Текст книги "Земли обетованные"

До дня «Х» остались одни сутки.

Больница «Парнэ» располагала большим родильным отделением, которое все еще функционировало с грехом пополам. Франк показывал фотографию Джамили каждому встречному; полтора десятка беременных – все, как одна, алжирки, – сидевшие в зале ожидания, никогда не видели Джамилю. Как не видели ее четыре медсестры, санитары и мужья, сопровождавшие жен. Оставался еще доктор Бриар, на которого все они буквально молились, но в данный момент он принимал роды сразу у двух женщин, обеим, судя по всему, требовалось кесарево сечение, а анестезиолог куда-то пропал, испарился в самый неподходящий момент. Из родильной палаты доносились вопли рожениц.

Это было ужасно, при каждом крике все вздрагивали. Как можно мучиться так сильно и не умереть от разрыва сердца?!

Франк терпеливо ждал. Он чувствовал себя очень неуютно рядом с этими беременными. Его до сих пор терзало воспоминание о женщине в метро, на станции «Корвизар»; он не знал ее имени, не помнил ее лица, да и не смотрел на нее. А ведь достаточно было протянуть руку, чтобы помешать ей спрыгнуть на рельсы; пусть она рассердилась бы, но осталась бы в живых, родила бы ребенка, и тот вселил бы в нее надежду. В конце концов Франк притерпелся к воплям несчастных рожениц, перестал о них думать. И так же, как его соседки, поднял голову и насторожился, когда крики смолкли. Неужели эти несчастные умерли? Но скоро медсестра сообщила, что Бриар обошелся без анестезиолога и сделал им укол сам, на свой страх и риск. Затем доктор начал прием беременных. И, как добросовестный врач, не жалел на них времени. Последняя пациентка вышла из его кабинета только в десять часов вечера. Франк ожидал увидеть грузного седеющего мужчину внушительного вида, а обнаружил молодого человека, своего ровесника или чуть постарше, с волнистыми каштановыми волосами, ямочкой на подбородке, пытливыми карими глазами и белыми изящными руками; больше всего Франка удивил его наряд: кремовая поплиновая рубашка, украшенная желтой бабочкой в красный горошек, и фланелевые брюки с отворотами. Он выглядел несомненно самым элегантным мужчиной города, особенно после такого тяжелого рабочего дня.

– Что вам угодно? – спросил врач.

Франк показал ему фотографию Джамили, и тот внимательно всмотрелся в нее.

– Нет, это лицо мне незнакомо. Сожалею, но ничем не могу помочь. Мне нужно идти и где-нибудь поесть перед сном. Завтра у меня будет сумасшедший день.

– Если хотите… я был бы рад пригласить вас поужинать вместе, я и сам с утра ничего не ел.

Доктор Бриар ездил на зеленом «рено-дофин», который водил на сумасшедшей скорости, как шофер на ралли; впрочем, он ничем не рисковал – извилистые улицы Хусейн-Дея[95]95
  Хусейн-Дей – пригород в приморском районе города Алжир.


[Закрыть] были совершенно безлюдны.

– Сразу видно, что вы нездешний, иначе спросили бы «Куда можно поехать?» а не «Куда мы едем?». Мы живем в провинциальном городе, здешние жители рано ложатся спать и не выходят из дому по вечерам, разве что в субботу, да и то довольно рано; алжирцы любят ходить друг к другу в гости. Местная ночная жизнь и прежде была смертельно скучной, а с тех пор как здешние французы ударились в бегство, почти все рестораны позакрывались; в такой поздний час открыты от силы два-три; я очень боюсь, что хозяин моего любимого заведения тоже вот-вот отчалит, хотя он клянется, что и не думает удирать.

Бриар припарковал машину на улице, идущей к приморскому бульвару; уличные фонари позволяли разглядеть темную, неподвижную воду. Пляжные рестораны не работали, вокруг было безлюдно и тихо, и Бриара это как будто успокоило. Франк пошел за ним следом; врач остановился перед каким-то заведением с закрытыми ставнями, огляделся, проверяя, нет ли за ними слежки, и трижды коротко постучал; щелкнул замок, дверь отворилась, и они оказались «У Марко».

