Текст книги "Земли обетованные"

– Ну… сменное белье в рюкзаке и несколько книг.

– Ладно, не набирай много, все нужное купишь там, на месте. В этой стране лето очень жаркое, так что одевайся полегче.

За три дня до нашего отъезда он позвонил мне и сказал, что нужно срочно встретиться. Голос у него был какой-то напряженный, и я подумал: наверно, он мандражирует перед этим прыжком в неизвестность. Мы сошлись в кафе на углу улицы Карм, он заказал кружку пива без пены и в один глоток осушил ее на три четверти.

– Угадай, кто с нами едет?

– В Израиль?

– Нет, только до Марселя. Леонид! Вызвался нас проводить – он собирается провести отпуск на Корсике со своей подружкой, и они ради нас специально ускорили свой отъезд на два дня; мы садимся в его такси вчетвером, они доставляют нас на пароход, а сами едут дальше, до Ниццы. Надеюсь, ты не против Леонида и его подруги?

– Конечно нет, приятно будет прокатиться всем вместе.

– Ты увидишь: она настоящая красавица и при этом умна необыкновенно, в общем, исключительная женщина, Леониду здорово повезло, что его такая полюбила.

Мы с Игорем встретились незадолго до девяти утра у Орлеанских ворот, перед кафе, где Леонид назначил нам встречу. Погода была великолепная; мы стояли, высматривая в потоке машин его бежевый «Пежо-404»; Игорь уже начал нервничать и все время поглядывал на часы.

– Куда же он подевался?

– Может, передумал ехать?

Но вот Леонид подкатил к нам на своем «пежо», объяснил, что у него «была проблема», взвалил чемоданы Игоря и мой рюкзак наверх и закрепил их ремнями. Потом представил нам свою подругу Милену, сидевшую впереди, которая даже не взглянула на нас и не ответила на приветствие. Мы уселись сзади, и Леонид отъехал.

– Мы слегка припоздали, но ничего, сейчас выберемся на южную автотрассу, они там открыли дополнительную полосу до самого Вильфранша, а привал сделаем в Лионе.

Ехали мы в полной тишине; потом Леонид включил радио. В это воскресенье, 10 июля 1966 года новостная программа была посвящена трем событиям: катастрофе с подъемником в Шамони, операции, перенесенной королевой Фабиолой, и странному недомоганию Анкетиля на гонках «Тур де Франс»[104]104
  Шамони – популярный горнолыжный курорт во французских Альпах. Фабиола де-Мора-и-Арагон (1928–2014) – королева Бельгии, супруга, а затем вдова бельгийского короля Бодуэна I. Жак Анкетиль (1934–1987) – известный французский велогонщик, первый велосипедист, выигравший «Тур де Франс» пять раз.


[Закрыть]. В другое время эта последняя новость вызвала бы бурные комментарии Леонида, но тут он включил другую станцию, и нам пришлось слушать симфоническую музыку.

Если бы Леонид остался в СССР, то как герой войны мог бы вести там вполне обеспеченную жизнь, но он потерял голову из-за этой женщины и стал единственным человеком, оставшимся на Западе из-за любви. Он встретил Милену в аэропорту Орли, когда его самолет, летевший по маршруту Москва – Лондон, вынужден был совершить посадку в Париже из-за смога. Леонид рассказывал нам эту сложную историю: отчаявшись найти авиакомпанию, которая наняла бы его на работу, он начал пить как ненормальный, и Милена от него ушла; потом, несколько лет спустя, они все же встретились, и их совместная жизнь потекла более мирно. Я видел Милену в профиль, она напоминала восковую фигуру. Леонид утверждал, что она хороша собой, но это было очень скромное определение: Милена обладала сияющей, безупречной красотой – правильные черты, белоснежная шелковистая кожа, светлые волнистые волосы классического «венецианского» оттенка, падавшие локонами на плечи. Вдруг она обернулась, несколько мгновений смотрела на меня, потом снова приняла свою позу сфинкса. Я покосился на Игоря, и он ответил мне гримасой. Два часа мы мчались на бешеной скорости, потом Леонид сделал остановку в Боне, и Милена направилась в туалет.

– Слушай, у вас какие-то проблемы? – спросил Игорь у Леонида, который в это время проверял, надежно ли закреплены ремни на багажнике. – Ты все время молчишь, она тоже.

– Да мы просто слегка повздорили сегодня утром.

– Это из-за нас, что ли? Мы ведь можем пересесть в поезд, если так…

– Нет, ерунда, это пройдет.

