Текст книги "Земли обетованные"

Удача отвернулась от меня – ну что ж, она дама непостоянная, нужно проявить терпение и ждать, когда наступит твое время. Это всего лишь вопрос статистики. Именно так выразился Джимми, объявивший мне великую новость: он получил главную роль в полнометражном фильме.

Джимми давно уже не верил в свою удачу, но все еще пытался барахтаться, одолевал своего агента просьбами устроить ему кастинг, тщательно скрывал от киношников, что сыграл злодея-англичанина в телесериале «Тьерри-Сорвиголова», после чего его стали узнавать на улице тысячи людей, а некоторые даже проклинали за гнусное поведение, – и вот доказательство, что он убедительно сыграл свою роль, хотя на самом деле ни слова не знал по-английски, разве что yes и chewing-gum, но теперь-то он начнет брать частные уроки. Потому что рано или поздно он совершит бросок и переплывет Атлантический океан, чтобы работать в Штатах. Тогда-то все и увидят, чего он стоит. Америкашки – они не такие дураки, как здешние, все их звезды начинали карьеру на телевидении. Вот и Джимми согласился на эту телебодягу и – нате вам, пожалуйста, – достиг успеха, подписался на роль Марселя в фильме «Дневная красавица», который этим летом будет снимать Луис Бунюэль[90]90
  «Дневная красавица» («Belle de jour», 1967) – французский кинофильм с Катрин Денёв в главной роли, режиссера Луиса Бунюэля, вольная экранизация одноименного романа Жозефа Кесселя. Луис Бунюэль (1900–1983) – выдающийся испанский режиссер и сценарист, крупнейший представитель сюрреализма в кинематографии, четырежды лауреат Каннского кинофестиваля.


[Закрыть].

– А, это по Кесселю, я его знаю, – бросил я.

– Ты знаешь Кесселя?

– Ну, я с ним никогда не разговаривал, но часто встречал в кафе на Данфер-Рошро.

– Так вот, я скоро буду с ним ужинать – с Бунюэлем. Он просмотрел десятки актеров на главные роли. В конечном счете нас осталось только двое. И мы отсняли пробный эпизод с актрисой, которая будет играть Северину, – знаешь, такая клевая блондинка, забыл, как ее зовут.

Джимми пригласил меня в шикарный ресторан на Елисейских Полях. Я заметил, что посетители оборачиваются и смотрят на него, – значит, его известность была не выдумкой. Он заказал бутылку шампанского «Дом Периньон», уточнив: охлажденного! – это он-то, который теперь пил только газировку и в рот не брал спиртного. «Есть вещи, через которые нельзя переступать, иначе на тебя будут смотреть как на клоуна, верно?» – говорил он.

Но нынче он решил сделать исключение: такой уж особенный вечер. Стол накрыли на троих, и место рядом с ним пока пустовало.

– Понимаешь, проблема в том, что я никогда не видел фильмов этого Бунюэля. Он вообще какой-то странный, слóва из него не вытянешь. Невредно бы мне посмотреть, какие фильмы он снимает, верно?

– А хочешь, я спрошу у своего друга Вернера, – ну, ты его знаешь, он киномеханик и наверняка все их видел.

Джимми вдруг просиял и вскочил на ноги. Я обернулся – к нам подходила… Луиза. Вот уж кого не ожидал здесь увидеть! Я еще не забыл, с каким скандалом они расстались в кафе на площади Сорбонны. Но меня потряс не столько сам факт появления Луизы, сколько ее облик – сейчас это была совсем другая Луиза, искусно накрашенная, в элегантном платье из черной тафты с белым воротничком (последний писк моды!), с черной сумочкой из крокодильей кожи. Джимми протянул ей руку, чтобы усадить рядом с собой, и вторым моим потрясением стало то, как она легко коснулась поцелуем его губ, оставив на них ярко-красный отпечаток своей помады. Потом Луиза улыбнулась мне и послала деликатный воздушный поцелуй.

– Ну что ж, начнем с нуля! – воскликнул Джимми, выхватив бутылку шампанского из ведерка со льдом. – Вспомните, какие мы были раньше счастливые. Давайте выпьем за нашу возрожденную дружбу и за будущую прекрасную жизнь. Я так счастлив, что ты здесь, Мишель! Ты мой единственный друг. Я знаю, ты все понимаешь.

