанне побежденную противницу. После стольких братоубийственных раздоров война уже не подчинялась военным законам. Для богослова Кошона Жанна была Злом. И потом, чем для епископа могла быть христианка, которая поучает клириков и для чьей веры больше подходит прямой диалог со святыми, чем обязательное посредничество церкви?

Чтобы искоренить Зло, хороши все средства, в том числе и самые худшие, или, во всяком случае, худшие на наш взгляд. Ведь обсуждать судебную процедуру бессмысленно. Это была процедура того времени, которую, лучше или хуже, вершили пристрастные судьи. Жанна умерла за то, что повторно впала в ересь, – как в свое время тамплиеры. Как и многие другие. И о жестокости казни рассуждать было бы бесполезно. В мирное время на глазах парижан вешали или обезглавливали, жгли или топили в воде, колесовали заживо или волочили за лошадью в среднем пятьдесят осужденных за год, многие из которых могли упрекнуть себя только в мелкой краже. За кражу бочки в монастырском погребе одну женщину живьем зарыли в землю. Другую возвели на костер за сводничество. Обезглавив человека топором, его без колебаний вешали за подмышки, а когда воры снимали повешенного, чтобы забрать его штаны, его вешали опять для пущего назидания.

Человек средневековья хорошо знал, что за одержимость ответствен только дьявол. Но он считал нормальным сожжение ведьмы. Виновный – не значит ответственный. Судья и моралист – это в XV в. были два разных ремесла.

Кошон сделался слугой англичан, потому что без них не восторжествовало бы дело герцога Бургундского. Для епископа союз с англичанами был гарантией от победы сторонников Бернара д'Арманьяка и Танги дю Шателя. Этот союз охранял также от недобросовестных чиновников, которых некогда разоблачили Генеральные штаты, и от христиан, слишком легко приспособившихся к расколу. Уж лучше попрать кое-какие правовые нормы, позволив английскому капитану Руана графу Уорику держать Жанну в кандалах в своей тюрьме, хотя она должна была бы находиться в тюрьме архиепископа Руанского. Лучше начать судебную процедуру, не дожидаясь инквизиции, иначе говоря, папского суда. Лучше сыграть на наивности Жанны и поймать ее в ловушку, которую, возможно, подстроили с мужской одеждой, и пересмотреть судебное постановление, потому что приговор не понравился английским властям… Все это лучше того, что олицетворяют Карл VII и его люди. Кошон выглядит недостойным слугой, так как считает, что служит людям, защищающим правое дело.

Жанна и этот суровый клирик совершенно не понимали друг друга. Прежде всего потому, что на той стороне, которую приняла Жанна, ее считали тем, кем она никогда не была, – арманьяком. Далее, потому что Кошон, человек неглупый, тем не менее совершенно не понимал психологии девушек – простой девушки, которой не хватало образованности, но хватало здравого смысла. Между схоластикой, основанной все-таки на логических рассуждениях, и грубым здравым смыслом, в основе которого лежат интеллектуальные параллелизмы и логические короткие замыкания, диалог невозможен.

Наконец, надо ясно сказать, что Жанна, уверенная в своем призвании, была столь же бескомпромиссна в своих убеждениях, как Кошон и его заседатели – в своих. В политической и религиозной вере Жанны не было места никаким нюансам, никаким уступкам. «Все, кто воюет со святым Французским королевством, – писала она герцогу Бургундскому после освобождения Орлеана, – воюет с царем Иисусом, царем Небес и всего мира». Как она оттолкнула от себя многих придворных Карла отказом от всякого соглашения с Бургундией – герцог Филипп должен был только покориться, – так она оскорбит в Руане самых благожелательных людей отказом признать даже добросовестность Ланкастера. Один из советников Кошона скажет ему в частной беседе:

Они ее поймают, если смогут, на ее словах, то есть на утверждениях, когда она говорит «Я точно знаю…» относительно видений. Но если бы она говорила «Мне кажется…», то, по моему мнению, никто бы не смог ее осудить.

Кошон укомплектовал свой суд, назначив полсотни заседателей – английских капелланов Генриха VI, нормандских каноников, адвокатов церковного суда, монахов-бенедиктинцев, францисканцев, кармелитов, доминиканцев. Там заседало также несколько епископов и несколько аббатов. Среди них можно отметить епископа Лизье – Дзанона де Кастильоне, миланца, недавно приехавшего во Францию вслед за своим дядей-кардиналом. Дзанон был хорошо известен в кругах парижских гуманистов. Естественно, Кошон не забыл товарищей по занятиям, бывших коллег из университета. Нескольких из них он нашел на месте. Других пригласил, и из Парижа приехала настоящая делегация от университета, чтобы участвовать в суде над Жанной, который магистры с удовольствием провели бы собственными силами. Так, здесь заседал ректор Тома де Курсель, один из великих богословов своего времени, который станет одним из главных действующих лиц будущего Базельского собора.