И поездка продолжилась все в той же гробовой тишине. Милена по-прежнему не открывала рта, Леонид вел машину так, словно сидел в ней один. На подъезде к Лиону он приобернулся к нам:

– Сегодня заночуем здесь, приглашаем вас в отель.

Эта остановка была не запланирована, но спорить мы не стали. Машина въехала в центр города, обогнула просторную площадь, где высилась статуя Людовика XIV, и затормозила перед отелем класса люкс. Подбежавший швейцар открыл дверцу со стороны Милены, и она вошла в отель, даже не оглянувшись на нас. Мы с Игорем совсем растерялись от такого обхождения.

Леонид отдал ключи от машины портье, чтобы тот отвел ее на стоянку, и обернулся к нам:

– Не переживайте, все уладится. Увидимся вечером за ужином.

Нас поселили в великолепном номере с двумя «супружескими» кроватями и с видом на площадь. Мы прогулялись по старинной части города, довольно-таки унылой, и выпили по кружке пива на террасе какого-то кафе.

– Наверно, она рассердилась, что Леонид ускорил их отъезд и решил нас проводить, – сказал Игорь. – Но я ведь его об этом не просил, он сам предложил, да еще уверял, что его подруга будет очень рада уехать раньше.

Когда мы вернулись в отель, портье передал нам записку от Леонида: «Сегодняшний ужин отменяется, увидимся утром за завтраком».

– Похоже, дела у нашего друга не так уж хороши, – заметил Игорь. – Это дурной знак.

На следующее утро мы спустились в ресторан и, к великому нашему изумлению, увидели Леонида, сидевшего за столом перед бокалом красного вина и пустой бутылкой. Он плакал, не скрываясь:

– Милена вернулась в Париж. Мы расстались, потому что сегодня я ей сказал, что уезжаю вместе с вами в Израиль.

Милена была единственной женщиной его жизни, и этот внезапный разрыв, на сей раз окончательный, вконец истерзал и уничтожил его; он говорил сквозь рыдания: «Ты видел ее глаза? Я идиот!» Да, она озарила его жизнь, каждый миг, проведенный рядом с ней, был чудом и навсегда останется в его памяти, но у нее невыносимый характер, и он никак не мог ее урезонить, он совершил тягчайшую ошибку в своей жизни, даром что в ней было полно разных других безумств и глупостей, но он не мог поступить иначе, видно, это назначено ему судьбой, что ж, тем хуже, такова жизнь, и никто не выбирает свою дорогу на этой земле…

Игорь осушил свой бокал, недоверчиво посмотрел на пустую бутылку «Кот-дю-Рон» и потребовал вторую.

– С того дня в Люксембургском саду, когда ты поделился с нами решением эмигрировать, эта мысль засела у меня в голове, но я боялся заговорить с Миленой – знал, что ей это не понравится. А сегодня утром вдруг решился – знаете, как бросаются в воду, чтобы спастись от огня, – объявил ей о своем решении уехать вместе с вами и попросил присоединиться ко мне, но она жутко разозлилась и сказала: «Наша жизнь здесь. Если ты уедешь, между нами все будет кончено, я тебя ждать не собираюсь, не в том я уже возрасте; если люди любят друг друга, они живут вместе, а если ты собрался жить в пяти тысячах километрах от меня, значит готов к разлуке».

– Но я не понимаю, почему ты хочешь жить в Израиле? – спросил Игорь.

– Чтобы снова водить самолеты. Израиль – одна из немногих стран, куда я еще не посылал запрос; их авиакомпания «Эль Аль»[105]105
  «Эль Аль» (в переводе с иврита «Вверх, к Богу») – ныне крупнейшая авиакомпания Израиля со штаб-квартирой в аэропорту Бен-Гурион в Лоде, недалеко от Тель-Авива.


[Закрыть] совсем молода, им требуются опытные пилоты, а у меня за душой многие тысячи летных часов, я работал и в гражданской, и в военной авиации, водил «Илы», «МиГи», «Ту-104»; я бегло говорю по-английски, за какую-нибудь неделю стажировки научусь водить «боинги» или «каравеллы»; я родился не для того, чтобы быть таксистом, а для того, чтобы парить в небесах, вместе с птицами. Я стосковался по полетам, в жизни нет ничего прекраснее, а я смогу работать еще несколько лет, я в прекрасной форме, мне всего пятьдесят два, и я не гонюсь за высокой зарплатой. Я хочу лишь одного – летать. Уж ты-то можешь меня понять, ты сам едешь в Израиль, чтобы заниматься любимой профессией, работать врачом!

