Текст книги "… и компания"

XI

Дядюшка Блюм присоединился к Зимлерам спустя два дня. Он приехал с первой партией бушендорфских рабочих, чьи немудреные пожитки завалили все помещения первого этажа.

А Зимлеры пока что не теряли времени. На следующий же день по приезде Гийом вскочил с постели в шесть часов утра, – его разбудил отрывистый рев гудка, созывавший первую смену. За окнами еще стоял мрак. Гийом с трудом освоился в непривычной обстановке – незнакомые гардины, незнакомый коврик у постели, незнакомый, холодный запах затхлости. Но он тут же вспомнил: Эльзас, маленькая белая фабричка, укрытая каштанами, остались там, далеко, а сам он вот здесь, на бессолнечном Западе, в жалком номере гостиницы.

Он нащупал в темноте подсвечник, зажег свечу и оделся при ее тусклом свете, щелкая от холода зубами. Над фаянсовым тазом с выщербленными краями висело вместо трюмо маленькое круглое зеркальце в облезлой рамке красного дерева. Он мельком увидел знакомое выражение, и все его существо внутренне забастовало. Пусть даже у Гийома Зимлера такое изможденное лицо, как имело смелость утверждать зеркало, – три спокойных вздоха, поднявшие его грудь, явно доказывали, что здесь верят в будущее и умеют справиться с настоящим. А после бритья никто бы не подумал, что вся ночь прошла у него в борьбе с силами тьмы и во внезапных пробуждениях, когда он вскакивал, стараясь успокоить жалобы плачущих детей, одолеваемых кошмарами.

Он встретился с Жозефом на пороге гостиницы. Рука младшего брата нашла в потемках руку старшего и молча пожала ее.

Впрочем, их подняла с постели скорее сила привычки. Еще не для них ревели фабричные гудки. Они вышли на улицу и присоединились к заспанным, вялым людям, которых, партия за партией, поглощали фабричные ворота.

Застучали станки, вспыхнул свет, масляные лампы с желтыми медными резервуарами скупо освещали застекленные проходные будки, где сторожа пересчитывали рабочих. И когда, опередив последнюю кучку людей перед последней дверью, они увидели безмолвный призрак своей фабрики, они почувствовали, как вновь зарождается в них знакомая горячка действия. А раз начавши, они уже не прекращали работы.

В одиннадцать часов утра явился с визитом Булинье. Маленький торговец шерстью с самым рассеянным видом и как бы случайно столкнулся с Зимлерами на пороге их фабрики. Он рассказал эльзасцам о вчерашнем заседании клуба ворчливым тоном, в котором слышалось дружеское сожаление.

Из рассказа Булинье, который немало удивил бы двадцать семь выхоленных джентльменов, явствовало, что торговец шерстью всей душой защищал интересы Зимлеров. В сущности, для того все и рассказывалось.

Булинье дорого бы дал, чтобы узнать, что думали эти люди о вчерашнем своем провале. Но ему пришлось удовольствоваться двумя-тремя незначительными фразами.

Когда на углу улицы выросли, а затем приблизились к воротам фабрики силуэты Ипполита и Миртиля, Булинье поклялся, что у них-то он выпытает все, что требуется. Он поздоровался со стариками и вторично повторил свой рассказ. Его выслушали молча, с чрезвычайным вниманием. Булинье предпочел бы не видеть взгляда молодых Зимлеров, которые не особенно любезно смотрели поверх его головы. Но хитрость Булинье не удалась, ибо Гиппопотам к концу рассказа поднял голову и произнес своим жирным голосом:

– Что ж, на здоровье. Каждой собаке кажется, что ее конура – дворец. – И проплыл мимо, не удостоив Булинье взглядом. Но такие, как Булинье, не уходят, не получив заказа.

Зимлеры нуждались в Булинье, так как в Вандевре им еще не открыли кредита. Булинье знал это обстоятельство и пользовался им. Зимлеры тоже знали, что он понимает их положение. И обе стороны как нельзя лучше разыграли свои роли.