Процесс

Первое заседание суда открылось 9 января 1431 г. В качестве обвинителя Жанны выбрали прокурора церковного суда Бове, Жана д'Эстиве. Выбор был естественным. Позже, когда пришло время публичных слушаний, Кошон пригласил представителя папской инквизиции в Руане, доминиканца Жана Леметра. Тот был не очень доволен, что его имя свяжут с подобным делом. Он не ответил на приглашение. Суд Кошона заседал на «заимствованной территории». Инквизитор Руана Леметр не имел отношения к Бове. Понадобился официальный приказ инквизитора Франции Жана Граверана, чтобы Леметр согласился с 13 марта заседать рядом с Кошоном. Начал он с организации собственного обвинения. Он также поручил его Жану д'Эстиве. Дело, по видимости, казалось ясным.

Присутствуя в Руане во время процесса, кардинал Бофор внимательно следил за ходом дела, но подчеркнуто держался в стороне. Возможно, излишнее рвение Кошона раздражало двоюродного деда Генриха VI. Это он, в согласии с Уориком, приказал, чтобы заболевшую Жанну д'Арк лечили. Правда, ее хотели осудить, а не просто-напросто уморить. Опять-таки Бофор 24 мая, в момент отречения, попытался навязать самое гуманное в отношении Жанны решение. Другие англичане в течение процесса вели себя сдержанно. Для выполнения задачи хватало и Кошона. Один из заседателей, Никола де Упвиль, ясно скажет об этом через двадцать пять лет:

Епископ затеял процесс по делу веры не ради блага веры или из пылкого стремления совершить правосудие над Жанной, но из ненависти к ней, потому что она держала сторону короля Франции. Он действовал не из страха и не по принуждению, а добровольно.

Следствие заняло больше месяца. Некоторые тщетно указывали, что оно ничего не даст. Разве Жанну уже не допрашивали магистры университета Пуатье, которых руанские судьи могли считать представителями дурной партии, но в богословских и юридических познаниях которых никто не сомневался? Те и другие получили свои ученые степени на склонах горы Святой Женевьевы. Отмечали даже, что Жанну экзаменовал Реньо Шартрский, чье право занимать должность архиепископа Реймсского, а следовательно, архиепископа метрополии епископа Бовезийского, никто не оспаривал…

Следователи опросили свидетелей, знавших Жанну в детстве и во время военной карьеры. Послали в Лотарингию и Шампань, допросили семью и деревню. Задали вопросы бывшим солдатам. К несчастью для обвинения, все дружно свидетельствовали в пользу Девы. Кошон не смутился: он уничтожил рапорт следователей. Исключительный факт – большинство судей даже не знало, что следствие проводилось. Очевидность преступлений Жанны казалась епископу Бовезийскому достаточным основанием для процесса.

Уничтожение материалов следствия было не единственной подлостью: обвинитель Жан д'Эстиве воспользуется элементами этой информации, чтобы дополнить семьдесят статей своего обвинительного акта некоторыми подлинными деталями, отягчавшими положение Жанны, придавая клевете правдоподобный облик.

Наконец в среду 21 февраля обвиняемая предстала перед судом в капелле Руанского королевского замка. Кошон заранее отказал ей в праве выслушать мессу – слишком велики были преступления Жанны, а кроме того, она носила мужскую одежду. Девушку ввели, и допрос начался.

Сразу же наткнулись на главное препятствие: поклявшись, что она будет отвечать на вопросы, касающиеся ее семьи и публичной деятельности, Жанна предупредила, что скорей позволит отрубить себе голову, чем скажет, что открыла Карлу VII от имени Бога.

Последовали и другие инциденты. От Жанны потребовали прочесть «Отче наш», чтобы она доказала его знание; она отказалась, потому что Кошон не захотел выслушать на исповеди ее саму. Поклявшись в среду, что будет говорить правду, она не согласилась повторять свою клятву в четверг:

Я ее уже давала! Вы требуете от меня слишком многого!

Она не скрывала намерения отвечать на некоторые вопросы и уклоняться от других. Так, когда ее спросили, ходила ли она причащаться на другие праздники, кроме Пасхи, она сказала:

Продолжайте!