Бриар представил Франка хозяину. Два десятка посетителей ужинали под приглушенный новоорлеанский джаз, но танцпол в центре ресторана был пуст. Бриар здоровался со многими людьми, одним пожимал руку, других обнимал, потом выбрал столик возле закрытого окна. Марко принес меню.

– Рыбное ассорти и пиво, – попросил Франк.

– Два, – добавил Бриар. – И если у тебя есть сигареты, принеси.

Марко отошел. Франк вынул пачку «голуаз», предложил сигарету врачу.

– Ну вот, это, можно сказать, моя штаб-квартира. Я ужинаю здесь почти каждый вечер – работа в больнице кончается поздно. Но сегодня тут не очень-то весело. Что делать: наступила самая долгая ночь колонизации, нам предстоит пережить важный исторический момент.

Кружка пива, за ней вторая. Потом арманьяк. Давай прикончим эту бутылку! Никто из посетителей не собирался идти спать. Франк рассказал врачу о Джамиле. Почти всю историю, пропустив только страшный эпизод самоубийства. Бриар был восхищен тем, что он вернулся на розыски возлюбленной. В глазах этих людей, которые потом станут его друзьями, Франк выглядел порядочным, безупречным человеком, верным своему слову, ставящим свои политические убеждения и моральные принципы выше личных интересов. Этот образ очень понравился Франку. Он даже не вспомнил о том, как бессовестно бросил Сесиль, сам поверил в эту новую легенду и приложил все усилия, чтобы подтвердить свою непогрешимую репутацию.

Люсьен Бриар родился во Франции, в Нанси – таком же унылом городе, как Алжир, только вдобавок лишенном пляжа и солнца. Проходя стажировку в больнице «Питье», он познакомился с «черноно́гой» – француженкой из Алжира, влюбился и поехал к ней на родину. Свою специальность он получил уже здесь, на медицинском факультете столицы.

– Вначале я убеждал себя: она преувеличивает, она воспринимает все поверхностно, в конце концов она поймет, что к чему, но, увы, она уподобилась всем здешним французам – ожесточилась, прониклась какой-то безоглядной ненавистью к алжирцам. А мне вовсе не улыбалось связывать свою жизнь с женщиной крайне правых убеждений; я исповедовал принципы «Христианской рабочей молодежи»[96]96
  «Христианская рабочая молодежь» – одна из религиозно-общественных организаций, созданных в Европе (в частности, во Франции) в начале XX века для поддержки молодых людей.


[Закрыть], как и мои родные, люди благородных и твердых убеждений, ратующие за прогресс человечества, бесплатную медицину и все такое прочее. Она же приняла сторону оасовцев, готова была убивать всех арабов подряд, лишь бы остаться в стране, в то время как я с утра до ночи выхаживал раненых, изувеченных легионерами и их приспешниками; ты не можешь себе представить, что они делали с людьми, как они могли так низко пасть! Настоящие палачи – и это французы! Молчать значило стать их сообщником. В результате полгода назад мы с ней расстались из-за наших политических разногласий. Но я влюбился в эту страну и не собираюсь уезжать отсюда. Наоборот. Работы мне здесь хватит до конца жизни.

Люсьен познакомил своих друзей с Франком, который только теперь узнал одно из золотых правил общественной жизни в этой стране: при встрече мужчины обнимаются и сердечно похлопывают друг друга по плечу. Они выпили за окончание войны и страданий народа, за независимость и светлое будущее и совсем уж возрадовались, когда выяснили, что самому старшему среди них – Люсьену – нет еще и тридцати; эта молодость внушала надежду, она поможет им избежать нетерпимости, высокомерия и прочих бесчисленных ошибок старшего поколения, приведшего Алжир на край пропасти. Очень скоро Франку стало казаться, что он давно знает этих людей, уж они-то смогут обосноваться на этой земле, где столько еще предстоит сделать; их молодость не будет препятствием, как во Франции, где старичье захватило все высшие должности и держится за них до последнего вздоха. Нет, здесь судьба подарила им исторический шанс участвовать в становлении более справедливого общества, и они смогут исправить то, что разрушили их отцы. Всю ночь они проговорили об этой безумной надежде, которую даровала им судьба; они мечтали не о прекрасной семейной жизни, а о жизни политической; это им было предназначено возродить Африку, покончить с колониализмом и его прогнившим духом; это они утвердятся на этой земле как новое поколение мужчин и женщин, которые не гонятся за материальными благами, не мечтают разбогатеть, а напротив, желают покончить с корыстолюбием, эгоизмом, болезнями, неграмотностью; уж их-то не прельстить высокими зарплатами, им нужны не деньги, они раз и навсегда решили влиться в ряды тех, кто хочет изменить мир.

