Текст книги "Земли обетованные"

* * *

Вернер не испытывал такой паники с предвоенных лет, когда нацисты захватили власть в его стране и никто уже не мог противостоять этой коричневой чуме.

Сейчас он мог только беспомощно наблюдать за тем, как Игорь погружается в депрессию, – помочь ему было нечем. Выйдя из Сантэ, он зашел в кафе напротив тюрьмы и выпил подряд два стаканчика кальвадоса, чтобы хоть немного взбодриться. Затем позвонил Мишелю и договорился встретиться с ним в бистро на площади Контрэскарп. Там Вернер поделился с Мишелем своей тревогой.

– Боюсь, как бы он не сотворил что-нибудь непоправимое, – сказал он.

– Перед смертью Саша написал мне длинное письмо, в котором частично рассказал о своей жизни, о сложных отношениях с Игорем, а главное, о своем намерении покончить с этим безнадежным существованием; я передал это письмо Игорю и не понимаю, почему он не показал его следователю.

– А я понимаю: Игорь хочет искупить свою вину – и за то, что так и не простил Сашу, и за то, что бросил его.

Они отправились на улицу Мулен-Вер, домой к Игорю, в надежде, что у консьержки есть ключ от его квартиры и они смогут найти письмо Саши, однако столкнулись с непредвиденным препятствием: домохозяин, не получивший квартплаты за три последних месяца, пересдал жилье. И тщетно Вернер протестовал, утверждая, что это незаконно; вещи Игоря, сложенные в картонные коробки, ждали в подвальном помещении. К счастью, консьержка позволила им забрать их. Подняв коробки из подвала, они открыли их, одну за другой, тщательно изучили каждый документ, перелистали каждую книгу, но им пришлось смириться с очевидностью: письмо Саши так и не нашлось, как не нашлись и тетради, исписанные по-русски. Они уже начали закрывать коробки, как вдруг в подъезд вошла женщина лет тридцати с темными волосами, заплетенными в косу; она несла продуктовую сумку.

– Простите, можно узнать, по какому праву вы роетесь в вещах Игоря?

– Мы его друзья, – ответил Вернер. – Мы ищем документы, которые могут ему помочь. А вы… соседка?

– Я его подруга, вернее, бывшая подруга. Вам что-нибудь известно о нем? Он не хочет меня видеть; я много раз писала ему, а он так и не ответил.

Так Вернер и Мишель познакомились с Жанной, которая жила на четвертом этаже. Она пригласила их к себе выпить кофе. Пока Жанна возилась в кухне, Вернер шепнул Мишелю:

– Ты знал, что у Игоря была женщина?

– Нет, он никогда со мной об этом не говорил.

– И со мной тоже. Странно, тебе не кажется? А ведь я его самый близкий друг.

– Странно было бы, если бы у него не было женщины. Вот у тебя есть подруга?

Вернер помедлил, прежде чем ответить:

– Это наша билетерша, такая маленькая брюнеточка, но мы ведем себя осторожно, так как она замужем.

Жанна поставила кофейник на стол, наполнила три чашки.

Видно было, что ей не очень хочется рассказывать о своих непрочных отношениях с Игорем, человеком интересным, но крайне скрытным и не желавшим обременять себя постоянной связью с кем бы то ни было.

– А ведь мы могли быть счастливы, – прошептала она.

