Текст книги "… и компания"

ЭПИЛОГ
(1889)

I

Если бы даже каким-нибудь чудом удалось свести воедино разрозненные воспоминания, которые сохранились в памяти Зимлеров о кузене Вениамине Штерне, все равно они никак не совпали бы с обликом шустрого упитанного янки, выпрыгнувшего из вагона прямо в объятия Гийома.

За месяц до того дядя Абрам прислал из Парижа вырезку из газеты «Тан», которую он собственноручно обвел синим карандашом.

«Отметим, – гласила газетная корреспонденция, – среди пассажиров, прибывших сегодня на пароходе „Шампань“, американского мультимиллионера мистера Бена Стерна. Огромное состояние мистера Бена Стерна, составленное им в рекордно короткий срок в таких отраслях, как железные дороги, хлопок, а также машиностроение, не исчерпывает всего своеобразия этой в высшей степени характерной для Америки фигуры. В отличие от некоторых наших сограждан, его состояние отнюдь не сомнительного происхождения, а широкий либерализм этого предпринимателя делает честь тому классу бизнесменов, благодаря которым с такой лихорадочной быстротой развивается деловая активность Нового Света. Господин Бен Стерн прибыл в Нью-Йорк бедняком в 1872 году. Таким образом, он, по тамошнему выражению, является типичным self-made man.[44]44
  Человеком, который сам себя сделал (англ.)


[Закрыть] Отметим также, что этот представитель американской энергии является нашим соотечественником. Он происходит из отторгнутых от нас провинций, сражался в рядах нашей армии в страшный год и получил боевое крещение под Гравелотом.[45]45
  Гравелот– местечко на реке Мозель, где 16 и 18 августа 1870 г. проходили кровопролитные сражения.


[Закрыть] Отец мистера Бена Стерна принадлежит к числу наиболее уважаемых коммерсантов квартала Бон-Нувель. Мистер Бен Стерн, как и многие его соотечественники, прибыл к нам с намерением посетить Всемирную выставку».

– Алло, Гийом! Не узнаешь?

Вениамин гнусавил по-американски и по-эльзасски одновременно, что производило довольно странное впечатление.

– Жена, дети, дела! All right! Presto![46]46
  Отлично! Живо! (англ.)


[Закрыть] Я умираю с голоду и к тому же жажду видеть всех наших милейших родственников. И подумать только, что это Гийом! Ну совершенно не изменился!

Подпрыгивая на ходу, чтобы поспеть за быстро шагавшим мистером Беном, Гийом подумал про себя, что кузен тоже совсем не изменился.

Сара слегка смутилась, когда такой знатный иностранец дружески расцеловал ее в обе щеки. Но знатный иностранец чувствовал себя как дома, и все было по нем. Правда, он не мог сдержать веселой улыбки при виде зрелой дамы, в которую превратилась Элиза, предмет его юношеских воздыханий. Зато он был игриво почтителен с остальными дамами и весьма мил, без всякого оттенка покровительства, с мужчинами. Даже дядя Миртиль вынужден был признать, что миллионщик не убил в его племяннике чувства уважения к старшим.

– Старик здорово еще крепкий, – шепнул Вениамин Гийому, улучив подходящий момент и кивая на начальственную фигуру дяди Миртиля. – По-прежнему важен и по-прежнему туп. Это-то и продлевает жизнь. Надеюсь, дядюшка, вы покажете мне вашу фабрику? Должно быть, там многое переменилось за это время? Ведь вы прямо-таки здешние короли!

– Гийом тебя сводит, – ответил дядя, буро покраснев от похвал племянника. – Я теперь быстро устаю, а там есть на что посмотреть, когда, понятно, хотят смотреть. Нынче везде такие усовершенствования, что нам, старикам, и не поспеть.

«Что ж, посмотрим», – решил про себя мистер Бен. Он вспомнил то немногое, что запечатлелось в его памяти но дороге с вокзала.