Мало-помалу приятели начали клевать носом, задремывать, отвалившись от стола, и только Люсьен с Франком продолжали беседовать, хотя у парижанина слегка мутилось в голове – они явно выпили больше, чем нужно; правда, Люсьен, как все бывшие студенты-медики, был способен пить всю ночь напролет, а потом, подремав часок в кресле, бодро начать новый рабочий день. Однако этот новый день не будет похож на обычный. Этот четверг, 5 июля 1962 года, станет долгожданным днем независимости Алжира, которой так препятствовала Франция и за которую отдали жизнь четыреста тысяч мужчин и женщин, а миллионы других навсегда сохранили в душе неизбывную боль.

В пятом часу утра Марко сварил им эспрессо покрепче, каждый выпил по паре чашек, и Люсьен предложил поехать в «Майо» за Аннет, у которой кончалось дежурство. Они вышли всей компанией в двенадцать человек. На востоке медленно светлело, скоро над Алжиром должно было взойти первое солнце свободы. Они сели на серый песок пляжа и стали молча ждать; у Франка кончились сигареты, Люсьен бросил ему свою пачку «светлых» и зажигалку, и Франк поделился ими с новыми друзьями. Над мысом Эль-Марса появилась крошечная пунцовая точка, она ширилась, принимала оранжевый оттенок, медленно разгоняла ночной сумрак и в пять часов тридцать три минуты превратилась в первый солнечный луч. Этот нарождавшийся, независимый посланец солнца потряс их. Они вскочили на ноги, чтобы торжественно встретить первый день свободы; они радостно переглядывались, словно переживали уникальный момент, о котором потом будут рассказывать внукам. Софи – преподаватель математики, вовсе не отличавшаяся бурным темпераментом, – вскричала: «Да здравствует свобода!» И радостно запрыгала, размахивая руками, как ребенок, а другие последовали ее примеру. В небе не было ни одного облачка. День обещал был великолепным. Они прошли пешком по приморскому бульвару до самого госпиталя «Майо», подождали в близлежащем сквере.

«Зеленые береты» с автоматами охраняли вход в военный госпиталь. Это был первый день независимости, но в силу Эвианских соглашений[97]97
  Эвианские соглашения – договор между Францией и Алжиром, подписанный 18 марта 1962 года в городе Эвиан-ле-Бен; положили конец Алжирской войне (1954–1962). Согласно одной из статей, Алжир уступал Франции использование определенных авиабаз, участков, территорий и военных объектов.


[Закрыть] французским солдатам было приказано еще несколько лет оставаться в Алжире. Аннет вместе с двумя другими медсестрами появилась в четверть седьмого, и вся компания подошла к ней. Она бросилась в объятия Люсьена, он представил ей Франка. Аннет, утомленная шестнадцатичасовым дежурством, хотела поехать домой и отоспаться, но Люсьен не отпускал ее, и она уступила. Они зашагали по улице Рошамбо, пересекли безлюдный Баб-эль-Уэд. Она спросила Франка, что он думает о нынешней ситуации. Но тут же заговорила сама, не дав ему ответить. В госпитале она слышала весьма пессимистичные разговоры офицеров – те ожидали кровавой резни; в алжирском порту и в аэропорту Мезон-Бланш, оставшихся под контролем французов, была усилена охрана, чтобы обеспечить безопасность уезжавших.

Аннет сказала, что тоже хотела уехать: в Туре у нее есть родные, но Люсьен категорически против, вот она и осталась, хотя ей страшно. Люсьен насмехался над ее боязнью: не переживай, война кончена, черные дни уже позади, мы начинаем жить с нуля!

Какое-то кафе напротив парка Маренго открылось для посетителей, и Франк заслужил всеобщее одобрение, пригласив своих новых знакомых на завтрак. Хозяин встретил их радушно – они стали его первыми клиентами, а ему очень не хотелось бросать свое кафе и удирать, поджав хвост. Он объявил, что политикой не занимается, ладит со всеми вокруг и хочет только одного: чтобы его оставили в покое; после чего подал им большие тартинки с маслом и клубничным джемом. Здесь Франк успел разговориться с Сержем, агрономом по профессии.