Ужин был роскошный – таких изысков я в жизни не пробовал. И Луиза тоже, по ее словам. А где-то в глубине зала тихонько наигрывал «для атмосферы» английский пианист. Луиза взяла за руки меня и Джимми и объявила, что мы должны обещать друг другу быть счастливыми и никогда не расставаться. Мы подняли руки и торжественно поклялись, что так оно и будет. Пили мы одно только шампанское: Джимми заказал вторую бутылку, приговаривая, что после этого волшебного вечера больше капли в рот не возьмет.

– В следующий раз мы будем пить на нашей свадьбе, а потом в честь рождения нашего ребенка. Луиза мне рассказала, что ты едешь к своей подружке в Израиль.

– Да, мне не терпится ее увидеть, мы уже два года в разлуке, и я даже не знаю, как у нас все сложится, но она столько значит для меня!..

* * *

Перейдя границу в Зуж-Бегаль, Франк проводил беременную женщину до передвижного пункта Красного Креста, который взял ее на свое попечение. Он решил разыскивать Джамилю в Медеа, где она родилась. Но пока еще в стране не провозгласили независимость, Франк считал, что лучше избегать дорог, проходящих через прибрежные города, особенно Оран, где его вполне могли арестовать во время проверки документов. Ему казалось, что покрыть шестьсот тридцать километров, отделявших его от Медеа, вполне можно за один день, но путешествие оказалось куда более сложным. Он еще не осознал, что страна пребывает в разрухе, и столкнулся с кучей непреодолимых препятствий, – например, практически перестали ходить автобусы, поскольку большинство водителей покинули страну. А те немногие машины, которые он изредка встречал на шоссе, были так набиты, что ехали с открытыми дверями и не реагировали на его сигналы. Он попытался прибегнуть к автостопу, но ни один автомобиль не остановился.

И Франку пришлось часами шагать под палящим солнцем.

Первую ночь он провел в хижине садовника. На следующий день, после полудня, добрался до Тлемсена: жители спешно покидали город, запихивали свои пожитки в машины, пытались втиснуть дополнительные ящики в перегруженные багажники. Мужья и жены переругивались, детишки плакали, нужно было срочно принимать решения – что брать, что оставить; одна женщина предпочла разбить белый фарфоровый сервиз с золотой каемкой, лишь бы не оставлять его на тротуаре; какой-то мужчина раздолбал в щепки нормандский буфет, так как тот не помещался на крыше его машины. Все это напоминало знаменитый «исход» 1940 года во Франции, паническое бегство «спасайся, кто может». Полицейские и жандармы исчезли, магазины и лавки позакрывались. То и дело где-то звучали выстрелы, но на них уже не обращали внимания: люди целыми семьями втискивались в автомобили, и те с трудом отъезжали в сторону марокканской границы. Франк спросил дорогу у старика, который мирно читал газету, сидя на лавочке, и тот поделился с ним хлебом. Наконец ему удалось забраться на крышу автобуса, ехавшего в сторону Сиди-Бель-Аббес. Машина с трудом прокладывала себе путь в толпе беженцев, идущих пешком, с чемоданами в руках.

После деревни Хасси Захана перекресток оказался заблокированным: прямо посреди шоссе пылал грузовик; в траве на обочине лежали двое мужчин и женщина; здание фермы поодаль было охвачено огнем. На следующий день на выезде из Милианы автобус остановили местные жители, кричавшие, что в Блиду ехать нельзя, там все улицы завалены убитыми, и шофер решил возвращаться. А Франк пошел дальше пешком. Он шел целый день, хотя все встречные французы заклинали его вернуться, иначе не сносить ему головы: вот в Музане перерезали всех фермеров. Тем не менее Франк двигался дальше беспрепятственно, покупая хлеб и финики у алжирцев, которые еще ничего не знали о происходящем.

После пяти дней изнурительного пути Франк наконец вошел в Медеа, расположенный на плато тысячеметровой высоты и напоминающий не то кинодекорацию, спешно покинутую съемочной группой, не то город-призрак, опустошенный смертоносной эпидемией. Он шагал по пустынным улицам чистенького предместья, лишь изредка замечая где-то вдали одинокий силуэт. Машины, нагруженные под завязку, проезжали, не останавливаясь, покинутые казармы были открыты всем ветрам, магазины либо заперты на замок, либо разграблены.