Уже к субботе комиссионеры забрали у новоявленных вандеврских фабрикантов шерсть и распределили ее среди деревенских прядильщиц, работавших на прялках. К следующей субботе Зимлеры имели достаточно пряжи для ткачей. Надо было работать, даже если заказов еще нет. Пусть будет хоть несколько штук сукна, хотя бы для того, чтобы голые полки не расхолаживали покупателя, – а главное, чтоб поскорее вдохнуть знакомый запах товаров, пощупать их, полюбоваться зрелищем, без которого жизнь не в жизнь.

В тот же вечер, сидя за столом в гостинице, строчили каллиграфическим почерком коротенькие письма, в которых они имели честь поставить в известность своих высокочтимых клиентов, что их фирма «переведена из Бушендорфа в Вандевр», и выражали уверенность, что «старые покупатели не оставят их своим доверием и возобновят деловые отношения», ибо Зимлеры «льстят себя надеждой быть и впредь безукоризненно точными в сроках выполнения заказов и в качестве товара». Но они ни словом не обмолвились о причинах своего водворения в Вандевре и скорее умерли бы от стыда, чем намекнули о том, что заставило их покинуть Бушендорф. Они засыпали от усталости над грудой писем.

Надо было также разобраться в сметах, представленных подрядчиками, проверить счета на уже выполненные работы. Кредита по-прежнему не было. Кто поручится, что эти проходимцы продержатся здесь до конца года? Местная газета «Будущее Вандевра» дала понять, что это именно так. Отказ господ членов клуба имел, как видно, кое-какие основания. Носители таких громких имен, как де Шаллери, Помье, Морендэ, Пьеротэн и, на худой конец, даже Булинье, ничего не делают наобум.

Вот почему каждую субботу ровно в пять часов пополудни хозяин гостиницы предъявлял Зимлерам недельный счет, куда включал все, кроме разве одних клопов. Как-то в субботу, когда Зимлеры, обшарив все карманы, наскребли только тридцать франков, хозяин имел наглость подать им обед на кухне, да и то лишь в половине девятого и притом без десерта.

Когда подмастерья столяров и каменщиков приносили счета, они дожидались, зажав в кулаке расписки, пока им не уплатят всей суммы сполна. Уходя, они топали по каменному полу, как лошади, и громко шутили с официантами и судомойками.

Гроши, полученные взаймы у Штернов, несколько раз спасали положение.

Первые шаги были не из легких. Все приходилось делась заново. Жозеф, уехавший на разведку, писал из Эльбёфа, что Мерсье ликвидирует свою ткацкую фабрику: представляется выгодный случай приобрести оборудование. Миртиль тут же отправился в Эльбёф и заключил сделку. Но приходилось спешить с ремонтом котельной. При жизни всеми оплакиваемого Понсэ она служила винным погребом, а после его кончины – прибежищем для летучих мышей.

Жозеф снова уехал, на сей раз в Рубэ и в Седан; в своих депешах он извещал о приобретении пяти кардочесальных машин, четырех продольных станков и двух аппретурных машин.

Если Ипполит и Миртиль все время блуждали по закоулкам фабрики, бросая повсюду жадные взгляды, то Гийом и дядя Блюм проводили дни с большей пользой.

Стекольщики, каменщики, столяры, слесари, плотники пошли в атаку на беззащитный труп фабрики и мало-помалу воскресили его из небытия. В окнах горели лампы, подвешенные на гвоздь ремонтниками, – обманчивые огоньки жизни!

Женщины видели фабрику несколько раз, но только вечером. Первые дни они возились с ребятишками и хлопотали в четырех номерах гостиницы. Наконец Блюм пришел за ними. Дядюшка знал теперь город, как будто собственноручно его построил. Когда женщины вступили на фабричную территорию, воинственные усы Фрица Брауна распушились от довольной улыбки; он вышел из будущего жилья хозяев («домика, пригодного…» и т. д.) со связкой старых дранок на плече, отдал женщинам честь по-военному и улыбнулся. Такая улыбка, как у него, могла согреть все тридцать и одну ночь декабря.

– А мы, госпожа Зимлер, мастерим тут вам гнездышко.