– Это верно, мой диплом там имеет законную силу. Но ведь я еврей, именно из-за этого клейма мне пришлось бежать из СССР, бросив жену и детей; правда, меня нельзя назвать настоящим евреем – я не религиозен, не верю в Бога, и все же, несмотря на это, я еврей и подпадаю под закон алии. Но ты-то этого не можешь.

– А я им скажу, что я еврей.

– Ты считаешься евреем только в том случае, если у тебя мать еврейка.

– К сожалению, она давно умерла. Зато моя тетка была замужем за евреем – очень симпатичным мужиком. Но главное, они нуждаются в храбрых и компетентных людях.

– Это безнравственно. Ты не имеешь права их обманывать.

– Подумаешь, тоже мне – обман. Во время войны я делал много чего похуже за штурвалом своего самолета, я убивал тысячи гражданских, и ты горячо одобрял это, как и все другие. Так чего стоит эта невинная ложь в сравнении со столькими жертвами?! Впрочем, если это тебе не по душе, если ты не хочешь, чтобы я ехал с вами, давай, скажи мне это прямо и откровенно.

О Милене мы больше не говорили. И тем не менее она незримо стояла тут, между нами. Леонид часто задумывался, уходил в свои мысли, и мы знали, что в такие минуты он представляет, как встречается и разговаривает с ней, а она отвечает на его вопросы или дуется, а иногда между ними вспыхивает ссора. Когда он приходил в себя, то улыбался нам грустной улыбкой осиротевшего ребенка. Мы до последнего момента надеялись, что он раздумает и скажет нам: «Нет, ребята, я все обдумал и возвращаюсь в Париж, к Милене, я не могу без нее жить». Но он держался стойко, хотя мне трудно сказать, была ли это стойкость или просто глупость; в общем, он твердо решил осуществить свою мечту.

Однако в Марселе, на набережной Ла-Жольетт, Леонида ждал неприятный сюрприз: его не пустили на «Галилей» – белый, нарядный, но довольно ветхий теплоход. Тщетно он целый час вел переговоры, рассказывал о своей матери, умирающей в Иерусалиме, предлагал заплатить вдвое за билет, спать на палубе или в очередь с другими в нашей каюте третьего класса, где койки располагались в три яруса, – кассир был неумолим и категорически отказался от взятки.

Нам пришлось расстаться с Леонидом; мы попрощались, следующий пакетбот отходил только через три дня, и на нем еще были свободные места.

Пройдя по трапу на палубу третьего класса, мы увидели его на причале – он стоял, понурившись, рядом со своим чемоданом, среди суматохи, сопровождающей любой отъезд; потом к нему вдруг подбежал кассир, что-то сказал ему на ухо, и они оба рванули к кассе пароходной компании, а мы услышали гудок, возвещавший отплытие, и рокот машин нашего судна.

До отхода оставалось минуты три, матросы уже приготовились поднять трап, когда на пристань вбежал Леонид, размахивая каким-то листком бумаги; он подхватил свой чемодан, предъявил билет контролеру, и его пропустили на корабль. Влетев на палубу, Леонид начал объясняться со стюардом, который принял озабоченный вид, показал билет судовому офицеру, тот кивнул, и стюард пропустил нас на верхнюю палубу. Оказалось, что какая-то семья из Лозанны в последний момент аннулировала свои билеты и Леонид заплатил сумасшедшие деньги за их каюту первого класса, которую мы теперь должны были разделить с ним. Игорь никак не хотел соглашаться с этим, но тот твердил: «Ты же не откажешься от дармового недельного плаванья в первом классе; пользуйся случаем, раз уж так получилось, это наш последний отпуск, потом отдыхать долго не придется!» Загудела сирена, матросы убрали трап, пассажиры замахали провожающим, оставшимся на пристани. Десять минут спустя буксир уже выводил пакетбот из гавани. Марсель провожал нас тысячами сияющих огней и постепенно таял в лучах заходящего солнца, воздух был по-вечернему мягким. Мы расположились в каюте, купленной Леонидом, которого разочаровал ее сомнительный комфорт: для первого класса все было не так уж роскошно. Они с Игорем разделили «свадебное» ложе, причем Игорь выбрал сторону с видом на море; я спал на раскладной кровати. Когда мы спустились поужинать, судно уже вышло в открытое море, земля исчезла из виду. Странное это было путешествие: мы могли бы наслаждаться морским переходом, остановками в попутных гаванях, общаться, но Леонид ни разу не заночевал в каюте, он проводил ночи в шезлонге на верхней палубе, а дни – на табурете в одном из корабельных баров: курил свои любимые маисовые сигареты «житан», глотал, рюмка за рюмкой, крепкие напитки, дегустировал разноцветные коктейли, приготовленные барменом, а также те, что они забавы ради изобретали вдвоем. Леонид обладал феноменальной сопротивляемостью алкоголю: он мог пить часами, не пьянея, а если пошатывался на ходу, то лишь из-за легкой качки корабля. Он приглашал других пассажиров присоединиться к нему, рассказывал всем и каждому, что он еврей и всегда был евреем, и мать его была еврейкой; что он не получил религиозного воспитания только по вине сталинского режима и не смог отметить должным образом свою бар-мицву[106]106
  Бар-мицва – еврейское традиционное посвящение в совершеннолетние; в буквальном переводе с иврита означает «сын заповеди».