Гнев судей возрастал. Эта простая и невежественная девушка противилась им, уверенная в себе, как будто спор шел на равных. Они пытались ее запутать, расставляли ей ловушки. Она расстраивала их происки. Зато она охотно провоцировала их, например, когда ее спросили, находилась ли деревня Домреми на стороне бургундцев или арманьяков:

Она ответила, что знала лишь одного бургундца, что очень хотела бы, чтобы ему даже отрубили голову, если будет угодно Богу.

В допросах Жанны Кошона сменил богослов Жан Бопер. Бопер был однокашником Кошона по факультету. Он занимал пост ректора университета в период наиболее сильного бургундского господства, во время движения кабошьенов. После этого он не оставил службу герцогу Бургундскому. Потеряв руку после нападения разбойников, которые, возможно, были арманьяками, Жан Бопер испытывал к Жанне такую же враждебность, как и его друг Кошон.

Публичное слушание было внезапно объявлено закрытым 3 марта, когда перешли к допросам Жанны о поездке в Реймс. Накануне епископ Бовезийский собрал судей у себя в доме, велел перечитать протоколы и, сославшись на свои обязательства, поручил продолжать допрос без посторонних глаз юристу Жану де Лафонтену. Допрос происходил в тюрьме. Никто не заговаривал о вызове какого бы то ни было свидетеля. Лафонтен трудился две недели, менее пристрастно, чем Кошон. Епископ заметил это и обвинил своего заместителя в помощи обвиняемой.

Зато она стала жертвой довольно подлой махинации: к ней подослали каноника Никола Луазелёра, который не постеснялся при этом выдать себя за лотарингского священника. Ему удалось несколько раз исповедовать пленницу, и с тайной исповеди он не посчитался. Этот отвратительный тип умолчал в общении с Жанной, что заседает среди судей.

Последний допрос состоялся 17 марта. Речь зашла о бегстве из Боревуара, которое судьи произвольно истолковали как попытку самоубийства. Им удалось только убедить Жанну, что в данном случае она ослушалась своих голосов. Для суда, отрицавшего существование голосов, это был неудачный ход. Выпутываясь из положения, судьи задали последний вопрос, чтобы обличить в гордыне обвиняемую, самоуверенность которой выводила их из себя: почему она принесла на миропомазание свое знамя, а не знамя других капитанов? Жанна парировала:

Оно хорошо потрудилось и справедливо, чтобы оно было в чести.

Кошон собрал заседателей и велел перечесть протоколы. И Жан д'Эстиве взялся за работу. 27 марта перед судом, собравшимся в полном составе в большом зале замка, и в присутствии Жанны обвинитель заявил, что готов вынести обвинение. Жанна должна была ответить «да» или «нет» на семьдесят утверждений, в которых кратко подытоживилась ее жизнь, ее действия и ее вера. Эстиве хотел, чтобы она обязалась это сделать заранее и клятвенно. Некоторые судьи выразили здравое мнение, что сначала следует зачитать статьи. Было даже замечено, что обвиняемая не обязана отвечать на вопросы, связь которых с процессом не является явной: важная оговорка, поскольку Жанна отказывалась обсуждать перед судом откровения, сделанные Карлу VII. Большинство выказало умеренность: было решено, что Эстиве прочтет обвинения, а трибунал оценит, в каких случаях Жанна откажется отвечать или попросит дать время подумать.

Жан д'Эстиве дал клятву: он будет говорить без лести, без злобы, без страха и без ненависти. Суд потребовал от него переводить каждую статью на французский после зачтения ее на латыни. Кошон обратился к Жанне и, поскольку она совсем не знала законов, предложил ей выбрать советчиков. В противном случае их предоставит суд. Жанна ответила: для советов ей достаточно Бога. Этот ответ задел даже наименее предубежденных.

Чтобы рассмотреть семьдесят статей, понадобилось два дня. Потом были каникулы – страстной четверг, далее страстная пятница. Суд собрался в субботу, чтобы выслушать ответы на вопросы, в отношении которых Жанна попросила отсрочки для обдумывания.

В чистый понедельник, 2 апреля, Кошон велел свести обвинение к двенадцати основным утверждениям. Оформить их было поручено богослову Никола Миди. Потом с них сделали копии, спешно разослав их разным экспертам, в большинстве юристам и богословам. Бопер, Миди и Жак Туренский – который редактировал утверждения – сами поехали в Париж, чтобы разъяснить дело своим коллегам и получить консультации у обоих факультетов, канонического права и богословия. В свою очередь на совещание собрался кафедральный капитул Руана.