В гостиную вошел Жюстен, он не без умысла задержался на фабрике. По его соображениям, столь поздний приход должен был выгодно подчеркнуть размах его бурной деятельности.

– А ну-ка, ну-ка! Значит, вот он, мой старый попутчик по шарабану! Да точно ли это был шарабан, а, Жоз? Но, видит бог, кобыла была чистокровным скакуном и задала нам перцу! Ну-ка подойди поближе, дай на тебя посмотреть, мистер Жюстен. Прекрасно! Вот моя рука. Пожимать разрешается? Спасибо. Ты уже больше не прыгаешь через канавы в лесу? Нет? А я бы с удовольствием попрыгал. Говорят, ты стал шикарным джентльменом. Да ты, кажется, вздумал церемонии разводить, вот еще дурачина! Я вернулся в эту дряхлую страну, чтобы повидать наше семейство и порадоваться, что мы все еще живы. Я люблю слушать: моя привычка много болтать, чтобы много узнать. Но где же остальные?

Маленькие красные глазки неугомонного кузена перебегали по лицам родственников, и Жозеф почувствовал, как в доброе старое время, какую-то неловкость, словно его поджаривали на медленном огне.

– Ты еще не видел моих ребятишек, – сказал он.

– Верно. А ну-ка представь мне их, фабрикант!

– Лора пошли за ними, – послышался бесцветный голос Гермины.

Завтрак устроили в доме Гийома, куда после смерти Ипполита переселились Сара и Миртиль.

– Разве у вас пет телефона? – осведомился Вениамин, резко повернувшись к Гийому.

– Пока еще нет, еще нет, – ответил тот улыбаясь.

– А на фабрике? Как? И на фабрике тоже нет? Но почему же?

Родимое пятно дяди Миртиля вдруг пошло складками – он тоже улыбнулся.

– Ну, знаешь, если вводить все эти новшества…

– Конечно, вводить, обязательно вводить!

– А из каких таких средств? – съехидничал дядя, и Бен узнал его охрипший от окриков голос.

– Но ведь в этом сама жизнь, и это дает сто на сто. А, вот она, молодежь!

Вениамин произвел настоящий смотр, причем результаты его наблюдений были частично высказаны вслух в многословных излияниях, но наибольшая и притом самая существенная часть утаена про себя:

– А ну-ка, посмотрим сначала на эту девицу. – «Рыженькая, конечно, любимица дедушки и бабушки Штернов. Жирновата. Есть грех!» – Д-да, черт побери!.. – «Бог спас меня от ее мамаши; надеюсь, он спасет кого-нибудь и от дочки. Ого, эта девица не растеряется, но чувствуется еще неопытность – репертуар не богатый. Нужно разнообразить приемы, дочь моя». – А теперь посмотрим вот на этого свободного гражданина. Ей-богу Жозеф для них корму не жалеет! – «Если фирма „Зимлер и K°“ рассчитывает на этого, чтобы угнаться за прогрессом, то…» – Славный мальчик, очень славный. Не отстает от старших. – «Хотел бы я посмотреть, что будет, когда этот откормленный мальчишка заполучит денежки, нажитые его папашей. Вандевр отомстит ему за себя. Да, печальная комбинация. В таком случае уж лучше эльзасское захолустье и тележка разносчика. А их правнуков сумеют ощипать еврейчики из Галиции. Галиция уж обязательно явится за добычей в этот богоспасаемый Запад, и от хваленого Запада не останется ничего, все пожрут!» – Ага! Ого! Вот это да! Это что еще за парочка? Так я и знал! Значит, я не зря сюда приехал.

В гостиную весело впорхнула Лора, позади нее слышался беззаботный детский смех, вдруг разом оборвавшийся на пороге при виде янки в золотых очках.