[Закрыть], сделать обрезание и выучить молитвы.

Раввин из Касабланки, уезжавший в Израиль с семьей, проникся к Леониду искренней симпатией. Он заверил его, что книжные знания не так уж важны для человека, открывшего свое сердце Господу; что существует лишь одна действительно заповедная молитва (кроме тех, что относятся к усопшим), которую обязан знать каждый еврей, и научил его первым словам «Шма Исраэль»[107]107
  «Шма Исраэль» – три отрывка из Торы о единственности Бога, любви к Нему, верности Его заповедям.


[Закрыть], которые Леонид усвоил в несколько часов и повторял каждое утро и каждый вечер, следуя совету марокканского раввина. Однажды вечером, когда мы любовались закатом, Леонид спросил Игоря, знает ли он эту молитву, но тот забыл все, кроме первых слов, и Леонид сказал: давай я тебя научу. Он прочитал «Шма» наизусть, и Игорь вспомнил эту молитву, засевшую где-то в дальнем уголке его памяти.

Леонид совершенно лишился аппетита, он ничего не ел и лишь один-единственный раз присоединился к нам за ужином. Игорь долго воевал с ним, уговаривая нормально питаться, и наконец придумал убедительный аргумент, сказав: «Компания „Эль Аль“ никогда не возьмет на работу такого пилота, как ты, – кожа да кости, на тебя же смотреть страшно, ты похож на призрака». Однако и сев с нами за стол, Игорь не притронулся ни к одному блюду, хотя еда была прекрасная, – только жевал арахис да оливки, поданные к аперитиву. Так же упорно он отказывался сходить на берег на стоянках в Генуе и в Неаполе, – наверно, боялся, что его потом не пустят на борт; зато мы с Игорем с удовольствием прогулялись по этим городам, чтобы размять ноги, пока на судно загружали провизию.

Когда мы вошли в Мессинский пролив и корабль замедлил ход, Леонид даже не подумал выйти из бара, где марокканский раввин как раз объяснял ему логику тринадцати правил Маймонида[108]108
  Имеются в виду 13 принципов иудаизма по Рамбаму. Моше бен Маймон (1135–1204), известный в европейской литературе по латинской форме имени Маймонид, а в еврейских кругах под аббревиатурой РаМБаМ, – крупнейший представитель блестящей плеяды средневековых мыслителей золотого века.


[Закрыть] – давненько ему не попадался такой усердный ученик; они вели увлекательные беседы о Добре и Зле, которые не могут существовать друг без друга и которые были – и то и другое – божественными творениями. «Но зачем Бог создал Зло?» – вопрошал Леонид, не обращая никакого внимания на стаи дельфинов, на вздымающиеся морские волны, на белые водовороты пены вокруг Харибды и узкий пролив между материком и Сицилией. Я достал «Лейку-М»[109]109
  «Лейка-M» – фотоаппарат, оснащенный комбинированным дальномером и видоискателем.