– Сами-то, вы, Фриц, где поместились?

Эльзасец указал на главное здание.

– Немногим так повезло, как мне, – сказал он. – Господин Гийом отвел нам пока что уголок. Осмотрите же ваши владения, госпожа Зимлер. Это позабавит малышей. Вы сами увидите, как здесь славно. Есть где делать сукно.

Дядя Блюм повел женщин прямо в главное здание. Оп распахнул захватанную, облупившуюся дверь; свинцовая чушка, подвешенная на ремне, захлопнула ее своей тяжестью. Эта туго поддающаяся дверь и сопровождавший входящих толчок напомнили женщинам маленький боковой вход в бушендорфскую синагогу. Но вместо того чтобы погрузиться в сосредоточенную тишину храма и преисполниться благоговенья в его полумраке, они зажмурились и отступили назад, ослепленные неожиданно ярким светом.

Вдоль всей стены нижнего этажа тянулись окна, забрызганные известкой. Сквозь них проникал молочно-се-рый свет октябрьского дня, и очищенный от мусора пол казался почему-то особенно изглоданным и жалким. Ржавый вал трансмиссии шел через все помещение, – это был единственный предмет, на котором могли бы играть осенние лучи. Но неподвижность лишала его даже этого преимущества. Тут-то и была главная душа цеха – пока еще опутанная паутиной, голая и неживая. При малейшем толчке она с гулом и шумом выходила из сковывавшего ее сна.

Когда посетительницы вошли в мастерскую, на другом ее конце стояла группа мужчин – Ипполит с сыновьями и какие-то незнакомцы. Заметив женщин, старик тотчас же вышел, его спутники последовали за ним. Мягкий свет всей своей массой обрушился теперь на Сару и Гермину. Они были подавлены. Да разве кому удастся вдохнуть жизнь в эту громаду, заселить эту пустыню, упорядочить ее! Нет, задача казалась им не по силам. Их зоркие глаза заботливых хозяев подмечали каждую мелочь, и каждая мелочь приводила их в отчаяние. Веки Сары покраснели, она почувствовала предательское жжение в уголках глаз.

– Бог мой, – прошептала она, – несчастные дети!

Хромой не произнес ни слова. Он вывел их из помещения. Дверь захлопнулась с глухим кладбищенским стоном, отдавшимся в сердце Сары, и ее воображению представились страшные картины. Сара оглянулась на молчавшую невестку и, увидев обращенные к ней большие голубые глаза Гермины, поняла, что и та видит перед собой яму, куда спускают на веревках продолговатый деревянный ящик, и он ударяется о выложенные камнем стенки с таким же глухим звуком.

Осмотрев всю фабрику, женщины поднялись вслед за Блюмом на чердак, заваленный всяким хламом. Дядя Блюм не без труда открыл окно, и женщины выглянули во двор. Гермина прижимала к себе детей.

Обе с яростной настойчивостью всматривались в открывшееся перед ними зрелище. Отсюда, с чердака, их «царство» предстало перед ними в новом свете. Огромное свелось к ничтожному. К жалкому четырехугольнику. Они видели три его стороны – покоробленные стены ограды, четвертую они чувствовали у себя за спиной, всего в нескольких шагах.

Столько денег! Столько денег за такую малость! Да что деньги? Сколько забот, надежд, раздоров – ив результате эти четыре низкие стены, этот грязный двор, это убожество фабричных строений.

– Бог мой, – повторила Сара, – бедные дети!

Ее отчаяние передалось дядюшке Блюму, и он не совсем уверенно повернулся к Лоре и Жюстену.

– Ну, а вы, дети, что вы скажете об этом дворце? Он достаточно хорош и велик для вас? Здесь на чердаке есть где поиграть в прятки, конечно, если разрешит мама (он подмигнул в сторону Гермины). Высунься, Тэнтэн, не бойся, я тебя держу. Честное мое слово, здесь чуточку повыше, чем на чердаке в Бушендорфе. Ты тоже хочешь посмотреть? Жюстен, подвинься, дай место сестричке. Ну, иди сюда, мой Лорд-мэр.

