Текст книги "… и компания"

Хотя весь обратный путь Жюстен предавался сладким мечтам о котятах, он все же заметил, что дядя взволнован. Жозеф то замедлял шаг, то чуть не пускался бежать, шумно вздыхал и вертел головой, как будто ему не хватало воздуха.

Встретив испуганный взгляд племянника, он вдруг схватил его на руки и расцеловал в обе щеки.

– Ну, хорошо провели день? – спросил он.

Жюстен покачал головой и выразительно надул губы. Ну их всех – и эту женщину, и старика, и их разговоры! И чем так восхищался дядя Жозеф? Жюстену, напротив, все это пришлось не по душе, хотя он и сам не знал почему. Да и кто мог это знать?

Но Жюстен узнал сам. В тот же вечер, перед ужином, звонок возвестил о появлении сияющего Илэра, который вручил господину Жюстену маленькую коричневую корзиночку и записку.

– Какой ужас! – воскликнула мама, когда из корзинки, застланной чистой суконной тряпочкой, Жюстен вытащил слепого котенка. Письмо гласило:

«Г-н Жюстен.

Вы, кажется, любите котят. Вот я и посылаю Вам одного в подарок. Кормите его первый месяц только молоком и насыпьте ему маленькую кучку золы. Он уж как-нибудь устроится сам. Мой отец и я были очень рады познакомиться с Вами. Заходите к нам опять. И приведите с собой как-нибудь мадемуазель Лору.

Ваш друг Элен Лепленье».

XI

Ноги танцоров выбивают по полу четкую дробь, – издали кажется, что откуда-то с высоты падает и падает размеренный дождь камешков. В такт движущимся теням на длинной металлической проволоке раскачиваются керосиновые лампы. В аллеях ржавыми стружками выделяются тронутые осенью листья. Однако завсегдатая здесь ждут, как и летом, укромные уголки, благоприятствующие развлечениям. Гризетки оказывают ровно столько сопротивления, сколько им положено; иногда звонкая пощечина врывается в звуки оркестра, который отвечает, к великой радости публики, кваканьем тромбона.

Две визгливые скрипки, корнет-а-пистон (для вящей чувствительности), тромбон и бас (для заполнения пауз) направляют ритм и чувства двухсот любителей, которые кружатся между чугунными столиками и общипанной сиренью, под снисходительной синевой еще нехолодного ноябрьского неба. Но вот оркестр набирает темп, Кора и Леокадия подхватывают свои и без того короткие юбочки, и гул голосов нарастает.

Парень из предместья, в поношенном пиджаке, с шарфом на шее и в каскетке, выскакивает из рядов, оплачивая тем самым право распить на даровщинку бутылочку вина. Двое мужчин, с острыми эспаньолками и длинными гривами, засалившими воротники и отвороты их бархатных курток, поднимаются с места и, не выпуская изо рта трубки, входят в круг. Какое-то мгновение – и в воздухе сплошной вихрь ног и стоптанных полусапожек.

– Художники танцуют! – раздается чей-то ликующий голос. Только две-три чувствительные парочки с застывшими улыбками парикмахерских кукол упрямо топчутся на месте, стараясь не замечать канкана.

В этом сборище можно различить несколько групп. Чулки бумажные, чулки шелковые, носки шерстяные, носки нитяные, стоптанные туфли, высокие каблучки, лакированные ботинки, веревочные подметки, дырявые подошвы – все вперемешку то ухарски выстукивают по полу, то взлетают под самые лампы.

Несчастные музыканты честно отрабатывают свои пятьдесят су. Потные, раскрасневшиеся, они на секунду прерывают мелодию, выкрикивают что-то в толпу и ударяют по своим инструментам. Темп ускоряется, дамы и кавалеры лихо, с веселыми возгласами, выбрасывают ноги, хлопая себя по ляжкам. Вокруг сомнительного художника с прической а-ля Фра-Дьяволо[21]21
  Прическа а-ля Фра-Дьяволо. – Здесь речь идет о музыкальной комедии Обера на либретто Скриба «Фра-Дьяволо» (1830), героем которой является реально существовавший исторический персонаж, глава калабрийских разбойников Фра-Дьяволо (1771–1806).


[Закрыть] собрался кружок. Танцор, зажав трубку в руке, так стремительно перебирает ногами, что в глазах рябит.