– Наша страна велика и богата, – сказал тот, – наклонись, сунь в землю семечко, и не успеешь оглянуться, как вырастет апельсиновое дерево, только засучи рукава да собирай плоды, понимаешь?

Около девяти утра они услышали непонятный гул. Софи выскочила на улицу – узнать, что происходит, – и вернулась с восторженным криком:

– Идите скорей, посмотрите, это невероятно!

Возникшие неизвестно откуда – с окрестных холмов, из предместий, из Касбы[98]98
  Касба́ – крепость в старой части города Алжир. Словом «касба» называют крепости во многих населенных пунктах Северной Африки.


[Закрыть] – тысячи, десятки тысяч алжирцев, доселе невидимых, изгоняемых из столицы, заполонили городские улицы, празднуя свою независимость, размахивая бесчисленными бело-зелеными знаменами; проходящие машины и грузовики оглушительно гудели, женщины пели и танцевали с незнакомыми людьми, мужчины плакали от радости, дети шныряли между взрослыми; это невиданное доселе всенародное ликование – с воплями «ю-ю»[99]99
  Ю-ю! – ликующий или задорный возглас арабских женщин, сопровождаемый определенной жестикуляцией.


[Закрыть], криками счастья, треском петард, нежданными примирениями между враждовавшими общинами, объятиями и смехом – чем-то напоминало безумный восторг Освобождения[100]100
  Имеется в виду всенародное ликование в Париже после его освобождения союзными войсками в августе 1944 года.


[Закрыть]; праздник не утихал до позднего вечера. Их группу разъединила толпа; они еще никогда не видели, чтобы алжирцы так радовались французам. Аннет не верила своим глазам: ее обнимали незнакомые арабы, она даже представить себе не могла возможность такого братания. Люсьен был в полном восторге: «Вот видишь, я же тебе говорил, это заря нового мира!» Они потеряли из вида Франка, а он провел вторую половину дня на газоне битком набитого стадиона, где народ праздновал свою вновь обретенную независимость.

Назавтра Франк проснулся только к полудню, солнце уже сияло вовсю. Он еще немного повалялся в постели, подремывая, почитывая Базена, размышляя над бунтовскими словами Фуко: «Когда правительство допускает преступную несправедливость по отношению к тем, за кого мы в какой-то мере несем ответственность, следует ему объявить об этом, ибо мы не имеем права быть „спящими часовыми“, „бессловесными псами“, „равнодушными пастырями“…» Потом он принял душ и начал варить кофе, как вдруг в дверь позвонили. Это был Люсьен – бледный, с распахнутым воротом рубашки и свисавшей бабочкой.

– Ты радио слушал? – пробормотал он.

– А что случилось?.. Хочешь кофе?

Люсьен прошел за Франком в кухню, выходившую окнами во двор, присел к столу, накрытому клеенкой, разрисованной мимозами. Франк налил кофе в две большие чашки.

– Молока нет, но я тут обнаружил тосты и айвовый джем.

– А чего-нибудь покрепче кофе у тебя не найдется?

Франк порылся в кухонных шкафах, вынул бутылку.

– Вот… только кирш[101]101
  Кирш (киршвассер) – вишневая водка.


[Закрыть].

Люсьен сидел неподвижно, словно в прострации, держа в губах сигарету, но не затягиваясь.

Франк присел за стол и с тревогой посмотрел на него.

– Вчера в Оране произошла жуткая резня, – сказал наконец Люсьен. – Во время демонстрации в честь независимости началась стрельба – настоящая Варфоломеевская ночь. Алжирцы набросились на французов, стали избивать их, душить, пытать, резать на куски, улицы были завалены трупами, а потом ворвались в дома, убили не то пятьсот, не то шестьсот человек и увезли куда-то еще несколько тысяч несчастных, о которых до сих пор ничего не известно. Последние французы, оставшиеся в живых, бегут все скопом. Я просто в шоке.

– Господи, кто же устроил весь этот кошмар?