Никто, даже сам Вильгельм Блюм, уже не помнил смысла этого незатейливого каламбура. Острота была заимствована из юмористического журнала «Хромой вестник Страсбурга», по была мало кому понятна, ибо приведенное там описание Лондона давно все позабыли. Шутка полюбилась дяде Блюму, что подчас весьма раздражало взрослых. Но Вильгельм Блюм и на это не сетовал.

– Посмотрите-ка вниз. Видите, вон папа, и дядя Жозеф, и дедушка Ипполит, и дедушка Миртиль! Видите, вон они идут по двору! Давайте крикнем им что-нибудь. Добрый день! Эй! Эй! Вы там! Добрый день! Ого-го! Смотрите, смотрите, они глядят сюда. Ого-го! Вы видите, как они рады! Пошли им воздушный поцелуй, Лорд-мэр! Опоздала! Ну, ничего! Подождем до следующей весны! Посмотри, Гермина, они пошли направо. В этом здании будет красильня. О, места там хватит, можно будет не красить во дворе. А подальше, вон там, видите – крыша за углом, так там будет помещаться аппретурная. Все здания хорошие, прочные. Знаешь что, Сара, ничего не стоит пристроить еще один этаж. Я смотрел фундамент – просто скала! Да, мальчики сумели-таки купить. Тэптэн, не высовывайся так. Ты хочешь поглядеть трубу? Мы спустимся вниз и ее осмотрим. Да, сынок, это прекрасная печь, и она скоро задымит, когда дедушка Ипполит купит угля. И тогда пойдет стучать вся наша фабрика. А шерсть, которую нам скоро привезет дядя Булинье, мы сложим вон в том маленьком домике, налево от нас, пустим в кардочесальные машины, и дедушка Миртиль сделает из нее хорошую пряжу. А потом дедушка Миртиль передаст пряжу во второй этаж, к дедушке Ипполиту, тот пустит ее в машину и сделает чудесное сукно. А тогда папа его заберет, унесет вниз, направо, и там хорошенько вымоет, очистит, выкрасит, прогладит, взвесит, – получится прекрасная материя. Тогда дядя Жозеф повезет ее на поезде в Париж, а кузен Яков Штерн продаст ее красивым дамам и господам. А потом дядя Жозеф вернется из Парижа и скажет: «Вот я все продал, и Яков тоже все продал», – тогда папа и оба дедушки обрадуются, и Фриц Браун тоже обрадуется, и старый Герман обрадуется, и сторож Пуппеле будет радоваться, и Капп весело пошевелит своим длинным красным носом, и Готлиб побежит домой и все расскажет Минне, и Зеллер будет важно разгуливать в вечном своем кашне, потирая руки от удовольствия, и папа придет домой и все расскажет бабушке и маме; и тогда Тэнтэн пустится со всех ног, а за ним побежит и мой Лорд-мэр, подхватив свои юбочки, чтобы но отстать, и они прибегут к дяде Вильгельму и тете Бабетте и сообщат им хорошую новость; и потом все возьмутся за руки и пустятся в пляс вокруг стола, а на столе будут стоять кугели, мед, студень, гусиные шкварки… а потом все – тру-ля-ля! – полетит на пол.

И, схватив детей за руки, как в настоящем хороводе, дядюшка Блюм вдруг выглянул из окна и завопил смешным голоском:

– Смотрите-ка, вон идет моя сумасшедшая старуха Бабетта. Она меня ищет!

Уже одна мысль о том, что тетю Бабетту можно назвать старухой, да еще сумасшедшей, и что кому-то пришло в голову отыскивать дядю Вильгельма, привела детей в неописуемый восторг. Они прямо зашлись от смеха. И Блюму пришлось схватить их в охапку и спуститься с этой ношей вниз по крутой лестнице, рискуя окончательно доломать свою хромую ногу.

Однако функции дяди Вильгельма были более значительны, чем могло показаться на первый взгляд. Когда прибыли первые машины, купленные Жозефом, все уже оказалось готово к их приемке.