Напротив вокзала двое седоволосых алжирцев, которые болтали, сидя на стульях, объяснили ему, что французы сбежали в столицу, военные, жандармы и чиновники тоже, непонятно почему, а здесь осталось едва ли полсотни французов, пожилых или одиноких; эти не знали, что им делать – то ли уезжать во Францию, то ли остаться в стране, где они прожили всю жизнь, – их одинаково страшило и то и другое. Сами они думали, что независимость ничего не изменит и жизнь будет течь, как текла раньше. Франк спросил их, не знают ли они семью Бакуш; старики посовещались по-арабски, нерешительно помолчали, потом ответили, что эта фамилия им ничего не говорит. Франк вынул из бумажника единственную фотографию, на которой фигурировала Джамиля, – это был черно-белый снимок, сделанный год назад уличным фотографом во время его увольнительной в Сиди-Феррухе; они стояли там под ручку в хвойной роще, на фоне холста с намалеванным морем. Старики долго разглядывали снимок, но ее лицо было им незнакомо. Франк уже собрался отойти, как вдруг рядом с ними затормозил серый «Ситроен 2CV» с покоробленным капотом; за рулем сидел монах в грубой домотканой рясе. Он опустил стекло, вышел из машины, поздоровался со старыми алжирцами, которые встали, чтобы пожать ему руку, и осведомился об их здоровье и здоровье их родных.

Брат Люк выглядел лет на пятьдесят; это был человек с изможденным лицом, редкими волосами и небрежно подстриженной бородкой; с тех пор как военные врачи и прочие медработники уехали в конвое с последними солдатами, он вместе с другими монахами руководил работой диспансера, хотя никто из них не имел организаторского опыта. Франк спросил монаха, не знает ли он алжирскую семью по фамилии Бакуш, но тот отрицательно покачал головой.

– Как правило, я называю своих пациентов по имени. Для здешних жителей документы имеют второстепенное значение. Медеа – это город, то есть был городом, населенным в основном французами; алжирцы живут в деревнях или в крупных сельских хозяйствах региона.

– А вы не знаете, каким образом можно добраться до Алжира?[91]91
  Здесь имеется в виду столица страны.


[Закрыть]

– Автобусы туда больше не ходят, поезда тоже, а единственный отель закрыт. Мы может поселить вас в нашем монастыре, если хотите, – это в семи километрах от города.

Франк согласился. Монах вел машину медленно, по окольной дороге, которая вилась между холмами и вывела их к гористому пейзажу, утонувшему в зелени, – своей мягкой, гармоничной красотой он напомнил Франку пейзажи Прованса, только здесь были еще пальмы, апельсиновые и мандариновые деревья.

– Прямо перед вами горный массив Креа. Зимой алжирцы ездят туда кататься на лыжах.

Машина вернулась на асфальтовое шоссе; им навстречу шли две алжирки, старшая была в белой чадре; монах притормозил рядом с женщинами и что-то спросил по-арабски. Несколько минут они беседовали, затем он снова включил мотор.

– В прошлом месяце я лечил ее от дизентерии и доволен результатом – она выздоровела. Я зову ее по имени и ее дочь тоже. Но она никогда не слышала о семье Бакуш в этих местах.

Франк не смог удержаться, чтобы не расспросить монаха.

– Я врач по профессии и послушник; в монастыре Тибирина я организовал амбулаторию, где мы принимаем до сотни больных в день; алжирцы крайне нуждаются в медицинском уходе, особенно женщины и дети. В настоящее время нам очень нужны медикаменты. Прежде нас снабжал лекарствами военный госпиталь, а теперь, после его закрытия, приходится искать их повсюду, ездить даже в Блиду. Если вы согласны потерпеть день-два, мы, может быть, найдем кого-нибудь, кто отвезет вас в Алжир.

Брат Люк вырулил на извилистую дорогу, ведущую к аббатству, и прибавил скорость, боясь, что опоздает к вечерне.

– Только предупреждаю вас, что я неверующий, – сказал Франк.

– Мы принимаем и лечим всех, кто в этом нуждается.