Потом Жанна мало-помалу разговорилась и, к великому нашему изумлению, призналась, что их отношения длились целых четыре года. Как же мы могли не знать об этом? Неужели наша дружба была попросту фикцией? Позже, когда Вернер, потрясенный таким открытием, задал мне этот вопрос, я только и смог ответить, что, наверно, таково было желание Игоря, вот и все. Жанна работала медсестрой в больнице; ей хотелось, чтобы они жили вместе, у него или у нее, так они сэкономили бы на квартплате, но Игорь отклонил предложение поселиться вдвоем – более того, он даже отказался сменить свое неудобное расписание, предпочитая работать таксистом в ночные часы и по выходным, что тоже не облегчало их совместную жизнь. В конце концов Жанна решила, что лучше уж согласиться с этим неудобным расписанием, чем заставлять Игоря принять ее условия. Но в начале июля Игорь пришел к ней и коротко, без всяких объяснений, объявил, что между ними все кончено. Она еще даже не успела осознать услышанное, как он развернулся и ушел; тщетно она звонила к нему в дверь, он не открыл. Однажды она столкнулась с ним на лестнице, в другой раз на улице, но он избегал всяких объяснений и уходил, коротко сказав, что спешит. Жанна уже готовилась сунуть ему под дверь записку с просьбой забрать вещи, которые он оставил у нее, как вдруг его арестовали. Полицейские устроили у Игоря обыск, переполошив весь дом. Жанна пошла во Дворец правосудия, и следователь выдал ей разрешение на встречу с Игорем, но тот отказался от свидания. В общем, ей пришлось смириться с тем, что между ними все кончено. Мы еще долго говорили об Игоре, об этом незнакомце, которого – как нам казалось – хорошо знали и любили за учтивость и щедрость, а он вдруг, одним махом, вычеркнул нас из своей жизни, даже не подумав, какую боль нам причиняет; он так и остался для всех загадкой, а ведь мы его любили. За столом воцарилось молчание; мы сидели подавленные.

– Ладно, не будем вам больше мешать, – сказал наконец Вернер, встав из-за стола. – Спасибо за кофе.

– Если узнаете что-нибудь новое, сообщите мне.

Жанна проводила нас до двери и уже было закрыла ее, как вдруг снова распахнула и спросила, не заберем ли мы с собой вещи Игоря: она не хотела хранить их у себя, слишком тяжело было видеть все это, – ей казалось бы, что он вот-вот вернется. Мы прошли в ее спальню, она открыла шкаф, аккуратно сложила одежду Игоря, принесла из ванной его несессер с туалетными принадлежностями, собрала журналы и книги. Потом вдруг воскликнула: «Ох, чуть не забыла!» И вынула из нижнего ящика шкафа бежевую сумку, которую я отдал Игорю в день похорон Саши, – там лежала его исповедь и тетради, исписанные кириллицей.

* * *

Я не ищу себе оправданий. Да, я получил позорные отметки на промежуточных экзаменах, но лишь потому, что не занимался, не заглядывал в Сорбонну, если не считать совсем уж морозных дней, и давным-давно позабыл, как выглядят ксерокопии лекций, от которых мухи на лету дохнут. Нужно очень любить литературу, чтобы не проникнуться к ней отвращением. А я пока еще держусь. Подавляющее большинство моих сокурсников собираются стать преподавателями французского – что ж, я желаю удачи их будущим ученикам; на самом деле следовало бы радикально перетряхнуть всю эту систему, чтобы их занятия были более увлекательными, чем то, что досталось в молодости их учителям. Но чудес не бывает. Лично я прогулял почти весь учебный год, усвоив лишь жалкий минимум знаний, и… оказался прав: для перехода на второй курс мне хватило моих десяти баллов. А большего и не требовалось. В любом случае у меня не было никакого желания продолжать гнить в этом заведении. Я все равно никогда не стану преподом. Так зачем же мучить себя?! Не лучше ли прекратить эти бесполезные занятия?

И отправиться к Камилле.

В общем, я так и не понял, что мне делать в этой жизни. Вот сижу и жду какого-то знака свыше.

Зашел в агентство путешествий в Клюни – навести справки. Оказалось, что самый дешевый способ добраться до Израиля – это сесть в Марселе на пароход. Семь дней морем. Паспорт и разрешение родителей на выезд из Франции обязательны. Если мать не даст мне такое разрешение, уеду без него. Она отказала наотрез: все это ни к чему не приведет, я слишком молод, такое путешествие слишком опасно и дорого, Израиль очень далеко, – в общем, она запретила отцу оплачивать мою поездку, пригрозив в противном случае развязать против него войну! И отец смирился. Тогда я решил обойтись без них – у меня было скоплено немного денег, но, когда я заявился в агентство, чтобы купить билет, там потребовали официальный документ, заверенный в комиссариате полиции, без которого никакого билета не будет.

В общем, я оказался в тупике.