Машины выходили из ящиков густо смазанные маслом и блестящие, как чешуя змеи. Часть за частью, деталь за деталью, появлялись они на свет божий. В ожидании рабочих одни были положены плашмя, другие были прислонены к стенам. Их было много, они буравили своими острыми углами воздух мастерской и вытесняли его прочь.

Сара, которую привел на фабрику ее старший сын, на этот раз не обнаружила за захлопнувшейся дверью ни тягостной белизны склепа, ни запаха тления. Все помещение было заставлено разобранными машинами. Ярко-зеленая краска, которой были окрашены чугунные части, вбирала в себя дневной свет, сообщала ему цвет и форму. Веселое осеннее солнце, лившееся сквозь промытые окна, подчеркивало контуры металлических ребер. Едва уловимый запах смазочного масла и лака мало-помалу пропитывал воздух. Все так же пересекал помещение вал трансмиссии, но коричневая плоть железа уже выступала из-под ржавчины; масло покрывало поверхность вала блестящими спиралями, напоминавшими извилистый след улитки. Небрежно покачивались в воздухе приводные ремни, распространяя терпкий запах кожи; они покорно, как домашние животные, ожидали часа, когда потребуется их сила.

Теперь здесь дышалось легче. Гийом с матерью подошли к основной оси трансмиссии, переходили от станка к станку. Пространство было покорено.

Та же картина предстала перед ними и во втором этаже и даже в двух низких надворных строениях. Гийом повел мать в машинный зал. Паровая машина, довольно хорошей марки, купленная по случаю в Мюльхаузепе, вздымала в воздух все свои штоки. Она походила на гильотину. Поршень был обильно покрыт маслом. Отражаясь от медного манометра, солнечные лучи зайчиками играли на стене. Цилиндр, обшитый деревянным кожухом и схваченный медными обручами, так и хотелось, как безделушку, поставить на комод, предварительно уменьшив раз в сто.

Механик быстрым движением приложил руку к синей кепке и снова углубился в свои занятия – он начищал металлические части, – незаметно, но внимательно поглядывая на вошедших.

– Добрый день, сударь, – сказала Сара со своей обычной любезностью.

– Это моя мать, Пайю, – обратился к механику Гийом; таким тоном произносят эту фразу всего пять-шесть, от силы десять раз в жизни.

Но был ли Гийом способен при всей своей нервной восприимчивости вырваться из обычного мира своих чувств и понять волнение, охватившее его мать, когда она услышала два слога незнакомого имени? Не только незнакомого, почти иностранного имени.

Толчок был так резок, что мысли Сары закружились, точно судно, готовое сорваться с якоря. Пятьдесят эльзасских имен вспомнились ей, пятьдесят имен с округлыми и плавными, как танец, слогами. Такие имена созданы для дружеской ласки, для веселой шутки, они походят на клички и открывают с нескромной веселостью все качества и свойства человека, его характер, родственные и соседские связи, возраст, ремесло.

Но здесь покончено навсегда с теплом родства, с теплом соседства. Этот Пайю, худой и скрытный, в перепачканной маслом куртке, был настоящим человеком Запада, от кончика ногтей до глубины сердца. Сколько еще времени потребуется Саре, чтобы разглядеть добродетели, которые житель Западной Франции скрывает за издевкой, ленью, грязью? А пока что Пайю в ожидании дальнейших распоряжений стоял перед ней со своим непонятным именем и недоверчивым взглядом, стоял как символ неведомого мира, куда ее вдруг вовлекло.

Гийом мог сколько угодно расточать сокровища своего настороженного сыновьего красноречия, представляя мать новому механику. Это тоже отошло в прошлое, отошло а прошлое время, когда жена Ипполита Зимлера была известна бушендорфцам под именем «Королева Зимлер».

Пайю снова поднес руку к козырьку кепки и взялся за работу. Если разобраться строго – кто такие эти люди и что, в сущности, они могут внести нового в этот край, где за двадцать веков все уже было сказано и перепробовано?

– Пойдем домой, – тихо сказала Сара, когда они вышли во двор. И по дороге в гостиницу оба хранили упорное молчание.