Аббатство Святой Богородицы Атласской было оазисом мирного спокойствия в окружении садов и огородов, тянувшихся до самого горизонта; всем этим огромным хозяйством занималось около десятка монахов-траппистов. Самый молодой из братьев отвел Франка в небольшую квадратную келью с беленными известью стенами, где имелось лишь самое необходимое: узкая железная кровать с деревянным распятием в изголовье, стул с плетеным сиденьем, столик, на котором стоял кувшин с водой, да пара полок. Из окна открывался вид на бескрайние зеленые поля. Франка поразило величие этого места. Он раскрыл рюкзак, разложил на полке свои пожитки, спустился в прачечную и, постирав кое-что из одежды, развесил на веревке; затем обошел идущие уступами сады и огороды, вдыхая ароматы тимьяна, мяты и душицы. Посидел в тени изгороди, увитой олеандром. Теперь у него будет время перечитать своего любимого Базена. Он вдруг подумал, что Фуко – также монах-траппист, – наверно, похож на тех, кого он встретил здесь, в этой обители. У человека, перед которым он так благоговел в юности, было нечто общее с братом Люком, а именно способность к самоотречению, желание забыть себя, свое жалкое «я», ради более важной цели – стремления помогать тем, у кого ничего нет, изменить мир одной лишь силой своей пылкой веры в силу Божественного провидения.

Подумай о бедных, добрая моя Мими, особливо во время этой суровой зимы. Ах, если бы ты знала, как я сожалею о том, что не сделал для них больше, когда жил в миру! Я знаю, что тебя не мучат подобные сожаления, и все же полагаю правильным сказать тебе это, ибо здесь, в Траппе, где мы не страдаем сами, мы все же ясно отдаем себе отчет в страданиях тех, кто не имеет того, что имеем мы.

(Отрывок из письма Шарля де Фуко к сестре, от 3 января 1891 года)

Будь Франк верующим, он, может быть, задержался бы в этой райской обители, проводя время в размышлениях, в попытках понять, какие побуждения двигали Шарлем Фуко, когда он писал это письмо, и тоже начал бы помогать народу, так нуждавшемуся в поддержке, но он горел желанием разыскать Джамилю. Брат Люк познакомил его с Марсьялем Пересом, жизнерадостным человеком лет сорока, хозяином обувного магазина, расположенного напротив главпочтамта Алжира. Его мать Анжела страдала глаукомой, и брат Люк уговаривал ее лечь на операцию в главную городскую больницу, но старуха энергично сопротивлялась, говоря: «Да-да, но не сейчас, не сразу, вот пройдет лето…» Наконец сошлись на том, что она может обойтись без операции еще несколько месяцев, а брат Люк будет ее навещать и осматривать дважды в неделю. Марсьяль Перес с радостью согласился доставить Люка в Алжир на своей машине, это всего-то два часа пути. Франк поблагодарил брата Люка, обещал вернуться, как только представится возможность, и уехал в черном «Мерседесе W-203» Марсьяля.

– Как приятно снова сесть за руль – целых два года, пока в ущельях Шиффы регулярно велась перестрелка, можно было ездить на машине только днем, да и то в сопровождении военного конвоя, – поведал ему Марсьяль.

Он решил остаться в стране после провозглашения независимости. Это решение объяснялось просто: он еще не кончил выплачивать кредит за свой магазин и узнал, что в случае отъезда ему все равно придется рассчитаться с банком. Какое-то время назад Марсьяль совсем уж было решил перепродать магазин, но при ОАС[92]92
  ОАС (фр. OAS – Organisation de l’armée secrète) – тайная вооруженная правоэкстремистская организация, боровшаяся за сохранение Алжира в качестве французской территории.


[Закрыть], которая устраняла французов, продававших свои предприятия, даже такое выгодное дело, как торговля обувью, почти ничего не стоило, а денег, чтобы обосноваться в метрополии, у него не водилось; вдобавок большинство его конкурентов позакрывали свои магазины, так что лучше уж было остаться здесь. Марсьяль смотрел на вещи оптимистически, он утверждал, что алжирцы, которые ходят пешком куда больше французов, скоро начнут покупать обувь; правда, самое трудное – раздобыть товар, ибо все оптовики куда-то попрятались. Кроме того, была еще Анжела, его мать, которая не желала покидать родину, – не мог же он бросить ее здесь одну! Вот его жена – та уехала, села на пароход вместе с их двумя детьми и своими родителями и отбыла. Ну а вы?