Камилле Толедано, до востребования,

Хайфа, Израиль

Вторник, 13 июля 1965 года

Дорогая Камилла,

у меня скверные новости. Я не смогу приехать к тебе, как собирался. Мать наотрез отказалась выдать мне разрешение на выезд из Франции, а отец ничем не может помочь, так как он проиграл бракоразводный процесс, а это значит, что она осталась моей опекуншей, хотя и позволила мне жить у него.

Я вынужден отложить эту поездку в ожидании, что подвернется какой-нибудь способ покинуть страну. Один вариант все-таки намечается, но он потребует гораздо больше времени. А сейчас я в полном отчаянии, мне так хотелось встретиться с тобой! Что ж, придется потерпеть еще.

Одна скромная, но хорошая новость: я перешел на второй курс. Хотя у меня нет никакого стремления к занятиям, они скучны, бессмысленны и все равно ни к чему не приведут.

Я думаю о тебе каждый день. Пиши мне, сообщай, как ты живешь.

Мишель

* * *

…Как бы мне хотелось, чтобы Игорь меня простил, и не потому, что я спас ему жизнь, а потому, что я его брат и он меня любил. А я не хотел возвращаться к нашим разборкам. Я ждал его прощения целых двенадцать лет. И наконец понял, что не дождусь никогда. Но я на него не в обиде. Я сам во всем виноват. Я совершил столько преступлений и был свидетелем стольких других, что не заслуживаю никакого милосердия. Нужно платить за свои ошибки, это правильно. В любом случае жить мне осталось недолго. Я не хочу лечиться, да от моей болезни и нет лекарства… На моих похоронах не хочу никаких молитв. Мне безразлично, что со мной сделают. Об этом не беспокойся. Даже если меня бросят в общую могилу, это не имеет никакого значения. Кроме тебя, никто, наверно, не придет положить цветы туда, где я буду лежать… Трудно заканчивать это письмо – столько еще хотелось бы сказать. Сейчас, когда я ухожу, я спрашиваю себя, не лучше ли остаться, чтобы засвидетельствовать все случившееся. Но нет, полагаю, что лучше прекратить все это.

Мэтр Жильбер читал мне и Вернеру Сашину исповедь довольно взволнованным тоном, когда в комнату бесшумно вошел мэтр Руссо, наградив нас понимающей улыбкой.

– Ну что ж, господа, имея такой документ, можно считать, что Игорь Маркиш спасен. Придется увеличить сумму гонорара на десять тысяч франков: этот новый документ требует от нас сумасшедших усилий, но вы можете выплачивать их в два приема. Как только я получу первый транш, я немедленно и лично вручу это неоспоримое доказательство судье Фонтену, с которым меня связывают дружеские отношения, и воспользуюсь этим, чтобы испросить освобождение подсудимого.

Мы вышли из кабинета, успокоенные, а Вернер, по-прежнему твердо намеренный снять со своего счета все до последнего франка, заявил, что деньги для того и существуют, чтобы оплачивать адвокатов.

– Игорь сидит в тюрьме почти год, но теперь его освобождение – вопрос нескольких недель. А может, и дней…

Увы, то ли мэтр Руссо был слишком большим оптимистом, то ли судья Фонтен был ему не таким уж близким другом, но он потребовал проведения графологической экспертизы письма Саши. Проблема заключалась в том, что для сравнения требовался образец его почерка, а мы это узнали не сразу и в результате потеряли несколько месяцев, не зная, кто из двоих – следователь или эксперт-графолог – не озаботился информировать об этом другого. В качестве образца почерка Саши мы располагали только его тетрадями, исписанными кириллицей. Эксперту же требовался текст с латинскими буквами. Единственными такими образцами были стихи, написанные Сашиной рукой, но я давно уже подарил их Камилле, выдав за свои. На всякий случай мы пошли на улицу Монж, где жил Саша. Консьерж объявил нам, что его комнатка под крышей давно уже сдана какому-то студенту, который сменил дверной замок и раздал книги и одежду Саши, поскольку они не имели никакой ценности. Увидев наши убитые лица, консьерж поинтересовался причиной, и мы поделились с ним нашей проблемой.

– Возможно, я вам помогу, – сказал он и пригласил нас пройти в его каморку.