Запыхавшийся оркестр замирает на визгливом выкрике корнет-а-пистона, сопровождаемом неожиданной трелью трубы. Раздается гул голосов. Первая скрипка поворачивается к публике. Скрипач что-то пытается сказать гостям, но его заглушает звериный рев. Однако музыканту устраивают овацию – публике по душе его добродушная пьяная физиономия, заросшая полуседой щетиной. Женщины визжат, кавалеры заканчивают последние пируэты, вытирая вспотевшие лбы.

Шум стихает. Вишневая наливка и коньяк заполняют антракты между танцами.

Публика здесь вся своя. Высокие, с узкими полями шляпы художников, котелки цирковых борцов и журналистов, каскетки сутенеров. Здесь и богема и предместье. После наступления сумерек буржуа обычно не рискуют подниматься на Бют-Шомон,[22]22
  Бют-Шомон– парк, расположенный на возвышенностях на северо-востоке Парижа, открытый в 1867 г.


[Закрыть] разве только компания загулявших банкиров или дипломатов под охраной полицейских в штатском.

Вот почему появление четырех господ в цилиндрах производит сенсацию. На вошедших добротные зимние пальто, которые делают их еще солиднее. По их лоснящимся лицам, по тому, как небрежно они дымят сигарами, видно, что сюда они явились после обильного ужина где-нибудь в «Английском кафе» или у Вуазэна.

Официант поспешно освобождает столик. Новые гости садятся, оглядываются и, должно быть от смущения, вызывающе улыбаются. Их внимание привлекают ветряные мельницы, чьи огромные крылья пронзают справа и слева вечерние небеса. Гости раскраснелись – их утомил подъем по крутой тропинке, проложенной среди виноградников и живых изгородей. Они застывают, изумленные мириадами светил, которые Париж щедро рассыпал у их ног.

– Прямо Млечный Путь, – говорит один из них приподнятым тоном, стараясь, однако, придать своим словам оттенок иронии.

– Разбогатевшие приказчики! – раздается чей-то язвительный голос.

Все четверо разом оборачиваются. По знаку хозяина оркестр начинает мазурку. Женщины подымаются и приглашают друг друга. Стройность талий подчеркивается турнюрами, которые превращают и худышек и толстушек в Венер прекраснозадых.

Кора, первая танцорка в «Мулен де ля Галетт», смотреть на которую сходится весь Монмартр, отказывает кавалерам, подходит к Анаис, и девушки начинают медленно кружиться под рубленый ритм мазурки.

Юбки Коры задевают колени мужчин, сидящих за бутылкой шампанского. Ее огромные голубые глаза рассеянно скользят по их лицам. Ей как будто безразлично, волнует или не волнует ее взгляд. Четверо в цилиндрах переглядываются, смущенно смеются и, чтобы скрыть проступившую на лицах краску, берутся за бокалы.

– А здесь, знаете ли, забавно.

– Ничего особенного! То же самое, что в Нейи.

– А в вашем Нейи есть такие виды?

– И к тому же публика! Здесь, кроме известных художников и музыкантов, уж наверняка имеется человек десять, которых разыскивает полиция, – добавляет один из господ, по всей видимости взявший на себя роль чичероне. Но критикан не унимается:

– Вот на Центральном рынке…

– Оставьте, пожалуйста! Я знаю Центральный рынок не хуже вашего: грубость, никакого изящества. А здесь чувствуется какая-то удивительная легкость, хороший тон. Чего стоит одна дорога сюда от Итальянского бульвара.

– Да бросьте! Я чуть себе все ноги не поломал на подъеме! И пахнет здесь, откровенно говоря, не розами.

– А вы что скажете, господин Зимлер?

– Я? – отвечает эльзасец, поправляя очки и хрустя, по обыкновению, пальцами. – Я? Мне здесь очень нравится.

Впрочем, разгоревшееся лицо Жозефа красноречивее слов говорит о том, что здесь ему действительно очень нравится. Мимо них проплывают развевающиеся юбки, мечтательный взор и яркий румянец Коры. Четверка замолкает. Кору сменяют другие пары. Каждый из четверых отмечает про себя красоту ее руки, вскинутой на плечо рыжей Анаис, и смугло-золотистую шею с ниткой кораллов. Кора снова взглядывает на них издали, с другого конца зала. И каждому кажется, что неприметное движение ее опустившихся ресниц предназначается только ему одному.