Франк сказал ему, что ищет работу.

– Да, мы живем в трудные времена, – вздохнул Марсьяль. – А где жить собираетесь?

– В отеле.

– Если хотите, есть свободная квартира, прямо над моей, – роскошная, пятикомнатная. Хозяева спешно уехали на прошлой неделе и оставили мне ключи, так почему бы вам не пожить в ней? Я с вас возьму недорого.

Таким образом Франк поселился на улице Жерико, на пятом этаже солидного буржуазного дома, с видом на сквер Нельсона; в просторной пятикомнатной квартире, за которую платил сущие гроши.

Из окон он видел безупречно голубое небо. Слева от балкона, за зданием кинотеатра, синело море. Хозяева квартиры оставили белье, посуду и даже провизию в кладовой, хотя вроде бы не спешили возвращаться. Марсьяль вручил Франку ключи от квартиры с вопросом:

– Скажите-ка, Франк, вы, как я вижу, носите сорок второй размер, вас не интересуют итальянские мокасины из крокодиловой кожи, шикарные? Я только что их получил.

* * *

Наверно, в конце концов я начну верить в знаки судьбы – при таких совпадениях объяснить это иначе никак невозможно. Похоже, там, наверху, есть кто-то, кто либо шутит с нами, либо посылает спасительные решения, хотя чаще всего забывает про нас. Я прошляпил свой экзамен по латыни, когда узнал об аресте Игоря, а сегодня, накануне экзаменов в Сорбонне, Игорь навестил меня на площади Мобера – адрес ему дал Вернер. Он широко улыбался и размахивал каким-то белым листом бумаги. И я сразу понял, что он получил документ о том, что невиновен за отсутствием состава преступления.

– Ну так когда мы едем? – спросил Игорь.

Для него сборы были легче легкого: в один чемодан он уложил одежду, в другой напихал книги, которые категорически не хотел оставлять здесь. Затем попрощался с Жанной, отнес оставшиеся вещи к Вернеру, повторил свое обещание каждый месяц присылать ему денежные переводы, – правда, он пока не знал, когда начнет работать и сколько будет получать, но надеялся на лучшее. В книжном магазине «Жибер» Игорь купил учебник иврита для начинающих и стал штудировать его по шесть часов в день. Эта работа требовала от него огромных усилий – он смутно помнил старинный идиш, слышанный в детстве, но тот не имел ничего общего с современным ивритом. Отъезд был назначен на 13 июля, из Марселя.

Для меня экзамены стали чистой формальностью, я ни минуты не сомневался, что перейду на третий курс. Почему мы так не уверены в своем будущем, прекрасно зная, чего не хотим делать из своей жизни, но никогда не зная, чего хотим? Я откровенно поговорил об этом с отцом, который заметил, что меня почему-то не радует мысль о скорой встрече с Камиллой.

– Ты еще молод, еще не нашел свой путь, но это случится рано или поздно. Если захочешь поработать, знай, что в моем магазине для тебя всегда найдется место, – это, конечно, ужасно капиталистический подход, но пока никто еще не придумал лучшего способа зарабатывать на жизнь.

С этими словами отец вынул из бумажника клевер-четырехлистник, который я вернул ему накануне открытия магазина.

– Он принес мне удачу, как видишь. А теперь возьми его, он тебе пригодится. И главное, будь осторожен.

Я никогда не верил в эту штуку, но взял клевер – просто чтобы порадовать отца.

И вообще, мало ли что…

* * *

Бернар все предусмотрел, – Бернар всегда все предусматривал. Ему бы страховщиком работать, подумала Сесиль. Он купил четырехдверную 4L – подержанную, но в прекрасном состоянии – «всего 85 000 км на счетчике, считай, что ничего!». А остальное – у «Тригано»[93]93
  «Тригано» – французская компания, занимающаяся продажей жилых автофургонов, домов на колесах, палаток, садового инвентаря и мобильных сборных домов.