– По первичным сведениям, это совершили солдаты Армии национального освобождения под командованием Бумедьена. Вот уже много лет между временным правительством Ферхата Аббаса и Фронтом национального освобождения бен Беллы[102]102
  Ахмед бен Белла (1916–2012) – президент Алжирской народной демократической республики, генеральный секретарь Фронта национального освобождения; его называли отцом нации.


[Закрыть] идет жестокая борьба не на жизнь, а на смерть. Было ли это чьим-то злым умыслом, или обыкновенной провокацией, или случайностью – неизвестно.

Они долго сидели молча, погруженные в тяжелые мысли, потом Люсьен глотнул кирш прямо из бутылки.

– Что делать, это неизбежное следствие конвульсий истории, – сказал наконец Франк. – Сентябрьские расправы или Вандея[103]103
  Сентябрьские расправы 2–6 сентября 1792 года (от 1100 до 1600 жертв) – массовые убийства заключенных в Париже, Лионе, Версале, совершенные революционной толпой. Вандейское контрреволюционное восстание 1793 года привело к убийству десятков тысяч человек с обеих сторон.


[Закрыть] были ужасны, но разве они могут опорочить французскую революцию?! А возьми русскую революцию с ее жуткими зверствами – она же все-таки покончила с царизмом, с его чудовищным режимом. Да и после Освобождения у нас было много случаев сведения счетов и прочих страшных несправедливостей. Победители не всегда великодушны, они ведь так настрадались, прежде чем взять верх над врагом, так боялись проиграть, что им хочется покарать побежденных врагов и отомстить за погибших товарищей. Кровь за кровь. Око за око. Прощение невозможно, есть только накопившаяся ненависть, и она выливается в такие вот неподконтрольные преступления. Что делать, животное начало берет верх над человечностью, это ужасно, это достойно осуждения, но это заложено в нашей природе, и миром движет жестокость. Бескровных революций не бывает. Да, мы ужасаемся тому, что жертвами стали наши товарищи, а самое страшное – это убийство французов, не желавших бежать, – ведь они хотели остаться в новом Алжире, поддерживать новый порядок. Во всем этом нет никакой логики, никаких объяснений, это полный абсурд, но нужно идти вперед. Идти со всем хорошим и со всем плохим. Потому что иного выхода нет. Идти вперед. А завтра мы восстановим разрушенные дома и кладбища.

Люсьен вылил остатки кирша в кофейную чашку, зажег сигарету, затянулся.

– А как Аннет, что она об этом думает? – спросил Франк.

– Аннет? Она уехала. У нас с ней все кончено.

Каждый вечер, кроме воскресенья, Марсьяль Перес, живший этажом ниже, заходил к Франку после работы – узнать, как он живет, приносил апельсины, пирожки «кока» с начинкой из помидоров или перца. Он их обожал и покупал задешево у булочника с авеню Марны, мгновенно разбогатевшего после того, как все его конкуренты, на километр в округе, покинули страну. Вдобавок Марсьяль приносил с собой бутылку анисовой водки «Гра», а на закуску пикантные оливки или бобы люпина, потому что пить аперитив в одиночестве было слишком грустно: кафе, куда он прежде заходил опрокинуть стаканчик, позакрывались одно за другим, приятели ударились в бега, и на душе у него было совсем скверно.

– Времена нынче тяжелые, – говорил он, – радости мало, людям сейчас не до покупки обуви, но все равно нужно держаться стойко, а иначе совсем хана; в таких случаях нет ничего лучше белой охлажденной анисовки, только хорошо бы ты заморозил побольше льда.

Они располагались на балконе с видом на сквер Нельсона и попивали аперитив, наслаждаясь вечерним покоем и прохладным ветерком с моря. По воскресеньям Марсьяль ездил в Медеа навещать мать, которая по-прежнему отказывалась ложиться на операцию в столице или возвращаться во Францию. Он выезжал из дому пораньше, чтобы успеть обернуться в оба конца за один день, а по дороге заезжал в монастырь к брату Люку, который также навещал Анжелу раз в неделю. «Он передает тебе привет, – говорил Марсьяль, – хорошо бы ты как-нибудь в воскресенье съездил туда вместе со мной; они там ужасно бедствуют, в Блиде остался всего один врач на триста тысяч жителей». Марсьяль познакомился с Люсьеном, и выяснилось, что у них есть общий приятель, который живет в Туле, – они могли бы встретиться еще раньше, на его свадьбе, да только Марсьяль на нее не попал; оптимизм торговца слегка успокаивал Люсьена.