– Да пощадит господь мои сорок три года! О Юдифь, Руфь, Ревекка! О женщины моего племени! Почему я не встретил такую вот в двадцать пять лет? Молчу, молчу, старый грешник, и будем смотреть во все глаза, мы сюда за этим приехали. Честное слово, кто бы мог предвидеть? Ведь я помню, как вот эта самая Лора кокетничала со мной в шарабане. (Да точно ли еще это был шарабан?) – «Но кто же огранил этот бриллиант? Если не ошибаюсь, этот молодой человек с блестящими и немного сладкими глазами и есть тот Луи, который старается прикинуться смиренным, а жизнь так и бьет изо всех его пор. Запомни, мой мальчик, немножко лицемерия никогда не помешает, но только не слишком. Уверен, что вы, молодой человек, с утра до вечера только и делаете, что отрицаете сей мир, породивший вас. Что ж, это очень неглупо. Однако будет еще лучше, если вы не особенно затянете это хотя и нужное, но бесплодное занятие. И потом мне не нравится, что в ваших удлиненных глазах больше томности, чем положено вам по возрасту. Ведь, если не ошибаюсь, вам не так давно минуло четырнадцать лет? Но я еще к вам вернусь, мой юный друг. Пусть ваши беспокойные глаза наглядятся досыта, а я сейчас буду любезничать вот с этими ветхими портретами, а также с этой милой девицей, с которой вы так веселились за дверью. Потому что только ее одну да еще, пожалуй, меня ваше присутствие не превращает в плоскую хромолитографию». – Алло, Элиза, твои дети сама прелесть! А огурчики, Гермина, ну и огурчики! Целых семнадцать лет я не пробовал соленых огурцов, если не считать одного-единственного раза в еврейском ресторане в Чикаго. Там ножи и вилки приковывают к столу цепочкой (правда, при желании можно пользоваться собственным перочинным ножиком) по причине их огромной ценности, – они ведь железные. Ресторан существует и поныне. Непременно поведу вас туда обедать, когда вы отдадите мне визит. Надеюсь, что вы рано или поздно приедете. Могу взять в дело десяток таких толстяков, как Чарли. К тому же не следует допускать, чтобы немцы завладели Америкой. Что касается Жюстена – полагаю, ему будет полезно подышать с полгода тамошним воздухом. Поедешь со мной, и в пять лет вы удвоите ваши доходы. Ну, об этом еще поговорим. Тетя Сара, я привез тебе массачусетскую шаль. Если ты по-прежнему отказываешься стареть, о нас скоро будут говорить: «Вон идет отец с дочерью!»

Слова Вениамина ласкали слух его родственников – ведь молва как-никак приписывала ему шестьдесят миллионов долларов. Правда, мужчины были немного задеты, что их не принимают всерьез, – по крайней мере, такое у них создалось впечатление. Зато приезд племянника дал богатейшую пищу воспоминаниям Сары и Миртиля, они улыбались картинам своей воскресшей юности, а его приветливый голос смягчал самые далекие, полузабытые горести.

– У него голос совсем как у дедушки! Ты помнишь, Миртиль? Отец нашей Минны и Людовика, маленького Людовика из Дании. Ах боже мой, как сейчас вижу – на нашей свадьбе он танцевал с моей сестрой Пальмирой. Ах!

Поток слез хлынул из-под сморщенных век, обжигая лицо, как лава. На одну минуту обедавшие наклонились над тарелками, чтобы не спугнуть призраков ушедших времен. Потом снова пошли генеалогические изыскания – старинные брачные узы связывали Эльзас с Лотарингией, Саар с Франш-Конте.

– Да ведь я еще не видел тетю Бабетту! – вдруг воскликнул Вениамин, отодвигая чашку кофе, – Где тетя Бабетта, где дядя Вильгельм?

– Наша Бабетта уже давно не встает с кресел, – ответила Сара, покачивая головой.

– Ах, бедняжка! – сказал Вениамин. – Побегу сейчас же к ней. А они по-прежнему живут на… на… на какой нее это улице… в таком темном погребе? А как дядя?

– Его… гм… ты увидишь на фабрике, – ответил Миртиль, не то сдержанно, не то смущенно.

Пришлось немедленно отвести бойкого кузена к маленькому домику на улице Сен-Симплисиен.