[Закрыть]. Четырехместную палатку с навесом у входа, раскладушки, спальные мешки – словом, все необходимое для путешествия, о котором он так давно мечтал. И вот наконец-то он повезет их – Сесиль и Анну – на каникулы в Грецию, самую прекрасную страну в мире. Ему так хотелось доставить удовольствие Сесиль: «Ты только представь себе – Греция! Мы поднимемся на Акрополь!»

Бернар продумал это путешествие до мельчайших подробностей:

– Отъезд седьмого июля, делаем примерно четыреста километров в день. – Он не стал бронировать заранее места в кемпингах по национальному шоссе № 7. – Если приехать не слишком поздно, там всегда найдутся свободные домики. Итак: неделя на путь с остановками в Лионе, Ницце, Генуе, Флоренции и Риме; каждое из этих мест можно бегло осмотреть в утреннее время, но не слишком долго, чтобы соблюсти график поездки. Конечный пункт в Италии – Бари, только не смейся! – (Сесиль и не думала смеяться.)[94]94
  Бари – портовый город на юге Италии. Здесь игра слов: французское «Bah, ris!» (созвучное названию города) переводится как «Ну смейся!».


[Закрыть] – Там садимся на ночной паром, с каютами, и плывем в Игуменисту. А дальше целый месяц на осмотр Афин и Пелопоннеса, хотя на все времени не хватит, столько там чудесных мест, ну да ничего, через год мы вплотную займемся континентальной Грецией; посещать памятники культуры нужно в утреннее время, позже это немыслимо, жара адская, настоящая Голгофа!

Однако и это тоже не рассмешило Сесиль.

Господи, замолчит ли он когда-нибудь?!

Их коллега Марсо, посетивший те края уже семь раз, вместе с женой и двумя дочерьми, надавал Бернару множество полезных адресов, указал самые лучшие кемпинги в райских местах, предупредил, чего нужно избегать… Ну а потом назад, тем же маршрутом. Прибытие в Париж где-то около 26 августа, и у них еще останется несколько дней, чтобы подготовиться к новому учебному году.

Путешествие века.

Все для нас – и самые прекрасные места, и самые знаменитые памятники в мире; Бернар купил два путеводителя, синий и зеленый, изучил их от корки до корки и разметил, намереваясь вручить Сесиль, чтобы она успела ознакомиться с ними до отъезда: это необходимо, чтобы полнее насладиться путешествием. Ну а с погодой никаких проблем: в этой стране она всегда прекрасная, после полудня мы сможем купаться в море. Бернар даже выучил несколько слов по-гречески, чтобы общаться с «туземцами», спрашивать дорогу, выбирать еду в ресторане.

Они сидели в этом битком набитом бистро, и Сесиль уже его не слушала. Он соблазнял ее описаниями, а она думала о другом. С какой стати он вздумал сделать ей такой сюрприз? Она терпеть не могла сюрпризов и терпеть не могла Грецию летом. Ей хорошо запомнилась такая поездка с родителями двенадцать лет назад – дикая жара, душные ночи. А Бернар улыбался, сыпал мельчайшими подробностями, как будто уже побывал там; он точно знал стоимость поездки: цены на кемпинг, на питание, накладные и непредвиденные расходы, а вообще-то, жизнь там совсем недорогая, так почему бы этим не воспользоваться?! Ну почему этот болван ничего ей не сказал – решил поставить перед фактом? Он с сияющей улыбкой смотрел на Сесиль, а она допила свое вино, вздохнула поглубже и встала.

– Я не поеду с тобой в Грецию. Ни в этом году, никогда. Поезжай с кем-нибудь другим или один, но «мы» туда не поедем. Меня это не интересует. И я больше не хочу тебя видеть, никогда, никогда, и не хочу слышать о тебе, не звони мне больше, забудь меня, а если встретимся в лицее, не вздумай со мной заговаривать.

* * *

Бульвар предместья, идеально прямой, тянется между современными домами и пышными деревьями, образующими эдакую парадную аллею. Движение здесь слабенькое – редкие машины, одиночные автобусы, – погода скверная, дождь никак не уймется. Луиза мчится на своем мотоцикле, втянув голову в воротник куртки, чтобы хоть как-то укрыться от холода и дождевых струй. Она везет Джимми в Булонь-Бийянкур, на студию, где ему предстоит костюмная кинопроба. Как обычно, она не надела ни каски, ни мотоциклетных очков; ее белокурые волосы стоят на голове пышной короной. «Энфилд» летит стрелой; Джимми на заднем сиденье крепко обнимает Луизу за талию и прижимается головой к ее спине, словно хочет расслышать сквозь рокот мотора, как бьется сердце его возлюбленной.