– А женщины здесь недурны, – замечает Жозеф, потягиваясь. Но его слова встречают гробовым молчанием. Губы у него вдруг пересыхают.

– Я обожаю вальс! – говорит один из четверки, представляя себе округлое, с аппетитными складочками, бедро Коры. Остальные что-то одобрительно бормочут.

Один из парижских клиентов Зимлера устроил эту увеселительную прогулку. Сегодня субботний вечер. Но Ипполит и Миртиль решили, что Жозефу неудобно отказываться от приглашения.[23]23
  Религия требует от евреев очень строгого соблюдения праздника субботы: в этот день нельзя не только выполнять какую-либо работу, по нельзя приготовлять пищу, зажигать огонь, переносить что-либо в руках, прикасаться к деньгам и т. д.


[Закрыть] И вот он здесь, счастливый и свободный от всяких угрызений.

В третий раз Кора проплывает мимо. Анаис подмигивает и хохочет. Оркестр умолкает. Раздаются громкие крики. Внезапное волнение охватывает четырех мужчин. Но величественная, как античная статуя, Кора оставляет Анаис и садится одна за свой столик.

– Надеюсь, господа, мы пришли сюда не за тем, чтобы просидеть целый вечер? Кто у нас лучший танцор?

– Конечно, господин Зимлер. Эльзасцы должны любить вальс…

Жозеф отказывается ровно столько, сколько требуется для того, чтобы схлынула кровь, вдруг опалившая лицо. И когда первая скрипка, освежившись пивом, занимает свое место и взмахом смычка настораживает оркестр, Жозеф подымается и снимает пальто.

По залу, словно выдохнутое одной грудью, проносится протяжное «Ого!». Люди переглядываются, толкают соседа в бок, перешептываются: что теперь будут делать эти четверо? Художники, гуляки, подмастерья, веселые девицы решили во что бы то ни стало позабавиться за счет чужаков. Хорошо одет – расплачивайся! Снова раздается «Ого!», но па сей раз уже не добродушное, а сердитое. Трое с сигарами бледнеют. Один Жозеф, квадратный, спокойный и улыбающийся, с удивлением оглядывается вокруг-

– Подойдет, не подойдет? – Будет танцевать, не будет? – Смелей, мой дружок! – Недурненький блондинчик! – Посмеет, не посмеет? – Чисто очковая змея! – Кого он пригласит? – Нет, вы только посмотрите на него! – Слишком жирен, не в моем вкусе! – Ха-ха-ха! Да не бойся ты, так оно будет лучше!

Громкие крики и трели свистков. Музыканты замолкают и с любопытством смотрят в зал.

Жозеф встает и, выпрямив свою невысокую фигуру, не колеблясь направляется к столику Коры, которая рассеянно и лениво потягивает оранжад.

– Черта с два! – Да он, оказывается, никого не боится! – Кору? Поглядим, поглядим! – Эй, крошка! Пошли его к дьяволу, Кора! – Эй, крошка, – посмеет, не посмеет?

Какой-то длинный малый в узкой вельветовой куртке, прошмыгнув между стульями, возглашает, как герольд:

– Прекрасные дамы и милостивые государи! Разрешите предложить вашему вниманию редчайший экземпляр животного мира, подлинного туземца квартала Сантье, коренного уроженца парижских контор, полученного путем скрещивания медведя-тихохода, водящегося в Новой Зеландии, и очковой змеи – разновидности, именуемой…

Но рука Жозефа тяжело опускается на плечо шутника и отшвыривает его с весьма недвусмысленной решимостью. Круглое лицо с русыми усами, выдвинутый подбородок и крутой лоб столь выразительно багровеют, что шутник сразу же понимает все и стушевывается. Он смешивается с толпой, кривляясь, как клоун.

Весь зал подымается. Жозеф подходит к Коре. Она притворяется, что не видит, вскидывает глаза, встречает его улыбку, встает с места и, обведя присутствующих дерзким взглядом, кладет свою обнаженную руку на плечо кавалера.

– Я вас ждала, – вполголоса произносит она. Ее взгляд снимает с этих слов всякий оттенок пошлости.