– Как мило с твоей стороны, что ты не забыл старых калек, – встретил гостя пронзительный и певучий голос тети Бабетты. Водянка приковала ее к креслу, но кукольное личико по-прежнему приветливо улыбалось. – Каким важным господином ты стал! Неужели это тот самый Вениаминчик, который на каникулах бегал с несчастным Ламбером по нашему маленькому дворику в Кольмаре? Ты еще помнишь, Вениамин, наш домик в Эльзасе? Сколько воды с тех пор утекло и как все это далеко!

– Тетя Бабетта, посмотри, какие штучки делают у нас, я привез тебе одну игрушку, чтобы тебя позабавить.

Вениамин протянул ей хорошенькую серебряную брошку с эмалью, выбранную с таким расчетом, чтобы устранить всякую мысль об унизительной щедрости.

– Спасибо тебе, дорогой мой Вениамин, ты всегда был добрым мальчиком. Нагнись ко мне, я тебя поцелую. Нынче я уже не бегаю, как раньше. Теперь за мной приходится ухаживать другим.

«Да, здесь что-то не пахнет богатством! И почему, черт побери, они вели себя у тети Бабетты, как побитые псы?» – думал Вениамин, несясь к фабрике со скоростью локомотива. Зимлеры еле поспевали за ним.

Жозеф решил, что с него на сегодня хватит, и сразу же заперся у себя на складе. Жюстен тоже исчез под каким то благовидным предлогом, даже дядя Миртиль и тот помахал ручкой, когда слуга повез его на кресле для обычного осмотра мастерских.

В течение четырех долгих часов Гийому одному пришлось принять на себя весь шквал вопросов. Напрасно пропускал он мимо ушей две трети слов Вениамина, он вынужден был все-таки отвечать и под конец почувствовал себя совершенно разбитым. К счастью, Вениамин прекратил свой артиллерийский обстрел.

«Значит, это и есть их знаменитая фабрика, – брюзжал про себя кузен, не замечая, что возбуждает всеобщее любопытство своими тупоносыми ботинками, золотыми очками и пиджаком в коричневую клетку широкого английского покроя. – Гм! Нельзя сказать, чтобы она содержалась в образцовом порядке. У них, по-моему, нет специальных рабочих для уборки помещений. Гм! (Они вошли в чесальный цех.) Из этих оческов, плавающих в воздухе, можно одеть шерстью всех овец Австралии. Сытная пища для тех, кто торчит здесь с утра до вечера. Воображаю, каковы у них бронхи и желудок. Совершенно очевидно, что эти стекла не знают, что такое тряпка. Они пропускают каплю света, и это в три часа пополудни в июне месяце; интересно, как же здесь зимой? Конечно, совершенно бесполезно спрашивать моего кузена об электрическом освещении. Его от страха кондрашка хватит». А все-таки рискнул:

– Скажи, пожалуйста, Гийом, у вас производится переброска товара из одного этажа в другой и из одного здания в другое?

– Конечно! А что?

– А у вас это делается вручную?

– Ну да, вручную.

– Гм! Скажи, а ты никогда не слыхал об экономии времени, рабочей силы, о том, что это можно делать иначе, механическим, скажем, способом?

– Механическим?

– Да, с помощью движущихся транспортеров, простых подъемников, например.

Гийом пожал плечами.

– А к чему? Если бы мы начисто перестраивали производство, тогда другое дело. Но ведь паша фабрика строилась по частям, и, как видишь, дела идут не плохо.

«Боже мой! – вздохнул Вениамин. – И эти люди десять лет олицетворяли здесь прогресс! Лучшие их усовершенствования давно устарели».

– Ах черт! – крикнул он, судорожно хватаясь за шляпу, которую чуть было не сорвал с ого головы приводной ремень. – Значит, у вас трансмиссии ничем не ограждены? И много несчастных случаев?

– Кое-кто попадал, – сказал Гийом с непритворным сожалением. – Но что поделаешь?