Выяснилось, что у него были дружеские отношения с Сашей – как жилец тот не доставлял ему никаких неприятностей, разве что иногда запаздывал с квартплатой, но зато был вежлив, а это большая редкость в наши дни.

Он трижды чинил дверь в его комнатке под крышей, которую взламывали какие-то таинственные грабители. Они часто обсуждали с Сашей обстановку в мире. Саша интересовался событиями, время от времени заходил к старику выпить рюмочку портвейна, и таким образом они обнаружили, что у них есть одна общая страсть. С тех пор как Родье, работавший агентом-газовщиком, вышел на пенсию, он стал посвящать большую часть времени тьерсé[83]83
  По правилам «тьерсе» (ставок тотализатора на скачках), необходимо угадать номера трех лошадей, которые займут в данном заезде соответственно первое, второе и третье места.


[Закрыть] на скачках. Притом совершенно впустую, если судить по результатам, но ведь интерес не только в деньгах! А Саша разработал собственную оригинальную теорию, призванную улучшить статистику выигрышей консьержа. Они долго трудились вдвоем над этой системой и наконец создали сложную таблицу из десятка убористых колонок, каждая из которых оценивала шансы на выигрыш от 1 до 10. Родье вынул из ящика желтую папку, открыл ее и извлек с десяток листов, заполненных Сашиной рукой; одни из них были исписаны какими-то невнятными расчетами и формулами, другие – яростными комментариями. Саша был убежден, что результаты скачек зависят от объективных критериев, которые никогда не принимаются во внимание любителями прогнозов, да это и неудивительно, – он писал, что организаторы скачек ничуть не заинтересованы в том, чтобы участники пари выигрывали слишком часто.

Он убедил себя, что должен составить список так называемых внешних факторов воздействия на результаты скачек, классифицировав их в порядке убывающих значений, таких, например, как температура воздуха и метеосводка последних бегов, гидрометрия, плювиометрия (то есть количество осадков), количество лошадей-участниц, время восстановления сил жокея между двумя забегами, возраст и пол лошадей и еще с полдюжины других показателей, которыми пренебрегала специальная пресса. Этот научный анализ in vitro[84]84
  Здесь: в зародыше (лат.).


[Закрыть] должен был позволить свести на нет все привходящие обстоятельства, однако после многочисленных испытаний данного метода на практике его теория показала себя совершенно неэффективной и дорогостоящей, а Саша даже не смог уверенно определить, в чем загвоздка – то ли в неточности математических расчетов, что маловероятно, то ли в том, что лошади – существа загадочные и не поддаются сухой статистике. Саша намеревался усовершенствовать свою методику, что позволило бы разбогатеть им обоим; по его мнению, здесь давала сбой система оценки некоторых критериев; к несчастью, смерть положила конец его прекрасному замыслу. Родье, который еще с начальной школы был слаб в расчетах, отказался продолжать этот опыт и согласился передать нам пять страниц, исписанных по-французски рукой Саши. Мы поспешили отнести их мэтру Жильберу, и тот с первого же взгляда подтвердил, что это самое убедительное доказательство в досье Игоря – теперь его клиент спасен. Он погрузился в чтение документа, но на третьей странице вдруг нахмурил брови и воскликнул: «Черт подери, оказывается, Королева Лугов не имеет никаких шансов! Кто бы мог подумать!»

* * *

Сидя на скамье у водоема, в тени платанов парка Рене-Мэтр – одного из редких уголков, где еще оставался хоть какой-то намек на прохладу, – Франк читал толстую книгу; он не заметил подошедшего Мимуна, который стоял, обмахиваясь газетой.

– Это интересно? – спросил Мимун, рассматривая обложку с названием «Братья Карамазовы».

– Да, вот перечитываю «Братьев Карамазовых». Но конец с его отсутствием морали слегка разочаровывает. Непонятно, что думает Достоевский, – он как будто сваливает всех героев в одну кучу, а сам прячется за ними.

– Так ты знаешь русский?

– По-русски это звучит гораздо лучше, чем по-французски, – живее, энергичнее; а переводы часто посредственны, противоречивы. Я люблю изучать иностранные языки, уже бегло говорю по-английски и по-испански.