– Ты пойми, черные дни уже миновали, – втолковывал ему Марсьяль, – теперь нужно браться за работу. А все наши испугались каких-то пустяков и сбежали. Если бы они остались, нас было бы куда больше и мы пользовались бы влиянием.

– Резня в Оране – это все-таки не пустяки, – возражал Люсьен.

– Верно. Но что было, то прошло, – отвечал Франк, – они победили, и хотя с обеих сторон было много жертв, теперь нужно смотреть вперед.

– Ты прав, эти пирожки великолепны, – восхищался Люсьен. – Эх, найти бы нам четвертого игрока, могли бы сыграть в бридж.

– Если вам нужны ботинки, у меня найдется ваш размер, – объявил им Марсьяль. – Могу я задать тебе нескромный вопрос, Люсьен? Как ты можешь носить бабочку в такую жару?

– Тебе этого не понять, – ответил Люсьен, осушая свой бокал.

Погода стояла великолепная, город дремал под солнцем – казалось, оно никогда не заходит, липы на бульваре благоухали, у Люсьена и Марсьяля слегка мутилось в голове от слишком крепкой анисовки. Франк прикрыл глаза и вздрогнул: «Как же выглядела та девушка в метро? Я уже не помню ее лица».

Он по-прежнему искал Джамилю в диспансерах и приютах, показывал всем подряд ее фото, но всюду получал отрицательный ответ. В справочнике Главпочтамта он обнаружил шестнадцать человек по фамилии Бакуш с одним «к», одиннадцать – с двумя, семь – с «о» вместо «а», но никто из них не был арабом, что объяснялось очень просто – ни один алжирец не имел домашнего телефона. Какой-то жандарм-француз, отвозивший мальчика-сироту в приют, посоветовал ему обратиться в мечети – там помогали одиноким женщинам. Но после трех неудачных попыток Франк отказался от этой затеи – его приняли крайне враждебно; из мечети Сиди Рамдан ему даже пришлось бежать: какой-то бородатый мусульманин обругал его, натравил толпу на этого «бесстыжего неверного» и, выхватив у него из рук фотографию, злобно разорвал ее в клочки. Франк успел отнять их у этого бесноватого и спасся лишь благодаря умению быстро бегать. Дома он кое-как склеил фотографию с помощью пластыря, но ее нижняя правая часть пропала, так что теперь Джамиля была неполной.

Люсьен переживал трудный период, он лишь сейчас понял, насколько привязался к Аннет. Ее поспешный отъезд оставил его в полной растерянности, он был готов сесть на первый же пароход и поехать за своей возлюбленной в Тулон. До сих пор ему не приходилось видеть бегства французов, которое со дня оранской резни приняло размеры вселенского кошмара; теперь он был единственным врачом-акушером в больнице «Парнэ», и ему ассистировали только преподаватель медицинского факультета, разрывавшийся между тремя больницами, да трое алжирских студентов-медиков – эти волонтеры знали еще меньше, чем его медсестра. И вот однажды вечером Люсьен сказал себе: «Если я уеду, что будет с моими пациентками? Я не могу их бросить, они надеются на меня. Может, уеду попозже, когда тут все наладится».

На следующий день Люсьен оделся с прежней элегантностью, тщательно побрился и нацепил свою безупречную бабочку.

– Знаешь, Франк, а ведь ты мог бы нам помочь, – сказал он, – директор больницы, его заместитель и бухгалтеры уехали. Здесь у нас осталось только двое врачей, да еще один пенсионер, который снова взялся работать. Нам нужен человек, способный руководить больницей.

– Но я в этом не разбираюсь.

– Пойми, у нас никого не осталось. И ничего нет: ни оборудования, ни медикаментов, ни квалифицированного персонала. У меня в отделении кончились кислородные баллоны и хлороформ, а в палатах лежат двадцать женщин, готовых разродиться, и две-три из них в очень тяжелом состоянии. Если им не помочь, они могут умереть, ты понимаешь? И не бойся, мы тебя поддержим.

Вот таким образом Франк стал директором несуществующей больницы.