«Конечно, тут уж ничего не поделаешь! Держу пари, что из трех тысяч этих каторжников, грязных, чахоточных и запуганных, вряд ли наберется тридцать, которые в один прекрасный день помоют руки, наденут пиджак и заявят хозяевам: „Мы пришли в качестве делегатов союза ваших рабочих, чтобы договориться об условиях труда. Мы желаем…“

– Покажи мне раздевалку и умывальную, – обратился он к Гийому.

– Раздевал… у нас их нет.

– А душевых и подавно! И машины для подметания тоже нет? А эти молодцы, зачем они колотят и скребут?

– Делают бархат. Хочешь поглядеть?

– Мерси, мерси. Что-то в этом роде я видел в Судане, в тамошней деревне.

Адский грохот станков помешал Гийому осознать это любопытное сопоставление.

– А сколько у вас генераторов? Котлов? – поправился Вениамин, видя, что Гийом его но понял.

– Семь.

– Семь? Боже милостивый, значит, вы поглощаете в семь раз больше угля, чем вам требуется. Сколько же у вас расходуется впустую энергии! Почему не построить центральную станцию? Правда, она вам обойдется в восемьдесят тысяч долларов, но вы сэкономите в год пять тысяч на топливе и персонале. Хороши же были те фабрики, которые вы сумели разорить.

Вениамин решил отложить до лучших времен свои, как он видел теперь, наивные вопросы относительно стоимости продукции, потерях при транспортировке, о нерациональном размещении мастерских и о перспективах финансирования строительства жилищ для рабочих.

Поверх очков он взглянул на засаленные книжки, куда, должно быть, заносились расчеты с рабочими. Он постарался также расспросить об организации труда, о рабочем клубе и о кооперативной столовой.

Быть может, кузен Вениамин был не совсем справедлив. Немалое расстояние все же отделяло это предприятие от фабрики в Бушендорфе, укрытой листвой каштанов. Но он познал за морем некий иной предел жизненного и технического уровня, и доброе старое время с его косностью не удовлетворяло приезжего господина.

«Гм! Однако эта страна наложила на них свой отпечаток. Кажется, это называется мимикрия».

Он быстро взглянул на своего спутника. «Гм! Они чертовски быстро состарились, и в первую очередь пострадал наш бедняжка Гийом. Сейчас это особетгао заметно. Кажется, я слишком допек его моими расспросами. Что это с ним такое?»

– Скажи-ка, Гийом («Это-то я уж во всяком случае могу спросить»), твои рабочие объединены в союз?

И, боясь, что фабрикант снова не поймет его, он уточнил:

– Профессиональный союз?

Взглянув на помертвевшего от страха Гийома, он понял, что попал в самое наболевшее место.

– Ага! Значит, забастовка?

Гийом ничего не ответил, но с каждой минутой какая-то тяжесть все сильнее давила ему на плечи.

Они так и не осмотрели всего, хотя ходили по фабрике целых четыре часа, после чего встревоженный Гийом устало опустился в кресло с резными завитушками – единственная эмблема хозяйской власти в маленьком чуланчике, примыкавшем к прядильной.

И вдруг этот самодовольный Гийом, не удостоивший ответом своего гостя, ответил, может быть для себя, на все заданные ему вопросы.

– Да, Вениамин, профсоюз есть. Он организовался, как только был принят этот роковой закон восемьдесят четвертого года.[47]47
  Закон восемьдесят четвертого года. – Парижская коммуна активизировала рабочее движение во Франции. К 1881 г. но Франции уже существовало более 600 нелегальных профсоюзных объединений. Но право рабочих на создание профсоюзов было узаконено лишь в 1884 г.


[Закрыть] И подумать только, что эти рабочие, которых мы любим, как родных детей, которых всех знаем по именам, с которыми делим труд и заботы, бываем у них на дому, вытаскиваем из беды, – они, они при первом же удобном случае… отплатили нам черной неблагодарностью. Уже осенью тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в самый разгар сезона, они без всякого предупреждения посылают делегатов, выставляют свои требования, ставят свои условия, спрашивают отчета… И кто же? Кто? Шесть жалких типов, которые и голоса-то не посмели бы поднять, если бы не тот краснобай механик, без году неделя принятый на фабрику. Он открыл пасть и выложил все, что ему натвердили парижские агитаторы, как будто мы уже раньше не видали этой комедии.