Однако Кошон, не желая больше ждать, собрал в Руане группу из двадцати двух богословов, выбранных из числа заседателей. Они высказали первое мнение относительно статей, которое было передано консультантам. Экспертов попросили высказаться, но от них требовали экспертизы. Большинство из тех, к кому обратились, заволновалось и решило, что для такой предварительной консультации удобней собраться всем. Так поступил руанский капитул.

В чем же обвиняли Жанну? Оставим в стороне семьдесят статей д'Эстиве, бессвязный перечень искаженных слухов, беспочвенных россказней и поверхностных суждений, где проглядывали обрывки результатов предварительного расследования, основную часть которых Кошон скрыл, и даже урезанные выдержки из протоколов допросов. На добрую часть этого Жанна ответила во время слушаний 27 и 28 марта. Двенадцать утверждений Никола Миди, напротив, давали возможность прояснить существо дела.

В первую очередь судьи прицепились к «голосам» Жанны. Большинство судей видело в этом доказательство одержимости бесом: голоса были реальными, но исходили они из ада. Некоторые судьи высказали мнение, что Жанна просто-напросто не в себе. Ее пытались поймать на описании святого Михаила, святого Гавриила, святой Екатерины и святой Маргариты, мест и моментов их явления, на том, что они продолжают являться и во время процесса. В действительности судьи, привыкшие для объяснения мира ссылаться на сверхъестественные силы, очень мало сомневались в видениях Жанны; значит, их верность бургундскому делу могла согласоваться лишь с одним объяснением – кознями лукавого. Тем самым ведовство становилось делом доказанным. Сам Жерсон, решительный противник бургундского фанатизма, как-то написал в одном трактате: доказательство божественного характера видения – правота его объектов. Это в принципе применение евангельской заповеди: суди дерево по плодам его. Для Кошона и его единомышленников уже то, что Жанна находилась на стороне арманьяков, было достаточным доказательством характера дьявольского.

Второе принципиальное обвинение: влияние Жанны на короля Франции. Говорили об откровении, сделанном в Шиноне, о «знаке», поданном дофину. Жанна не намеревалась это отрицать, но больше ничего узнать не удавалось. Тайна Карла VII принадлежала не ей. Шли толки о короне, принесенной ангелом. Через двадцать лет станут думать, что Жанна знала о молитве, которую одним тревожным вечером сотворил дофин, не уверенный в своей легитимности. Может быть, «знаком» Жанны была просто-напросто победа под Орлеаном и дорога к миропомазанию, открытая за несколько дней. Как бы то ни было, судьи остались при своем любопытстве и почти не смогли использовать против Девы то, что она сказала.

Третий пункт, нелепый в наших глазах, скандальный в глазах клириков XV в.: ношение мужской одежды. Было хорошо известно, что Библия запрещает это женщинам в главе 22 Второзакония, и непрерывное чередование длинной и короткой одежды у мужчин в течение средних веков достаточно отражает более или менее строгое толкование Писания в отношении публичной демонстрации принадлежности к своему полу. У женщины XV в. мораль осуждала не мужскую одежду как таковую, а неподобающий вид. Клирики из окружения Карла VII уже ставили этот вопрос по прибытии Жанны: нельзя сказать, чтобы Жанна зря носила штаны при езде верхом. В тюрьме дело было иное: Жанна воспринимала ношение своей мужской одежды как проявление верности своим голосам.

Я не сниму ее без дозволения Бога.

Впрочем, судьи так и понимали вопрос: они не заставляли Жанну носить платье, они ждали, когда она придет к этому сама. Это должно было стать знаком покорности. Платье становилось символом. Отказ надеть женское платье сам по себе становился неподчинением церкви. В этом смысле и надо понимать тот факт, что, когда Жанна просила допустить ее к причастию, от нее в качестве условия для этого требовали вернуться к женской одежде. На этом уровне толкования повторный отказ был воспринят как упорствование в заблуждении.

Наконец, суровым обвинением было следующее: Жанна не подчиняется законам, установленным церковью. Иерархия не любит, когда христианин обеспечивает себе спасение самостоятельно. Спасение – в церкви, в сообществе святых, этой высшей форме солидарности по отношению к Искуплению. Спасение не может быть частным делом, хоть бы и отражением прямого диалога с Богом. Самым тяжелым из преступлений Жанны было не то, что она выигрывала сражения и обеспечила на время успех партии Карла VII. В этом никто не посмел ее открыто упрекнуть: это значило бы отнестись к ней как к побежденному солдату, а значит, отказаться от всех юридических оснований процесса. Непростительное преступление, в котором ее решились обвинить, – религиозное неповиновение. К этому все сходилось и из этого все вытекало. Пусть кредо Жанны вполне соответствовало кредо церкви, но поведение ей диктовали ее голоса согласно толкованию ее совести.