[Закрыть] и сфотографировал голубоватый конус Этны на горизонте, с ее султаном серого дыма; впервые я снимал этим Сашиным аппаратом после его смерти. Игорь заметил это, но промолчал. Я решил снять и его тоже, но стоило мне навести на него аппарат, как он закрыл ладонью объектив. Леонид вышел из ступора только перед прибытием на Кипр; он застал нас на верхней палубе за игрой в шахматы и с минуту понаблюдал за разменом фигур, потом сказал: «Забавно! Каждый из вас может сейчас поставить мат в четыре хода и выиграть». Эти слова привели нас в полное изумление. Мы предложили ему сыграть с нами, но он отвернулся и сел в свой шезлонг. В Никосии нам не разрешили сойти на берег: два дня назад здесь произошли серьезные столкновения[110]110
  Никосия – столица Кипра с Х века н. э. В начале 1960-х годов в городе начались боевые действия между враждующими общинами киприотов-греков и киприотов-турок.


[Закрыть].

В четверг, 22 июля 1966 года «Галилей» вошел в порт Хайфы; пассажиры высыпали на палубы, чтобы присутствовать при этом событии; тут были все, кроме Леонида, который пошел прощаться с барменом, после чего объявил нам, что принял важное решение: с этого дня он не выпьет ни капли спиртного! И добавил: «Вы, наверно, думаете: знаем мы эти клятвы пьяницы, но сегодня действительно начинается совсем новая жизнь, а мы – новые люди, прибывшие в новую страну!»

Теплоход уже подходил к пристани, пассажиры прощались друг с другом и обменивались адресами, марокканский раввин обнял Леонида со словами: «Это благое решение, сын мой; Бог поможет тебе сдержать твой зарок!» И подарил ему книжечку с главными молитвами – справа на иврите, слева то же самое в транскрипции. Мы с Игорем стояли на верхней палубе, жадно оглядывая землю, которая различалась все яснее по мере приближения, – землю, порождавшую столько упований и столько ненависти, – и невольно опьянялись ее историей, овеявшей эти холмы. Один из пассажиров указал сыну на какую-то вершину вдали и сказал: «Вот это и есть гора Кармель»[111]111
  Гора Кармель (в переводе – Виноградник Божий) – часть горного хребта, расположенного в северо-западной части Израиля, высшая точка 546 м). У подножия горы и на ее склонах располагается город Хайфа.


[Закрыть].

Сомневаться не приходилось – мы в Израиле.

Я спросил Игоря, что он чувствует сейчас, оказавшись здесь, на Земле обетованной. Он ответил не сразу, задумчиво потер подбородок и наконец изрек: «Надо перевести часы на час вперед». И пошел в каюту за своими чемоданами. Жара стояла адская. Уже задувал хамсин[112]112
  Хамсин – сухой, изнуряюще жаркий местный ветер южных направлений на северо-востоке Африки (Египет, Судан) и в странах Ближнего Востока.


[Закрыть].

* * *

Работа Франка оказалась не слишком утомительной: утро он проводил в больнице, обходя по очереди все помещения и решая назревшие проблемы: чинил, как умел, прохудившиеся трубы отопления или застревающие в желобках оконные шторы; все приходилось делать самому, денег на оплату мастеров у него не было, да и сами мастера давно разбежались. Успокаивал пациентов, прося их отнестись снисходительно к еде, которую готовил восьмидесятилетний немощный повар, согласившийся встать к плите, и к качеству медицинского обслуживания, оставляющего желать лучшего; многие больные недовольно ворчали: «Стоило выгонять французов из страны, чтобы нас теперь лечили еще хуже, чем прежде!» Таких он уговаривал: «Потерпите, завтрашний день, как известно, лучше вчерашнего».

Вдобавок Франк выслушивал жалобы медперсонала на непосильную нагрузку и обещал всем, что скоро начнут выдавать зарплату и надбавку за дополнительные часы – не в этом месяце, но, может быть, уже в следующем. Когда прачка, кипятившая больничное белье, сказала, что у нее кончилось мыло, он выдал ей собственные деньги на покупку; когда повар известил его, что продуктов осталось только на один день, он позвонил капитану Амори, и тот приказал доставить в больницу шесть мешков риса, по пятьдесят килограммов каждый, четыре мешка кускуса из зерен средней величины, а вдобавок вручил тысячу франков на покупку мяса и овощей на рынке. Франк уже хорошо усвоил любимое изречение капитана: «Погода хорошая, не слишком жарко, все худшее позади, а мы свободны».