Так что же было делать? Удовлетворили их законные требования, а они начали кричать на своих собраниях, что победа за ними, и выставили новые бессмысленные требования. Работа стала. Фабрика – и чья же? Зимлеров! – замолчала впервые со времени войны. В эти три недели Гийом узнавал на улице своих рабочих по тому, что они не ломали перед ним шапки. Нелегко им это давалось, должно быть поэтому некоторые сжимали в кармане кулаки. А через четыре дня после объявления забастовки они явились в сумерки, позвонили на черном ходу и попросили хлеба. Пришлось им тогда на десять су наслушаться поучений и упреков.

Тогда он сам, Гийом, хотел все бросить, а дядя Миртиль, при виде такой катастрофы, кричал, что все нужно к черту ликвидировать, что пусть его племянники лучше будут биржевыми маклерами. Без Жюстена – да, да, именно без Жюстена (здесь отец гордо выпрямился) – никто не знает, чем бы все это кончилось. Через три недели профсоюз сдался. Хозяева и рабочие вернулись на фабрику опустив голову.

Пусть вот Вениамин сам скажет, разве это награда за такую каторжную жизнь? И разве стоило менять патриархальный покой Бушендорфа на бурный ход нынешнего мира?

Но, как видно, и этого было мало. Два года спустя, как раз в прошлом году, – в самый разгар выполнения заказов для Всемирной выставки,[48]48
  Всемирная выставка открылась в Париже в 1889 г. Выставку посетило 33 миллиона человек. Для этой выставки была построена Эйфелева башня.


[Закрыть] – новые требования. На сей раз профсоюз победил, пустившись на разные уловки, а Зимлеры, доверчивые и наивные Зимлеры, старались не верить, ходившим по городу слухам. В один прекрасный день является делегация, возглавляемая каким-то незнакомым субъектом, в котелке, с белыми, нерабочими руками, кладет па стол бумагу и молча удаляется… Такие нахалы, что Зимлеры прямо-таки обомлели. Жозеф нагнал их и бросил им в морду бумагу. Конечно, он разорвал ее в клочки. Детей держали дома, на улице хозяев оскорбляли. Пришлось перенести кровати на фабрику, где Зимлеры поселились вместе с десятком эльзасских мастеров. И что же – в конце концов появилась пехота и показала забастовщикам через решетку, как блестят штыки. И если все обошлось только криками и разбитыми стеклами, неужели Вениамин думает, что сейчас дела идут лучше? Он, Гийом, чувствует себя чужим на своей собственной фабрике, – вокруг враждебные взгляды, и ночью он просыпается в холодном поту при каждой вспышке света в окнах.

Пусть Вениамин сам скажет, кому на пользу такие методы.

Но Бен стал расспрашивать о заработках рабочих, записал что-то в свою записную книжечку и сделал свои выводы, о которых он не сообщил кузену.

Затем Бен спросил, что сталось с вожаками после окончания обеих стачек. Узнав, что их, конечно, выбросили на улицу при первой же возможности, он глубокомысленно пососал карандаш, внимательно разглядывая дверной плинтус. В ответ на что разошедшийся Гийом заявил, что набор трех тысяч рабочих становится просто опасным делом. Как уберечься от подстрекателей? Ах, кто вернет им Эльзас, домашние мастерские, спокойную власть богатого над доверчивым бедняком! Где теперь радость честно добытого заработка? Рабочий стремится дать хозяину как можно меньше! Рабочий не любит своего дела, и в современных условиях нет прежнего общего удовлетворения от хорошо выполненной работы.