Его не утверждали на этой должности, ему не пришлось подписывать договор, поскольку никто не знал нынешнего вышестоящего начальства; он попытался навести справки в администрации временного правительства, целый день обходил кабинеты, расспрашивая всех встречных военных, но так ничего и не выяснил. Наконец он встретил офицера в полевой форме, который носил на кителе две красных звезды и одну белую; тот официально подтвердил Франку, что он подчиняется новой администрации, но сектором здравоохранения никто еще не руководит, так что пусть выходит из положения как может, пока новая структура не наладит свою работу. Франк рассказал ему о нехватке медикаментов и других аптечных товаров.

– Они нам срочно нужны, где можно их достать?

– Пока ничего не организовано, – ответил ему капитан Амури. – Давайте посмотрим, что можно раздобыть.

Они сели в джип и начали объезжать ближайшие к префектуре улицы. Наконец капитан притормозил на улице Исли, рядом с аптекой Бюжо; металлическая штора на окне была спущена.

– Закрыто, – констатировал Франк. – Владельцы уехали.

– И нарушили правило – теперь аптека им не принадлежит, – сказал капитан Амури.

Он вышел из машины, привязал канат одним концом к буферу джипа, другим – к отверстию в шторе, сел за руль и резко рванул с места, не обращая внимания на пешеходов, которым пришлось разбежаться в стороны. Металлическая штора вырвалась из желобков. У входа в аптеку тут же собралась толпа. Застекленная дверь недолго сопротивлялась ударам сапога капитана. Франк вошел следом за ним в безлюдную аптеку, и они обследовали кладовую, полную аптечных товаров.

– Берите все, что нужно, – сказал капитан. – А когда у вас кончатся запасы, приходите опять ко мне, в городе полно таких брошенных аптек.

Это неожиданное пополнение дало передышку, но вместе с тем внушило свидетелям происшествия нездоровые мысли. Через несколько дней городские аптеки, покинутые хозяевами, были разграблены, и возник черный рынок, где начальству больниц и диспансеров пришлось закупать медикаменты, пока не наладили законную торговлю – это произошло три месяца спустя, при содействии французского правительства и братских стран.

Через два дня после назначения Франка директором они с Люсьеном обследовали больничные запасы, составляя список имеющихся медикаментов, как вдруг услышали где-то вблизи треск пулемета, длинную очередь, которая привела их в ступор; затем прозвучали четыре выстрела и раздались отчаянные женские вопли. Франк и Люсьен кинулись на улицу. В липу на бульваре врезался автомобиль, лобовое стекло разлетелось вдребезги, мотор дымил, на асфальт стекало масло. Они медленно подошли к машине. Люсьен осмотрел мужчину и женщину, сидевших впереди, оба были без сознания. Какая-то алжирка, еще не совсем пришедшая в себя от потрясения, рассказала Франку, что эту машину догнал бежевый автомобиль – кажется, «Москвич-403»; оттуда вышел француз и начал палить из автомата; машина врезалась в дерево, стрелок приблизился к ней, но тут водитель несколько раз выстрелил в него через стекло, и тот упал на мостовую. Шофер «москвича» выскочил, подбежал к сообщнику, лежавшему без сознания, втащил его на заднее сиденье и умчался. Водитель расстрелянной машины был серьезно ранен в грудь, женщина, сидевшая рядом с открытыми глазами, не двигалась; на заднем сиденье исходил кровью мальчик, раненный в шею и в живот.

– Нужно перенести этих двоих в внутрь, – сказал Люсьен. – Ну а женщина… ей уже ничем не поможешь.

Принесли носилки, на которые осторожно уложили ребенка. Люсьен отдал распоряжения сестрам: открыть операционную, срочно вызвать анестезиолога из больницы «Мустафа» и профессора Мореля, чтобы он прооперировал мальчика – перевозить его в другую больницу было некогда. Вокруг поврежденной машины собралась толпа, ее с трудом разогнали, чтобы вытащить водителя, мужчину лет сорока; он стонал, был в полусознании, и Люсьен сказал, что ему тотчас же окажут помощь. Сняв трубку, он позвонил профессору, но тот был в операционной вместе с анестезиологом. Пришлось ждать. Тем временем Люсьен разрезал одежду мальчика, обследовал тазовую область, оказал ему первую помощь. Франк ассистировал, выполняя, как мог, приказы Люсьена. Но им пришлось прервать процедуру, когда они услышали за дверью грубые окрики, – в приемную ворвались пятеро алжирских солдат, которые потребовали отдать им раненого.