Зал разражается рукоплесканиями. Оркестр вторично начинает вальс. Они – единственная пара. По выщербленным, неровным доскам Жозеф скользит с лучшей плясуньей Монмартра.

Но с первых же минут лучшая плясунья понимает, что она нашла достойного партнера. К ее удивлению, этот толстяк оказывается легким и изящным. Едва касаясь пола носками ботинок, чуть приметно покачивая торс, Жозеф, кажется, управляет ритмом, а не подчиняется ему. Он танцует без малейшего усилия, и полы его сюртука развеваются, точно крылья. Округлым и бережным жестом он, как хрустальную бесценную вазу, поддерживает Кору. И Кора доверчиво отдает себя его умению. Весь зал сопровождает первые замедленные движения вальса в три па дружным притоптываньем, размеренными хлопками, одобрительными возгласами. Но темп ускоряется. На освещенном лампами лице Жозефа ни тени напряжения. Он не хочет завершить вальс эффектным кружением. Он только удлиняет скользящий шаг и предоставляет Коре наслаждаться виртуозными фигурами, сам почти не двигаясь с места.

Через час компания выходит из кабачка; Жозеф отклоняет выражения восторга, расточаемого самыми поначалу недружелюбными гостями, а богатый клиент до того воодушевляется, что пытается вступить в шуточную перепалку с соседним столиком.

– Счастливчик! – говорит он, игриво ущипнув эльзасца за руку.

Жозеф, улыбаясь, благодарит за эту знаменательную ночь.

Депеша, адресованная в Вандевр, извещает Зимлеров о прибытии Жозефа с последним воскресным поездом. Тэнтэн остался без обычной прогулки с дядей, а Лора – без его послеобеденной воскресной серенады.

Зато изумленная Кора познала страсть Жозефа, и нежность этой страсти удивила ее больше, чем сила.

Жозефу пришлось ждать двадцати девяти лет, прежде чем понять, что даже продажная любовь хочет, чтобы ее завоевывали, как настоящее счастье, и что в эти поцелуи вложено настоящее, некупленное чувство!

Итак, значит, есть радость, которую черпаешь в другом? Значит, радость только тогда радость, когда ее разделяет другой?

XII

Когда на следующий вечер Жозеф вошел в купе второго класса, он чувствовал себя несколько утомленным. Сквозь щели деревянной обшивки вагона проникал злой ноябрьский ветер. Зимлер улегся па узкую скамейку, обитую синим сукном, вздохнул и закрыл глаза.

Вдруг над самой его головой что-то грохнуло, будто обрушилась груда тарелок. Он привскочил, сел на скамейку и выругался. Какой-то молодой человек стоял, наклонившись над ним, и смущенно говорил:

– Я решил вас предупредить. Простите, что разбудил, но мы подъезжаем.

– Подъезжаем? Куда?

– К Вандевру.

Молодой человек улыбнулся, не скрывая своего удовольствия. Поезд, подминая под себя стрелки, летел сквозь тьму, постукивая, будто по булыжнику длинной-длинной мостовой.

– Боже мой! Значит, я проспал четыре часа! Большое спасибо, – сказал Жозеф, вставая. Он отметил с удовлетворением, что отоспался и чувствует себя неплохо.

– Не стоит благодарности, – ответил молодой человек с явным намерением продолжить разговор. Жозефу показалось, что где-то он уже видел этого высокого, элегантно одетого юношу… Видел эти близко поставленные глаза, длинный нос, белокурые усики, подчеркивавшие тонкий рисунок губ; и особенно это выражение – смесь почти женской иронии, светской сдержанности и ледяной вежливости, отличающее питомцев иезуитов, но не скрывавшее все же редкостного простодушия и наивности. Жозеф расхохотался.

– Если бы вы меня не разбудили, я проснулся бы только в Бордо.

– Да, вы спите здорово. Я слежу за вами с самого Парижа. Неужели вы не слыхали, как входили и выходили пассажиры?

– Ничего не слыхал. А разве вы меня знаете?

– Вы тоже меня знаете, хотя бы по имени. Я Гектор Лефомбер.

– Стало быть, это вы проходите по четыре раза в день по бульвару Гран-Серф?

– Да, из родительского дома на фабрику и обратно, – добавил молодой человек с несколько наигранной развязностью.

– Очень рад с вами познакомиться, – сказал Жозеф. Он поднялся и довольно холодно пожал протянутую ему руку.