Внезапно Луиза резко сворачивает влево, через желтую разделительную полосу, хотя ей некого обгонять, и прибавляет скорость. Ей навстречу мчится строительный фургон, водитель яростно сигналит, но Луиза и не думает разворачиваться; Джимми, приникший к ее спине, ничего не замечает, шофер фургона безуспешно пытается объехать мотоцикл, но Луиза выжимает максимум скорости и на полном ходу врезается в фургон. Удар страшен. Мотоцикл пробивает решетку радиатора, сминается в гармошку, и фургон протаскивает его на себе еще полсотни метров в фонтане огненных искр. Луиза вылетает из седла и, ударившись о ствол липы, падает, как брошенная кукла. Джимми швыряет на капот машины, стоящей у обочины. Прохожие кидаются на помощь обеим жертвам. Шофер фургона в ужасе кричит, что он не виноват. Какой-то мужчина наклоняется к Луизе; ее лицо окровавлено, она умерла мгновенно, и он закрывает ей глаза. Джимми еще дышит, но слабо. Сквозь листву бульвара он видит серое небо. Значит, вот на что похож ад? Он совсем не чувствует боли. Только слышит какой-то странный свист, будто на искореженной флейте кто-то играет. А в голове у него, как на заезженной пластинке, повторяется одно и то же: Луиза, где ты, Луиза, где ты?.. И вдруг он видит ее над собой, она парит в воздухе с гладким лицом, она машет ему рукой, словно хочет сказать: бай-бай. Какой-то молодой человек склонился над ним, его губы шевелятся, но Джимми не слышит ни звука. Он улыбается Луизе, а она улетает все дальше и дальше. «Подожди меня, Луиза, я иду с тобой!» Вокруг него паника, прохожие чуют близкую смерть. Ох, какой у нее отвратительный запах. Горький. Вдали завывают сирены «скорой помощи».

Джимми, доставленный в больницу со множественными травмами, проведет в ней долгие месяцы, так и не сыграв в фильме Бунюэля; его заменит актер, проходивший вместе с ним пробы. Что же касается Мишеля, который отправляется в Израиль на встречу с Камиллой, то он узнает о гибели Луизы только полгода спустя.

Франк решил обследовать все больницы Алжира; на плане города, обнаруженном в одном из ящиков, он нашел их целых пять плюс десяток клиник помельче; это были долгие и печальные поиски, город раскинулся на нескольких холмах, а в редкие ходившие троллейбусы набивалось столько народу, что ни войти, ни выйти, и Франк вскоре отказался от этих поездок. Он с удивлением констатировал, что видит на улицах одних французов, словно все они решили переезжать одновременно.

Накануне прошел референдум о независимости Алжира, за которую проголосовали 99,72 % граждан. Повсюду, куда ни глянь, французы торопливо запихивали вещи в легковушки или загружали фургоны; взмыленные отцы семейств привязывали чемоданы к крышам машин, матери собирали все, что можно было втиснуть в салон, и раздавали оплеухи детишкам, желавшим взять с собой игрушки, малыши плакали, матери кричали. Багажники ломились от вещей, беглецы бросали ящики, чемоданы и мебель на тротуарах. Время от времени вдали раздавалась пулеметная очередь или где-то совсем рядом звучал сухой, как щелканье кнута, одиночный выстрел, и люди озирались, пытаясь понять, кто получил пулю, где работает пулемет. Потом наступало страшное молчание, мертвая тишина сковывала пешеходов, когда по сточной канаве струилась кровь. Люди в ужасе поднимали головы, вглядывались в окна с закрытыми ставнями, прятались за опорами аркад, высматривая притаившегося стрелка. На углу улиц Баб-Азун и Литре в темной луже лежал человек лицом вниз, рядом с подвернутой ногой валялся красный кожаный чемоданчик; редкие прохожие спешили обойти труп; улицы опустели.