Мимун удивленно покачал головой:

– Ну, значит, ты и арабский легко освоишь.

– Надеюсь, да; мне повезло: у меня хорошая память.

– Слушай: завтра в девять утра французы откроют границу, чтобы пропустить торговцев и приграничных жителей, которые скопились на эспланаде, – их там уже больше тысячи. Никакого контроля не будет. Для тебя это единственный шанс – либо завтра, либо никогда.

Франк забежал на базар, чтобы попрощаться с Хабибом, и обещал старику навестить его, если когда-нибудь снова окажется в Ужде.

– Только не затягивай с этим, дружок, я ведь совсем не молод, – ответил Хабиб. Он приготовил подарок для Франка. Войдя в лавку, он снял с полки старенький томик в красно-черной обложке, с истертыми уголками, и протянул его Франку: – Держи, вот твой любимый Базен.

– Потрясающе! – воскликнул Франк. – Ты его все-таки нашел?

– Я искал эту книгу часами – она словно пряталась от меня из страха, что я ее продам; такое бывает с некоторыми книгами. Тогда я пошел к директору почты и выкупил у него эту: он мне ее вернул за вполне умеренную цену. Это первое издание 1921 года, там внутри несколько пятен плесени, но они тебе не помешают наслаждаться чтением.

– Дай я тебя обниму, Хабиб, мне еще никто никогда не делал такого щедрого подарка. А я тоже припас для тебя великолепную книгу.

Франк достал из сумки толстенный том Достоевского и объяснил, о каком романе идет речь. Хабиб долго вертел книгу в руках, осматривая со всех сторон:

– Мне очень, очень приятно, друг мой, до сих пор у меня в лавке не было русских книг.

Хабиб взял Франка за плечо, вывел его за пределы базара и прошептал, озираясь, словно опасался чьих-то нескромных ушей:

– Должен тебя предупредить, что Мимун – человек подозрительный, на нем кровь, много крови. Опасайся его. Он близок к Бумедьену[85]85
  Хуари Бумедьен (Мухаммед Бухаруба; 1932–1978) – политический, военный и государственный деятель Алжира.


[Закрыть], который командует приграничной вилайей[86]86
  Вилайя – здесь: область, административно-территориальная единица.


[Закрыть], начиная с Ужды. Это жестокие, свирепые люди, которым неведомо слово «жалость». У них на границе собрана сильная армия, и мне жаль тех, кто встанет на их пути. Будь очень осторожен!

– Не беспокойся, Хабиб. Я возвращаюсь в Алжир, чтобы возрождать страну, а не воевать. Война закончена.

Во вторник, 26 июня 1962 года Франк встал на рассвете, запихал кое-какие пожитки в рюкзак, взяв в основном свои русские книги и Базена, спрятал документы и деньги за подкладкой кожаной куртки и влился в густую толпу торговцев и приграничных жителей, которые с бесконечным терпением ожидали у пограничного пункта, сидя прямо в придорожной пыли. Он долго раздумывал над предостережением Хабиба, но разве старый книготорговец мог понимать, чем живет человек, готовый участвовать в освободительной войне и в первую очередь обязанный победить самого себя?! Франк был твердо убежден в одном: нет другого способа добиться независимости; такая война – правое дело, ради которого люди обязаны жертвовать собой, пусть даже пройдя через грязь, через предательство своих благородных идеалов. Лишь бы не оставаться рабами. Жестокость сделала свое, а теперь страна должна была обрести свободу. Мимун обещал Франку встречу в Алжире – там он сможет принять участие в построении нового мира. А Франк только об этом и мечтал.

В тот день первой и главной задачей Франка было беспрепятственное пересечение границы, а второй – розыски Джамили. Незадолго до девяти утра люди встали на ноги, несколько минут потоптались на площади и тронулись в путь, поднимая тучи пыли, мешавшей увидеть хоть что-нибудь в двадцати метрах. Франк заметил беременную алжирку, стоявшую на коленях, которую люди в спешке толкали. Франк пробился к ней, подал руку, помог встать, но при первом же шаге женщина испустила крик и остановилась, прерывисто дыша.