– Я тоже очень, очень рад. Мы приедем минут через десять. Мне давно хотелось с вами поговорить. А особенно со вчерашнего вечера.

Жозеф с удивлением взглянул на него. Молодой человек улыбнулся.

– Вы меня не заметили в «Мулен де ля Галетт?»

– Вас?

– Вот видите, я знаю и это. Мы с компанией друзей переоделись для большей безопасности художниками, чтобы не так бросаться в глаза.

Жозефу было неприятно, что его видели в «Мулен», в неположенной обстановке. Он не ответил и стал складывать дорожный плед. Но журчащий голос молодого Лефомбера пробивался сквозь грохот поезда:

– Я присутствовал и при вчерашней сцене. Простите мою невольную нескромность и примите мое искреннее восхищение. Я был с друзьями, народ всё не трусливый, но никто из нас не рискнул бы на такой поступок.

Жозеф с изумлением взглянул на робкое и смущенное лицо своего собеседника.

– Да, я рад, что представился случай познакомиться с вами. Вы, кажется, не понимаете?

Жозеф неопределенно мотнул головой, продолжая укладывать саквояж.

– Разрешите вам помочь? Нет? Вы удивлены моим словам? В нашем богоспасаемом Вандевре с вами обошлись по-скотски. Если бы вы лучше знали наши нравы и наших ископаемых… Впрочем, это не важно. Я хотел только вам сказать, что можно быть уроженцем Вандевра и не быть скотом.

Эльзасец не сдавался.

– Я очень польщен, поверьте…

– О нет, господин Зимлер, какое польщен! Я говорю с вами откровенно и поэтому, быть может, не совсем ловко, по я хочу сказать, что, как честный человек, я глубоко страдал от нанесенного вам оскорбления и в течение целого года наблюдал за вами с симпатией – нет, даже с восхищением. Можете относиться к моим словам как вам угодно.

Жозеф живо схватил его за руку.

– Я, господин Лефомбер, действительно рад это слышать. И вы понимаете, если бы я не уважал вашего батюшку…

– О, мой батюшка вполне достойный человек, но его ничто не интересует, кроме охоты и клуба. Поверьте, он голосовал, даже не зная, против чего голосует.

Узкая полоска огней вандеврского вокзала пробежала по окнам вагона. Стрелка за стрелкой, стрелка за стрелкой, вагоны, повинуясь им, подпрыгивали и дрожали. Жозеф и Гектор складывали саквояжи, цепляясь для устойчивости за багажные сетки. Их швыряло в тесном купе, а они улыбались друг другу при тусклом свете вагонной лампочки.

– Я много слышал о вас, – прокричал Гектор Лефомбер, который был на полголовы выше Жозефа.

– Где слышали?

– У Лепленье.

– У кого?

– У Лепленье… Вы, кажется, с ними немного знакомы?

– Да… немного.

Поезд пошел медленнее. Лефомбер снова сел, скрестил свои длинные ноги и просунул руку в суконную петлю с таким небрежным видом, как будто собирался по крайней мере заночевать здесь.

– Очень симпатичные люди, – заявил он, глядя на Жозефа своими карими, близко поставленными глазами.

– Очень, очень, – ответил Жозеф вполне искренне.

– Старик забавный!

– Весьма почтенный человек.

– А дочка?

– Что дочка? – смущенно спросил Жозеф.

– Интересная, я бы сказал – своеобразная особа, но чертовски странная.

– Странная… пожалуй… впрочем, нет, по-моему совсем не странная.

Жозеф готов был поклясться, что карие глаза, пристально смотрящие на него, разгораются насмешкой.

Молодой Лефомбер продолжал:

– А знаете, как ее прозвали?

– Нет.

– «Скрытница». Хорошо, а? «Скрытница»! Не правда ли, метко?

И он засмеялся. Поезд подошел к дебаркадеру. Жалкую вокзальную ночь пронзали шесть газовых язычков, ветер прижимал их к грязным стеклам фонарей. Жозеф сошел на платформу, держа в каждой руке по легкому саквояжу. Он заметил, что Лефомбер при выходе вручил контролеру зеленый билет первого класса, из чего Жозеф заключил, что Гектор пожертвовал удобствами ради его общества.