XII

Дядя Вильгельм без особых хлопот и затяжек ликвидировал в Кольмаре свое небольшое суконное дело. В сущности, оно ликвидировалось само собой. Война упразднила мелочные заботы. Зимлеры, и в первую очередь сам Блюм, были вполне довольны, так как теперь Вильгельм мог целиком и полностью отдаться новой, вандеврской фабрике. Его изобретательный ум, которому застенчивость мешала развернуться, нашел себе наконец-то почву для деятельности.

По левую руку от входа, как раз напротив домика, «пригодного для бездетного привратника», находилось маленькое зданьице из желтого кирпича, упиравшееся в главную стену. Оно состояло всего из двух смежных комнат – одна квадратная и повыше, другая подлиннее и пониже, так как над ней находился чердак. Обои в цветочек, еще времен Июльской монархии, отставали от стен длинными полосками. Паркет покоробился от сырости. Ночами через недостающие черепицы крыши в помещение пробирались полчища кошек, вселявшие ужас и отчаяние в сердца многочисленного поселения крыс. Сторож покойного Понсэ держал здесь дрова, а также трофеи своих ночных набегов на пустующую фабрику.

Блюм увидел эту грязную пристройку, и она ему сразу же приглянулась. Во всяком случае, он пропадал здесь долгие часы. В течение двух недель он каждый день после обеда удалялся в свою сторожку, и нередко Гийом, которому приходилось теперь наблюдать за установкой машин и ремонтом центрального здания, слышал отдаленные звуки «Hans in Schnцgeloch»,[6]6
  Ганс в крысиной дыре (нем.).


[Закрыть] которую выводил дядя Блюм на редкость фальшивым голоском, прославившимся еще в Эльзасе. Вильгельм то и дело проскальзывал в калитку с какими-то пакетами, от которых раздувался его плащ, а за ним следовали парни в белых блузах, навьюченные, как мулы.

Однажды на рассвете, подпрыгивая на рытвинах, во двор смело въехала ручная тележка и остановилась перед дядиной сторожкой. Когда Зимлеры обратили на нее внимание, она была уже разгружена, и молчаливый возница, впрягшись в кожаную лямку, вывозил ее из ворот.

В тот же вечер окна и дверь сторожки завесили рогожами.

– Stinkerei![7]7
  Вонь! (нем.)


[Закрыть] Как от тебя воняет бензином! – сказала как-то тетя Бабетта мужу.

– Фуй, как от тебя воняет кухней! – не задумываясь, ответил легкомысленный дядюшка и подмигнул ребятишкам.

Изредка он и Бабетта обедали вместе у Зимлеров, но Блюмы остановились далеко, у самых Парижских ворот, во второразрядной харчевне, где Ипполит не согласился бы поселиться ни за какие блага мира. Тетя Бабетта готовила сама на маленькой чугунной печурке; эта чародейка ухитрялась с помощью каких-то таинственных рецептов создавать чудеснейшие блюда из теста, жира, пряностей, мяса и сахара, способные уврачевать на время тоску о покинутой родине.

– Сегодня возвращается Жозеф, – объявил однажды вечером Вильгельм Блюм, входя в комнату. Он тяжело опустился на стул, снял фуражку, провел рукой по влажным волосам и протянул к печурке замерзшие, перепачканные краской пальцы.

– Um Gottes willen,[8]8
  Если будет угодно богу (нем.).


[Закрыть] – произнесла, как заклинание, тетушка Бабетта певучим, пронзительным голосом.

– А почему богу это не будет угодно? – возразил Вильгельм. – Давно пора. Наш Гийом прямо-таки надрывается. Дела хватает, а он, как ты знаешь, от работы не бежит.

Старуха проворчала себе что-то под нос, сняла крышку с кастрюли: запах вареной картошки вырвался, как пленник, которому возвратили свободу.

– Чего нельзя сказать об его папаше и о дяде Миртиле, – сказала она.

– Бог знает, что ты говоришь, Бабетта! – возмутился хромоножка. – Не забывай, что Ипполит был самый могущественный человек во всем Верхнем Рейне. Да он здешних людишек в бараний рог скрутит. Никто в этом не сомневается, кроме тебя одной. Ты, очевидно, имеешь против него зуб.