Сидя в больничном парке и покуривая сигареты в компании со студентом-второкурсником, который работал здесь интерном, Франк узнал от него, что в Сент-Эжене – пригороде Алжира – есть приют для матерей-одиночек, который до независимости принимал алжирских женщин с детьми. В справочнике он нашел телефон приюта, несколько раз позвонил, но ему никто не ответил. Он решил наведаться туда и увидел небогатое предместье, раскинувшееся на холмах, вокруг собора Африканской Богоматери, он стоял на возвышенности, фасадом к морю, в окружении огромного кладбища. Франк вошел в эту базилику, похожую как две капли воды на марсельскую[113]113
  Имеется в виду Нотр-Дам-де-ла-Гард (базилика Богоматери-Спасительницы), стоящая на вершине холма над Марселем.


[Закрыть]. Внутри было прохладно и пусто; несколько лампадок с трудом разгоняли полумрак, в котором смутно белели мраморные барельефы. Сюда часто приходил Фуко перед своим обращением; именно здесь, созерцая хрупкую черную Мадонну, стоявшую над алтарем, он воскликнул: «Как я мог жить неверующим!» На стенах церкви Франк обнаружил тысячи ex-voto[114]114
  Табличка с выражением благодарности за милость Господню, помещенная на внутренней стене церкви.


[Закрыть], высеченных в мраморе или камне, написанных от руки, на французском, итальянском или испанском, а чаще всего на арабском; он поискал табличку Фуко, но, поскольку толком не помнил, в какой часовне она находится, решил, что разыщет ее позже.

Выйдя из церкви, он спросил дорогу к приюту, пошел к нему вверх по склону горы и увидел дом под названием «Плато»; двери были заперты, ставни закрыты, но цветущий сад вокруг здания выглядел ухоженным. Старый седовласый алжирец, сидевший в тени на скамье, сообщил, что приют закрылся еще в начале июня, когда его директриса села на пароход; здесь принимали женщин с детьми, не имевших родственников, но к моменту закрытия их было всего четыре или пять, и он не знал, что с ними сталось. Франк показал ему кое-как склеенную фотографию Джамили, но старик такую не помнил. Он протянул снимок пожилой женщине в «хайке»[115]115
  Хайк (араб. haik) – шелковое или шерстяное покрывало, носимое поверх одежды.


[Закрыть], без чадры, которая долго рассматривала его, потом кивнула и что-то проговорила по-арабски.

– Извините, мадам, я не говорю по-арабски, говорите по-французски, если можно! – попросил он.

Но женщина продолжала говорить по-арабски, сопровождая свои слова жестами, которые Франк тоже не понимал.

– Подождите меня здесь, я поищу кого-нибудь, кто понимает арабский! – попросил Франк. Он спустился к церкви, где все еще сидел на скамье старик, сообщивший ему о закрытии приюта. Тот согласился пойти за ним, чтобы послужить переводчиком, но, когда они подошли к приюту, женщина уже исчезла. Тщетно Франк разыскивал ее на соседних улицах – в конце концов он понял, что его попытки бесполезны.

Вечером он должен был ужинать у Люсьена, который жил неподалеку от него, на улице Рошамбо, в просторной квартире на верхнем этаже красивого здания, с видом на море; этот дом находился в самом начале Баб-эль-Уэда[116]116
  Баб-эль-Уэд (араб.) – «Речные ворота», европейский квартал в городе Алжир, где в 1950-х насчитывалось около 100 000 жителей.


[Закрыть]. Сначала они пошли за продуктами в бакалею на углу улицы Мазагран. Пока Люсьен составлял для продавца список всего необходимого, Франк рассказывал о своем недавнем приключении:

– Я уверен, что эта алжирка узнала Джамилю: по тому, как она смотрела на фото, я понял, что это именно так. И еще я понял, что не смогу жить здесь, не понимая окружающих, – мне обязательно нужно выучить арабский. Отец Фуко освоил его за три месяца. Как ты думаешь, где я могу им заняться?

– Нигде. До сих пор это алжирцам приходилось учить французский. Лично я выучил полсотни арабских слов, не больше, прямо тут, на работе. Конечно, лучше всего было бы раздобыть учебник с начальным курсом.

– Ну а пока, если хочешь, я могу тебя обучать, – вмешался бакалейщик Хасан, который в это время подсчитывал стоимость заказа Люсьена на счетах с разноцветными деревянными костяшками. – Я, например, прекрасно говорю по-французски, могу даже обращаться к тебе на «вы», если угодно. Мне ведь приходилось работать во Франции, в Орлеане, в бакалее моего дяди.

– И ты сможешь обучить меня арабскому? – спросил Франк.

– Ну, коли я освоил французский, почему бы тебе не освоить арабский? Это нетрудно, приходи сюда, ко мне, и мы будем разговаривать по-арабски. Чем больше говоришь на языке, тем скорей его осваиваешь.