Франк спустился к морю, увидел порт – единственное оживленное место в городе. Тысячи французов с чемоданами в руках теснились на набережной, спеша сесть на пассажирские или грузовые пароходы; одни уже поднимались по сходням, другие, растерянные или подавленные, ждали на причалах; нескончаемая очередь выстроилась перед двумя павильонами, где выдавали еду и посадочные билеты. В толпе ходили слухи, что ждать придется много дней, а пока арабы в любой момент могут напасть и устроить всеобщую резню. Мужчины пытались успокоить перепуганных женщин. Через толпу парами проходили легионеры с автоматами, их появление хоть немного утихомиривало взбудораженных людей. Рядом с Булонской набережной Франк увидел человека лет сорока, который заталкивал в море свой вездеход; наконец машина погрузилась в воду, но лишь наполовину, – у берега уже скопились десятки брошенных легковушек. Другой автовладелец ожесточенно торговался с кабилом за свой «Москвич-403» и уступил его за двести сорок пять франков.

Еще четыре дня до конца света.

Франк прошел через весь город, он напомнил ему Ниццу, только здесь царила дикая паника. «Мустафа» оказалась городом в городе, это была самая большая больница на африканском континенте: две дюжины корпусов плюс хозяйственные постройки занимали пятнадцать гектаров. Из полутора тысяч врачей и другого медперсонала здесь осталось меньше сотни, остальные сбежали; приемный покой в центральном холле не работал; больные и здоровые в страхе ждали, когда за ними придут. «Зеленые береты» внесли на носилках раненую женщину, в крови, без сознания, и потребовали от какого-то интерна, чтобы он ею занялся. Тот взглянул на нее и сказал:

– Я кардиолог и ничего не понимаю в ранениях, ее нужно бы доставить в ортопедию, это здание в дальнем конце центральной аллеи, но оперировать некому, у нас не осталось ни одного хирурга. Лучше всего отвезти ее в «Майо».

– Это невозможно, – ответил один из легионеров, – там военный госпиталь, гражданских они не принимают, разве только действующих чиновников.

Услышав это, Франк вычеркнул «Майо» из своего списка, сверился с планом, прошел по аллее, обсаженной бирючиной и мощными эвкалиптами в цвету, и наконец добрался до роддома, расположенного на трех уровнях, в окружении пышной растительности. Приемное отделение пустовало, посты на первом этаже тоже; выше некоторые палаты были заняты; из служебного помещения вышла, толкая перед собой тележку, медсестра с измученным лицом. Франк спросил ее, к кому можно обратиться за информацией.

– Не к кому, нас тут осталось трое на все отделение. Нет ни кислородных баллонов, ни меркурохрома. Врачи все уехали, остался только директор да студенты-практиканты.

Франк показал ей фотографию Джамили.

– Может, вам знакомо это лицо? Она моя жена и должна была родить, но я ее потерял. Помогите мне, очень вас прошу.

Сестра внимательно рассмотрела снимок, то поднося его к глазам, то отодвигая.

– Нет, очень сожалею, но не знаю такой.

Весь день Франк бродил по больничному комплексу, показывая фотографию каждому посетителю и пациенту, медперсоналу и административным работникам, французам и алжирцам, хирургу, вышедшему из операционной, уборщику, санитарам, и с удивлением отмечал, как внимательно все они разглядывали снимок, словно исчезновение этой женщины касалось их лично; и каждый находил для него сочувственные или ободряющие слова. Только сейчас он узнал, что пропали тысячи людей, что их никогда уже не найдут, а многие говорили, что лучше и не находить, меньше знаешь – крепче спишь.

Да, наверно, так было лучше.

Но Франк не отчаивался, он был твердо уверен, что разыщет Джамилю и их ребенка, это только вопрос времени, ну и удачи, конечно. В течение трех последующих дней он таким же образом «прочесал» другие больницы в городе и его окрестностях: в Биртрарии, в Бени-Мессусе, в Эль-Кеттаре. Повсюду паника, стрельба, беспорядочное бегство. На всякий случай он обошел мелкие, еще работавшие клиники, но безуспешно. Правда, это не расхолодило Франка – все, к кому он обращался, могли просто не запомнить ее или не узнать на фото, а может, она родила в каком-нибудь другом городе или просто у себя дома, как это еще бывало со многими женщинами.