– Это член ОАС! – заявил унтер-офицер. – Мы должны арестовать его и допросить.

– Он тяжело ранен и еще не пришел в сознание.

– Но нам приказано доставить этого человека в главное военное ведомство. Там им займутся.

Они расчистили себе путь, оттолкнули Люсьена и медсестру, ворвались в операционную и вышли оттуда с каталкой, где лежал раненый с вырванными трубочками для переливания крови. Люсьена, который попытался их задержать, ударили прикладом в живот. Солдаты уже перекладывали раненого на заднее сиденье джипа, как вдруг к дверям больницы подъехал военный грузовик с французскими флажками, а следом за ним армейская «скорая». Из них вышли лейтенант в зеленом берете и десяток легионеров; они потребовали отдать им раненого, чтобы перевезти его в военный госпиталь «Майо». Тщетно алжирский унтер-офицер протестовал, утверждая, что это преступная попытка похищения убийцы-оасовца у законных властей страны. Когда алжирские солдаты взялись за оружие, готовясь стрелять, легионеры нацелили на них свои автоматы, а их офицер умиротворяющим жестом поднял руки:

– Я доставлю Даниэля Жансена в госпиталь «Майо», где ему окажут медицинскую помощь. Генерал Катц свяжется с алжирским правительством. Речь идет о французском подданном, который, согласно Эвианскому договору, подчиняется исключительно французским властям, и вы не имеете никакого права препятствовать нам. Разойдитесь! Если понадобится – у меня приказ прибегнуть к оружию.

Алжирский унтер-офицер приказал солдатам опустить автоматы.

Легионеры уложили раненого и его сына в санитарную машину и только после того, как она скрылась из виду, сели в свой грузовик. Алжирские солдаты поспешили исчезнуть.

А Люсьен, Франк, медсестры и пациенты – свидетели этой сцены – стояли, потрясенные, спрашивая себя, не приснилось ли им все это.

* * *

Игорь был не злопамятен: он прожил во Франции тринадцать лет, из коих двадцать месяцев в предварительном заключении по обвинению в убийстве Саши, но не сохранил никаких мстительных чувств за перенесенное скверное обращение – это была расплата за отказ протянуть руку помощи брату, и теперь он более или менее поладил со своей совестью. Вот почему он решил сохранить только добрые воспоминания о жизни в Париже – городе, который он знал наизусть, поскольку весь его объездил на такси, и где благодаря шахматному клубу у него было столько друзей – с ними ему хотелось попрощаться перед отъездом. Вот он и попросил меня пойти с ним нынче днем в Люксембургский сад, где они привыкли встречаться после того, как закрыли «Бальто», но я сказал, что у меня нет никакого желания видеть этих людей. Я не мог забыть, что им достаточно было протянуть Саше руку помощи, чтобы изменить его жизнь. И когда Игоря посадили в тюрьму, никто, кроме Вернера, ему не помог. Каждый за себя – вот так они думали.

– Это верно, – согласился Игорь, – но не всегда следует подходить с этой меркой к друзьям; будешь таким бескомпромиссным – потеряешь их всех; нужно признать за ними право на сомнения; лучше иметь колеблющихся друзей, чем не иметь никаких. У каждого из них собачья жизнь, и они ничего не могли для меня сделать. Так что давай простим их, мы сами ничуть не лучше.

Тем вечером он уговорил меня поужинать с ним и Вернером в маленьком ресторанчике на улице Муфтар; это была наша последняя совместная трапеза – Игорь не собирался возвращаться во Францию. Когда он устроится в Израиле, будет жить в хорошей квартире и вести спокойную жизнь врача, он пригласит Вернера провести у него отпуск. Ну а пока наш отъезд был назначен на 11 июля: мы должны были сесть в ночной поезд на Лионском вокзале, затем провести день в Марселе, чтобы осмотреть город, и 13-го отплыть на пароходе в Хайфу. Игорь выглядел помолодевшим лет на десять; он хвастался тем, что все планирует заранее, спросил меня, сколько вещей я с собой беру. А мне самому даже в голову не пришло это обдумывать.