Было около одиннадцати вечера. Дождь еще только собирался, но все небо уже заволокли огромные косматые черные тучи, и на перекрестках гудел ветер.

– Нам с вами почти что по дороге, – сказал Гектор Лефомбер.

– Если только вы не наймете извозчика.

– Да ни за что на свете. Я люблю ходьбу, ночь, ветер.

– Тогда идем.

Они двинулись в путь, согнувшись чуть не вдвое, борясь с ветром, с трудом откидывая коленками тяжелые полы пальто. Слова молодого человека вывели Жозефа из душевного равновесия. Он не удержался и спросил как можно равнодушнее:

– А вы часто бываете у Лепленье?

– Наши старики охотятся вместе, а мама дважды в месяц обязательно посещает Планти. Нередко и я отбываю эту повинность. В последний раз у папаши Лепленье только и разговоров было, что о вас. Вот тогда я действительно повеселился. Его похвалы по вашему адресу были мне вдвойне приятны, потому что старик распространялся в присутствии десяти моих земляков-идиотов. Они сидели, как будто воды в рот набрали. Ведь папашу Лепленье не переговоришь.

Таким образом Жозеф узнал, что и сам он, да и вся его семья по-прежнему служат темой для местных болтунов. А Лефомбер все говорил с аристократической фамильярностью, которая отличает воспитанников католических школ[24]24
  Католические школы – т. е. платные школы, находившиеся в ведении религиозных конгрегации, существовавшие до 1904 г. Закон от 7 июля 1904 г. запрещал преподавание членам религиозных конгрегации.


[Закрыть] и достигается простым выпячиванием нижней губы над круто выдвинутым подбородком. При такой позиции голос звучит приглушеннее и легко выражает холодность, уверенность и превосходство.

– Мне показалось даже, что вы в милости у нашей Скрытницы. Сообщите же нам ваш рецепт.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – отрезал Жозеф.

– Не буду утверждать, что она превозносит вас до небес: мадемуазель Лепленье не снисходит до таких излишеств, – но вас она не припечатала, а это уже немало.

Это словцо почему-то привело в раздражение Жозефа.

– Как так «припечатала»?

– А так. У нее в запасе всегда есть парочка острых слов, и она пришпиливает ими человека, как бабочку на булавку. Когда папаша Лепленье рассыпался в похвалах по вашему адресу, она покачала головой над своим рукодельем и произнесла: «Все это совершенно справедливо», таким тоном, что мы так и сели.

Тут Гектор Лефомбер предался необузданной веселости.

Жозеф внезапно увидел золотисто-матовую шею, слегка порывистую походку, гибкий стан; на чуть загорелом лбу лежит какой-то мягкий отсвет; два фиалковых глаза смотрят прямо в его глаза с непереносимой снисходительностью и насмешкой, томно и пламенно. Видение было настолько ощутимо, что Жозеф невольно пробормотал:

– А все же таких больших и широко расставленных глаз нет ни у кого на свете.

Но другое прекрасное тело вдруг заслоняет этот образ… До сих пор Жозеф кончиками пальцев ощущает сладостный изгиб округлого живота. Две ослепительно прекрасные упругие руки медленно тянутся к царственной груди, и грубый, но смягченный нежностью голос – удивленный голос Коры – произносит с южным акцентом:

«Что же ты медлишь? Ну же, мальчик!» – и губ его касается коралловый бугорок, венчающий эту грудь.

В каждом мужчине живет кентавр, который, однако, отвергает двойственное начало животного и человеческого, когда оно проявляется в женщине. Жозефа тоже тревожит это животное начало, этот звериный крик, что звучит в нем. Он не может забыть язвительного прозвища, данного мадемуазель Лепленье, но сейчас оно кажется ему почти священным. Как он смел поставить рядом Скрытницу и унизительную картину распутства! Это то же насилие! Имя Элен представляется Жозефу знаком некоего масонского братства, сам он считает себя посвященным, – по ему непереносима мысль, что к тому же разряду отваживаются причислить себя другие, и особенно этот бездельник с холеной шевелюрой, насвистывающий модную песенку.

– Я запрещаю вам, слышите, – запрещаю говорить так о мадемуазель Лепленье! – кричит он или хочет закричать.

Ибо в эту самую минуту Лефомбер беспокойно вскидывает голову, принюхивается и восклицает:

– Смотрите, пожар!