Франк обернулся к Люсьену:

– Как ты думаешь, я смогу уходить с работы в дневное время?

– Почему бы и нет, сейчас там особенно нечего делать. Если что-нибудь срочно понадобится, тебя вызовут, – ответил тот.

– Я могу приходить после обеда, – сказал Франк Хасану.

– Через три месяца ты будешь говорить по-арабски не хуже меня, и не беспокойся, я с тебя дорого не возьму.

– Лучше узнать заранее, сколько именно, перед тем как начинать, – заметил Люсьен.

– Ну… я уточню, сколько платят за такие уроки, но ты не волнуйся, это будет недорого, поверь мне. أراكغدايإصديقي

– И что это значит? – спросил Франк.

– Arak ghadaan ya sadiqi. Это значит: до завтра, друг мой! Ну-ка, повтори.

– Arak ghadaan ya sadiqi.

– Ну вот, я же говорил, что арабский – совсем нетрудный язык.

Таким образом, Франк начал брать уроки арабского у бакалейщика-мозабита[117]117
  Мозабит или мзабит – член мусульманской секты на юге Алжира.


[Закрыть], который назначил ему за четыре часа ежедневных занятий «африканскую» цену, а именно: «Зависит от того, как дело пойдет».

Сам того не подозревая, Хасан изобрел наиболее эффективный способ обучения разговорным языкам задолго до американских первооткрывателей: это был «метод полного погружения». Франку запрещалось говорить по-французски, на это имел право только Хасан, чтобы поправить его или перевести какое-то слово, но чаще всего они оба не произносили ни одного французского слова за долгие часы обучения. Иногда Франк забывал, как звучит то или иное слово, выученное накануне, – например, морковь или мыло, – и Хасан раздражался, но тут же одергивал себя, вспоминая, что имеет дело не просто с начинающим учеником, но еще и с французом и должен сохранять спокойствие и улыбаться, как улыбаются ребенку, которого хочешь чему-нибудь научить.

Клиентуру Хасана по большей части составляли алжирки, которых он попросил не говорить в его лавке по-французски, или французы-пенсионеры, знавшие арабский, – все они охотно включились в эту игру. Более того, он вывесил в своей витрине объявление, написанное по-арабски: «Здесь категорически запрещается говорить по-французски!» В этом запрете изъясняться на языке колонизаторов власти усмотрели политическую демонстрацию (в новом Алжире все так или иначе упиралось в политику), и число покупателей Хасана существенно возросло.

А потом – Франк даже не успел заметить, как именно, – ловушка захлопнулась. В один прекрасный день он вошел в лавку, и Хасан сказал ему:

– Знаешь, я тут подумал: если бы ты сам обслуживал покупателей, твое обучение пошло бы куда быстрее.

– Ты так считаешь?

– Конечно. Вот смотри: какая-нибудь женщина попросит тебя взвесить ей четыреста граммов манки, другая – двести пятьдесят граммов сахара, третья – триста двадцать граммов риса; так ты сразу научишься считать по-арабски, а кроме того, клиентки обожают болтать, а меня они утомляют, надоели до смерти, зато ты будешь им отвечать, как сможешь, обсуждать погоду – хороша она или плоха, – беседовать о жизни вообще, об их семьях и соседях; они обожают сплетничать, им только подай слушателя…

Таким образом, Франк Марини начал свою карьеру приказчика в бакалее Хасана; справедливости ради стоит заметить, что тот был хорошим хозяином и даже не скупясь угощал своего помощника зеленым чаем с печеньем.

Вдобавок следует признать, что методика его обучения оказалась весьма эффективной.

В послеобеденное время покупательницами занимался этот «гаури»[118]118
  Здесь: «белый», т. е. светлокожий, выходец из Европы, с севера.


[Закрыть], такой ловкий и услужливый, – всегда подсыпет бесплатно лишнюю горсточку манки, или чечевицы, или гороха, хотя при этом говорит со своим жестким парижским акцентом, ну да что с него возьмешь, нет в этом мире совершенства. А Хасан знай себе посиживал за кассой, обмахиваясь газетой, да подсчитывал стоимость покупки на своих счетах, виртуозно перебрасывая туда-сюда разноцветные костяшки. И если прежде его беспокоил с политической точки зрения массовый исход жителей столицы, то теперь он смотрел на будущее своей страны с бóльшим оптимизмом: наконец-то алжирцы заставили французов работать на них! Франк жадно впитывал знания, он был твердо уверен, что приживется в этой стране, и, кроме ежедневных уроков in vivo[119]119
  Здесь: живьем, на практике (лат.).