Девушка знала: если она подчинится церкви, последняя для нее будет иметь лицо Кошона, а Кошон выступает против миссии, указанной ей святыми голосами. В этом состояла дилемма: Жанна не могла покориться настоящему, не отрекаясь от прошлого. В своем ответе Жану д'Эстиве от 27 марта она пытается разделить – но тщетно – сферу веры и сферу политического действия.

Она ответила: она вполне верит, что наш святой отец, римский папа, и епископы, и прочие люди церкви существуют затем, чтобы хранить христианскую веру и карать тех, кто от нее отступает. Но что касается ее самой, по своим деяниям она подчинится лишь церкви небесной, то есть Богу, Деве Марии и святым мужам и женам Рая.

Ересиархов сжигали и за менее дерзкие речи. Правда, без юридического совета и без иных догматов, кроме «Отче наш» и «Верую», не имея ни малейшего представления о теологических основах церкви как института, Жанна была неспособна провести различие между церковью и теми несколькими клириками, которые были ее судьями. Впрочем, смешения непререкаемого авторитета церкви с данным судом добивался прежде всего Кошон. До предпоследнего момента Жанна неуклюже пыталась сохранить верность Богу во всем: в одной сфере – церковной иерархии, в другой – своим голосам.

Кто-нибудь может предположить, что, не желая подчиняться суду, она могла бы изъявить покорность собору, заседавшему в Базеле. Кошон постарался не услышать ее робкого согласия. Бывший сторонник выхода из повиновения папе, бывший ректор университета, боровшегося против папства и за «вольности», бывший поборник такой французской церкви, которая бы не имела иной власти, кроме власти епископов и докторов, теперь этот человек, с посохом в руке, не поступится своей властью епископа и доктора.

Более, чем на подчинение, судьи надеялись на признание. На общественное мнение – даже за пределами Франции – признание в самозванстве произвело бы большее впечатление, чем смертный приговор нераскаявшейся обвиняемой. Богослов Жан де Шатийон 2 мая попытался сделать Жанне выговор. Она дала ему привычные ответы, может быть, еще более сухие, чем обычно. Видно, что Жанна устала.

Я жду своего судью. Это Царь небес и земли.

Однако она сделала одну уступку – согласилась надеть женское платье и капюшон, чтобы пойти причаститься, при условии, что после мессы ей вернут ее мужские одежды. Она сказала, что окончательно откажется от них, когда завершит свою миссию. Ее отправили обратно в камеру.

Кошон и его советники решили сломить ее сопротивление угрозами. 9 мая ее привели в толстую башню замка. Ее показали цепи и колеса, готовые к делу. Ей сказали, что ее будут пытать. Девушка сделала гениальный ход: она заранее отреклась от всех признаний, которые может дать «в мучениях».

Даже если вы вывернете мне члены и изгоните душу из тела, я не скажу вам ничего иного. А если бы я сказала вам что-то иное, я потом сказала бы, что вы принудили к этому меня силой.

Это был хороший ответ. На следующее утро Кошон собрал своих заседателей у себя дома, чтобы задать вопрос: что делать? Богословы Тома де Курсель и Никола Луазелёр и адвокат Обер Марсель были за пытку: тогда можно будет узнать, лжет ли она. По их мнению, «мучения» всегда были одной из форм «суда Божьего», так же как раскаленное железо и судебный поединок. Девять других заседателей, присутствовавших у Кошона, высказали мнение, что в этом нет никакой необходимости. «Пока что», – уточнили некоторые. Гильом Эрар счел пытку ненужной: «И так материала вполне достаточно». Рауль Руссель выдвинул решающий довод: дело идет хорошо и без Пытки, она скорей повредит.

Процесс, организованный столь хорошо, как этот, может стать жертвой клеветы.

Инквизитор Леметр говорил последним; он высказался за еще одно увещевание. Кошон согласился: Жанну не будут пытать.

Тогда-то и пришел ответ парижских магистров на запрос о двенадцати статьях от 2 апреля. Для факультета богословия Жанна была идолопоклонницей, ведьмой, раскольницей и отступницей. Для специалистов по каноническому праву – лгуньей, ворожеей и «весьма» подозрительной в ереси. «Весьма» – это была высшая степень. На общем собрании 14 мая университет утвердил выводы обоих факультетов.