Рвущаяся вперед толпа грозила раздавить ее. Женщина затрясла головой, давая понять, что отказывается от помощи. Тогда Франк наклонился, взял ее на руки. И, увлекаемый вперед сотнями марокканцев, перешел границу с беременной женщиной на руках, даже не осознав, что он уже в Алжире.

* * *

Графологическая экспертиза, назначенная следователем, установила, что Саша действительно был автором длинного письма, которое он прислал мне перед смертью и в котором объявлял о намерении покончить с собой. Игорь отсидел в тюрьме восемнадцать месяцев и шесть дней, прежде чем его непричастность была признана, а сам он освобожден, однако он по-прежнему официально числился подозреваемым в убийстве Саши. Мы с Вернером никак не могли понять этот парадокс. Мэтр Жильбер пустился в длинные разъяснения, перечисляя вопросы, связанные со сложными судебными процедурами, и сказал, что надеется добиться окончательного прекращения дела за отсутствием состава преступления в ближайшие недели или месяцы, каковой срок позволит Вернеру выплатить второй транш дополнительного гонорара. Теперь Игорь будет находиться под судебным надзором с обязательством отмечаться в комиссариате полиции раз в неделю и запрещением покидать французскую территорию; правда, лишить его паспорта было невозможно, поскольку он его не имел.

Несмотря на оправдательный приговор, положение Игоря было теперь сложным – у него уже не было ни дома, ни работы. Вернер выправил ему свидетельство на жилье в своей квартире, что было чистым безумием, поскольку она состояла из двух смежных комнатушек, но этого никто не проверял, а сам Вернер надеялся, что они уживутся, так как у них не будут совпадать рабочие часы. Виктор Володин, хозяин Игоря, очень хотел снова взять его на работу, но это было невозможно: после ареста Игоря он отдал его такси одному грузинскому беженцу и теперь не хотел того увольнять. Вообще-то, Виктор был человеком беспринципным: подкручивал счетчики, возил клиентов кружным путем перед тем, как доставить по назначению, продавал им вещи, якобы принадлежавшие Распутину, но все же он оставался истинным русским в изгнании и регулярно помогал соотечественнику, пусть даже «из коммунистов», хотя коммунистов ненавидел смертельно и сражался с ними не на жизнь, а на смерть в далекие времена своей юности.

Узнав о том, что сотрудник мэтра Руссо требует дополнительной оплаты своих трудов, он предупредил Вернера, что сам займется этим делом. Мы так никогда и не узнали, заплатил ли Виктор ему из своего кармана или действовал как-то иначе, но больше адвокат не стребовал с нас ни гроша.

Итак, в среду, 18 мая 1966 года, после двадцати месяцев предварительного заключения, состоялся выход Игоря из тюрьмы, точь-в-точь как в черно-белых фильмах пятидесятых годов о преступниках, какие снимали Беккер или Гранжье[87]87
  Жак Беккер (1906–1960), Жиль Гранжье (1911–1996) – французские киносценаристы и кинорежиссеры.


[Закрыть], разве что тут не хватало автомобиля с ведущими передними колесами. Мы с Вернером ждали у стойки бистро, прямо напротив ворот Сантэ. Мэтр Жильбер сообщил нам день освобождения, но он не знал точно, в котором часу оно состоится. Мы здесь были не одни такие: вокруг нас стояли матери, уповавшие на освобождение детей; жены, встречавшие мужей, наконец-то выходивших на волю, – некоторые из них явились с младенцами, никогда еще не видевшими своих отцов; какая-то девица малопристойного вида – крашеная блондинка на высоченных шпильках – поджидала хахаля-сутенера. И все мы не спускали глаз с железной двери, расположенной слева от ворот, куда въезжали фургоны.

Время от времени эта дверь приоткрывалась, тюрьма выплевывала одну из своих жертв, мы прикипали к окну, а счастливая избранница бросалась к освобожденному узнику, который первым делом направлялся в бистро – выпить кружку пива и тем самым отметить свое освобождение.