Так, перед удивленными взорами мистера Бена, который жадно внимал речам Гийома, возникла мрачная картина фабричной жизни: хозяева, растерянно мечущиеся в океане зависти и враждебных помыслов и беспомощно ожидающие приближения новой, еще более грозной волны. Вениамин видел, что это за фабрика. Ведь ее не обойдешь и в четыре часа. Ведь она дает оборот в четырнадцать миллионов франков, и ежегодно эта цифра увеличивается на миллион! Понимает ли Вениамин, что эти миллионы тяжелым бременем ложатся на предпринимателей? Попробуйте свободно дышать в этих четырех стенах, не зная, что будет завтра! Человек беспомощен против пущенной в ход махины. Когда умер отец, через двадцать четыре часа после похорон станки пустили в ход, а мать обозвала их «бесстыжими». Но разве нарушают железнодорожное расписание из-за того, что кто-то попал под колеса? Не такова ли и их судьба? На всем ходу упадут и погибнут один за другим. И когда исчезнет последний Зимлер, скажи-ка, Бен, кто из-за этого посмеет остановить фабрику? Государство уже сейчас вмешивается в дела фабриканта, и, кто знает, может быть в один прекрасный день оно станет предписывать, сколько производить, сколько продавать, сколько наживать, установит часы отдыха Для рабочих, – и прощай тогда отдых хозяев.

Работай или сдохни. Сдохни – и все равно работай; у тебя же есть сыновья, наследники, честь фирмы, репутация…

Тут Бен решил прервать речь Гийома:

– Чего ты терзаешься? Ты можешь при желании выйти из дела! Сын у тебя есть, и племянники тоже.

Но сам удивился, заметив, какое действие произвели его слова. Закинув ногу на ногу, Гийом замолчал и погрузился в бездну невеселых размышлений.

Когда часы медленно пробили пять, Гийом поднялся и, не глядя на Вениамина, предложил:

– В это время мы все собираемся на складе. Пойдешь со мной?

Внизу лестницы Бен вдруг остановился. Кто это? Круглая спина, ковыляющая походка и бегающий взгляд маленьких глазок вдруг напомнили ему что-то знакомое.

– Дядя Вильгельм! – закричал Бен.

Хромой, поджидавший здесь племянника с раннего утра, обернулся и протянул ему обе руки.

– Вениамин, мой милый Вениамин!

Бен уцепился за борт его пиджака.

– Что ты здесь делаешь, дядя Вильгельм?

– Да так, мастерю… мастерю, что попадется, – пробормотал старик, переминаясь с ноги на ногу и безуспешно пытаясь спрятать за спину молоток.

«У него полны карманы гвоздей, на плечах опилки, да и все руки содраны в кровь… Они заставляют его сбивать ящики!»

Неподвижно стоя в дверях склада, Жозеф и Жюстен издали наблюдали за этой сценой. Когда Бен вошел в комнату, Жозеф взглянул ему прямо в глаза и сказал на прекрасном английском языке:

– Очень возможно, что вам представились какие-то ужасы, но меня это не волнует. Мы десятки раз предлагали дяде уйти на покой с приличной пенсией, а он отказывается.

– О благородные сердца!

– Вы мне не верите?

– Верю, верю, – ответил Бен, неуважительно сжав ему руку чуть повыше локтя и морща лицо. – Верю, что вы сообщили мне всю правду, выложили все. Вы неплохо говорите по-английски, мой друг, очень неплохо, но у вас небольшой йоркширский акцент, от которого следует избавиться.

Когда слуга вкатил в комнату кресло с дядей Миртилем и семейный совет был в полном сборе, в распоряжении мистера Бена оказался целый час для окончательных выводов. В течение всего этого времени он сидел в сторонке и что-то беспрерывно чертил карандашом. Господин Зимлер-младший буквально сгорал от любопытства.

Когда все ушли, Жюстен возвратился в контору, зажег спичку и замер в негодовании перед неслыханным варварством: на всех фирменных бланках, аккуратно лежавших в специальном ящике, кузен Вениамин вычеркнул имя Зимлеров и оставил только нелепое, загадочное:

«и компания».