[Закрыть] с Хасаном и его покупательницами, по вечерам часами штудировал французско-арабский учебник, найденный в книжном магазине; все окружающие поражались его быстрым успехам, хотя он так и не смог отделаться от французского акцента и глотал гласные.

[120]120
  – Франк, у меня что-то спина побаливает, ты не мог бы принести из кладовой мешок манки и мешок риса, да захвати еще пару ящиков томатного сока.
  – Нет проблем, Хасан. Хороший денек сегодня, верно? (араб.)


[Закрыть]

Первые месяцы независимости стали подлинным светопреставлением: более восьмисот тысяч французов покинули Алжир, где их осталось меньше двухсот тысяч – старики, люди левых убеждений и множество тех, кто боялся остаться и боялся уехать; часто решение об отъезде принималось неожиданно, очертя голову. Террасы кафе на улице Шарля Пеги были забиты посетителями; люди целыми семьями ездили на пляж загорать, как и прежде; брошенные дома и квартиры французов теперь занимали алжирцы, а временное правительство Крима Белкасема[121]121
  Крим Белкасем (1922–1970) – лидер Фронта национального освобождения во время войны в Алжире. Именно Крим Белкасем подписал акт о независимости Алжира на основании Эвианских соглашений.


[Закрыть] расположилось в здании префектуры. Лето 1962 года стало полем ожесточенной борьбы между группировками Фронта национального освобождения; в ходе гражданской войны погибли около четырех тысяч человек, ночные перестрелки мешали алжирцам спать. 9 сентября в столицу вошла армия под командованием полковника Бумедьена, стоявшая прежде на границах; временное правительство капитулировало, и только Кабилия оказала сопротивление новому режиму. Теперь правительство возглавлял Ахмед бен Белла, а министром обороны был назначен Бумедьен; они провели безальтернативные выборы и получили 99 % голосов. Власть захватил Фронт национального освобождения, оппозиционеры были выловлены и уничтожены, но сведение счетов и ликвидация неугодных длились до конца года. Кабилию усмирили силовыми методами, а население, уставшее от жестоких репрессий, уже ни во что не вмешивалось, так же как и оставшиеся французы.

Война закончилась.

Все надеялись, что теперь можно наконец перевернуть страницу и приступить к преобразованию страны. Массовое бегство французов дезорганизовало общественную жизнь: многие тысячи инженеров, техников, преподавателей и медицинских работников – словом, все опытные кадры – покинули Алжир. На девять миллионов коренных алжирцев осталось не более ста врачей, примерно столько же медсестер, с десяток фармацевтов, и никакого пополнения не предвиделось. Несколько тысяч французов – волонтеров, антиколониалистов и антиимпериалистов всех мастей и убеждений – прибыли в страну, чтобы строить новый Алжир, новое государство, выжившее благодаря финансовой помощи Франции, пославшей туда множество квалифицированных специалистов.

Снабжение больницы улучшилось; правда, по-прежнему не хватало многих медикаментов, но самые необходимые все-таки были в наличии. Франку приходилось заполнять каждый формуляр в пяти экземплярах, подробно обосновывать каждый запрос и… констатировать, что прежняя, придирчивая и мелочная бюрократия никуда не делась; он должен был самолично ездить со своими заказами в казармы Мильбера, где находился центр распределения медикаментов и продуктов, и горе ему, если он небрежно заполнил бланк или забыл поставить на нем печать, – всю процедуру приходилось начинать сначала.

18 октября произошло событие, о котором Хасан говорил с дрожью в голосе даже тридцать лет спустя. В тот день в столице была ужасная погода, лил дождь, гремел гром, покупатели сидели по домам, но не это стало историческим моментом в жизни Хасана – его потряс тот факт, что он застал Франка в пустой лавке за чтением Корана, а самое удивительное состояло в том, что «гаури» читал эту святую книгу по-арабски. Хасана это так поразило, что он обратился к Франку по-французски:

– Ты что – читаешь теперь по-арабски?

– Ну да.

– И… ты все понимаешь?

– Почти все. У меня фотографическая память: стоит мне разок прочесть какой-нибудь текст, как я запоминаю его навсегда. И потом, это интересно. Мне хотелось бы сравнить арабский текст с переводом.