Игорь вышел только к вечеру, в десять минут седьмого; на улице моросило, тротуар блестел от дождя, он зажмурился и сделал глубокий вдох – на воле дышалось совсем иначе! – потом невольно распрямился, открыл глаза, заметил Вернера на другой стороне улицы, перебежал ее, и они крепко обнялись. Я не видел Игоря с самых похорон Саши; он похудел, волосы были коротко острижены, и выглядел он помолодевшим лет на десять. Поскольку мое заявление в полиции могло ему навредить, я слегка побаивался нашей встречи. Игорь долго смотрел на меня, потом обнял и несколько раз похлопал по спине со словами: «Привет, парень, как твои дела?» Мы заказали эспрессо, чтобы отпраздновать его освобождение. Игорь взял в руки горячую чашку, подул на пенку, с удовольствием вдохнул аромат кофе. Нам даже не хотелось говорить, достаточно было того, что мы вместе, совсем как прежде.

– Ты постепенно придешь в себя, – приговаривал Вернер со своим еле уловимым акцентом. – Будешь жить у меня. Я повидался с Виктором Володиным – он обещал рано или поздно снова пристроить тебя на ночную работу.

– Нет, я принял другое решение: хочу эмигрировать в Израиль. Там признают советские медицинские дипломы, а я решил работать по специальности. Быть таксистом тоже хорошо, но я все-таки буду врачом.

– Знаешь, я тоже собираюсь в Израиль к моей подружке Камилле, помнишь ее? Уеду туда после экзаменов, в июле. А может, поедем вместе?

– Нет, сперва я хочу получить на руки документ о прекращении дела за отсутствием состава преступления. А пока попробую заработать, чтобы вернуть долг Вернеру.

– Держи свои заработки при себе, мне они не нужны. А вот получение этого документа потребует много времени. Но ты вовсе не обязан ждать, перейти границу вполне можно и так, без проблем.

– Ну нет, я хочу уехать легально, не по-воровски. Чтобы иметь возможность вернуться, если захочется.

Игоря выпустили без всяких извинений и оправдательных документов, но это не имело для него никакого значения – главное, теперь он был свободен. Я надеялся, что мы будем часто видеться, но это оказалось сложно: Игорь начал работать как сумасшедший, чтобы вернуть долг Вернеру, а это была солидная сумма, равная двухлетнему доходу таксиста. И тщетно Вернер твердил, что ему плевать на эти деньги, – для Игоря это было делом принципа. Он договорился с другими таксистами и стал работать нелегально, иногда по двое суток кряду, на Виктора Володина, который только того и ждал. Игорь откладывал все, что зарабатывал; беда лишь в том, что ему не всегда доставалась свободная машина. Каждый понедельник утром он ходил отмечаться в комиссариат на авеню дю Мен и продолжал ждать документа об отсутствии состава преступления, которого все не было. Время от времени я шел на улицу Шампольона, стучался в дверь проекционной, Вернер открывал и потихоньку провожал меня в зал посмотреть очередной фильм. Однажды он сообщил мне, что Игорь переехал к Жанне, в свой бывший дом. Но каждую неделю он приносил Вернеру конверт с деньгами, которые ему удалось сэкономить. «При таких темпах он рассчитается со мной, дай бог, лет через пять, – говорил Вернер. – Скажи хоть ты ему, что зря он себя так мучит, – может, он тебя послушает. Лучше бы он тратил их на себя и на свою подругу – мне кажется, у них не все гладко. Да, слушай-ка, на этой неделе у нас пойдет „Расёмон“[88]88
  «Расёмон» (1950) – культовый фильм японского режиссера Акиры Куросавы, удостоенный премий «Золотой лев» на Венецианском фестивале (1951) и «Оскар» (1952).


[Закрыть], это что-то потрясающее!»

* * *

Поднимаясь в квартиру Луизы, я услышал очень знакомый гнусавый шум, не похожий на все остальные: в доме явно появился телевизор. И чем выше, тем громче становился этот звук. Луизина дверь была приоткрыта, и телевизионные голоса исходили именно оттуда. Я вошел: на экране повар с ухоженной бородкой делился каким-то рецептом с восхищенной женщиной.

А перед телевизором стоял, согнувшись в три погибели, наладчик в желтом комбинезоне: одной рукой он вертел комнатную антенну, другой – ручки на задней стенке аппарата. А Луиза сидела, наблюдая за его манипуляциями. Телевизор был водружен на буфет. Наконец картинка установилась, наладчик прибавил яркости.

– Ага, вот так будет отлично! – сказала Луиза.

Наладчик выпрямился, обернулся. Мне понадобилось целых две секунды, чтобы узнать его.

– Ты что, не желаешь здороваться с родным отцом? – с улыбкой спросил он.

Я машинально поцеловал его в щеку.

– Ну, как ты его находишь? Это же гениально! – воскликнула Луиза. – Твой отец сделал мне суперскидку. Вы просто душка, месье Марини!

– Зовите меня просто Поль. Вы будете довольны, это прекрасный аппарат, мы продаем такие сотнями.

– А я и не знал, что ты работаешь еще и наладчиком.

– Когда руководишь таким предприятием, нужно уметь все. Абсолютно все. Я даже уборкой занимаюсь в магазине, пол мету. Ну а пока – приглашаю вас на ужин.

Луиза побежала в спальню переодеваться. Отец стащил с себя комбинезон, отряхнул свой костюм цвета морской волны.

– А вообще-то, я пришел наладить телевизор, чтобы повидаться с тобой. У тебя миленькая подружка, очень даже симпатичная.

– Да мы, в общем-то, и вместе и не вместе…

Луиза появилась в юбке из шотландки и пышной белой блузке, я впервые видел ее в таком женственном наряде. Мы пошли ужинать в ресторан около площади Республики. Отец, конечно, знал здесь метрдотеля и называл по именам всех официантов.

– Здесь подают лучшие фуа-гра и шукрут в Париже, – объявил он. – А пить будем легкий гевюрц[89]89
  Шукрут – свинина с картофелем и кислой капустой. Гевюрцтраминер – белое вино с богатым ароматом, из одноименного сорта винограда, который выращивают в Эльзасе.


[Закрыть]. Возражений нет?

Я даже заподозрил, что мое присутствие не так уж обязательно. Луиза обнаружила у отца дар имитатора, который он охотно продемонстрировал. Она хохотала от души, слушая, как он читает меню на манер Фернанделя, а когда он рассказал со своим марсельским акцентом, что я был революционером, Луиза и вовсе вытаращила глаза, откинула челку и продемонстрировала свои ямочки на щеках.

– Нет, правда? Не может быть… Мишель?!

– Да, милая дамочка! – продолжал он, теперь уже в образе Мориса Шевалье. – Настоящий революционер – на французский манер!

Луиза хохотала до слез и никак не могла остановиться.

– На самом деле я вам еще не говорил, но я уезжаю.

– Это еще куда? – удивилась Луиза.

– В Израиль, к моей подруге Камилле. Вот сдам экзамены в июле и поеду.

Отец нахмурил брови, а Луиза побледнела и так неловко поставила бокал, что он опрокинулся и вино залило скатерть.

Я не понимал, каким образом матери удается держать меня в подчинении – для этого ей даже не требовалось повышать голос, достаточно было одного леденящего взгляда, чтобы я начал повиноваться. Но я больше не хотел жить под ее диктатом, я стремился идти вперед по жизни самостоятельно, и для этого следовало первым делом избавиться от родительской опеки. Однажды майским вечером я сделал решительный шаг – объявил матери, что намерен уехать в Израиль, с ее согласия или без оного, и даже не буду просить у нее помощи, так как скопил достаточно денег. Мать посидела в раздумье, потом сказала: «Что ж, я не могу сделать тебя счастливым вопреки тебе самому. Уезжай, в конце концов, это твоя жизнь, но предупреждаю: я дам разрешение только в том случае, если ты перейдешь на третий курс».

Я написал Камилле письмо до востребования в Хайфу, чтобы известить о своем приезде в июле, – наконец-то мы свидимся после двухлетней разлуки. И вплотную занялся учебой – теперь я не мог допустить, чтобы меня срезали на экзамене. Трижды поздними вечерами я наведывался к Луизе, но дверь неизменно была заперта. Я совал под нее записку с просьбой перезвонить, чтобы сходить куда-нибудь выпить. Заглянул в «Кадран» на Бастилии, но ее и там не было; в конечном счете я подумал: ладно, увидимся, когда она сама захочет.