– Ну и ступай туда! Убивайся ради него.

– Я вовсе не убиваюсь. Но как может человек с душой не помочь этим бедным мальчикам, когда они в таком трудном положении? Ипполит не создан для подобных мелочей. Хорошенькое, нечего сказать, занятие для такого человека! Нет, это мы должны вбивать гвозди. А Ипполит создан для фабрики. Подожди полгодика, и ты увидишь, как он их всех к рукам приберет. Эти господа слишком уж загордились. Они, видите ли, нами брезгают! Скажите на милость! А меня всякий раз прямо-таки воротит, когда я прохожу мимо их клуба. Чистое свинство, ей-богу! Ну где это видано?

Бабетта прикрыла белой салфеткой скатерть сомнительной чистоты, поставила на стол лампу, две фаянсовые тарелки, графин с водой, стаканы, солонку, положила оловянные приборы; затем она сняла кастрюлю, и несколько капель с шипением упали на раскаленную печурку. Тарелку с картошкой окутали облака пара, как бога Саваофа на горе Синае.

Вильгельм Блюм, сразу успокоившись, присел к столу, взял нож и пристально взглянул на супругу. Крошечный пухлый полуоткрытый ротик застыл в спокойной приветливой улыбке. Приятно-округлый подбородок, некогда нежно-розовый, а сейчас янтарно-желтый, сливался с расплывшейся, но еще аппетитной шеей. Вся эта прелесть возвышалась над черным суконным лифом, туго обтягивавшим бугор ее грудей, по которому от самой шеи и до талии сбегали круглые матерчатые пуговки. На лоб падала тень от абажура.

– Бабетта, – весело воскликнул хромоножка, – да ты пойми: наш Жозеф возвращается нынче ночью, а завтра – завтра мы зажигаем на фабрике топку!

Он замолчал, чтобы полнее насладиться эффектом этой фразы, – но никакого эффекта не последовало.

– Бабетта, ты слышишь меня, Бабетта?

Крохотный, как у мышки, ротик дрогнул, но только для того, чтобы пропустить еще более крохотный кусок горячей картошки. Между зубами мелькнул на секунду кончик языка, затем ротик закрылся, кусочек картошки исчез, ротик снова полуоткрылся и застыл. Вильгельма взорвало:

– У тебя нет сердца, Бабетта!

– Бедный мой Вильгельм, а ты, с тех пор как мы сюда приехали, ты хоть раз подумал о наших собственных делах?

– Всему свое время. В первую очередь их дела, так оно будет справедливее.

– Справедливость еще не все. О хлебе тоже не мешает подумать.

– Пусть они прежде наделают сукна, а я уж тогда его продам.

– Ты продашь, если они только сами не продадут его прямо в Париже.

– А много ли нам с тобой нужно? Брось, Бабетта, наши наследники будут довольны.

– Наши наследники действительно могут быть очень довольны, если найдут хоть четыре су под нашим тюфяком. А кто знает, может быть, им еще покруче придется, чем нам с тобой.

– Видишь ли, Бабетта, когда я работаю на фабрике, я в равной степени тружусь и для них и для себя.

Супруги все еще беседовали на эту тему, хотя уже давно в кастрюле не осталось ни одной картофелины и уже давно опустело небольшое блюдо мяса с солеными огурцами.

Всем кристально ясным доводам Бабетты бесцветный голос Вильгельма противопоставлял одни и те же возражения. Это давно уже стало для них своего рода обрядом. Так они и не убедили друг друга. Да и к чему, впрочем? Каждый действовал сообразно своему характеру и наклонностям. И именно в силу своего характера Блюмы еще до зари встали с постели, оделись, дрожа от холода, при тусклом свете грошовой свечки и отправились в путь, чтобы первыми прибыть па фабрику, хотя им предстояло пройти почти целое лье.

Луна, круглая, как будто ее раздул флюс, и блестящая, как лакированная туфля, медленно пробиралась в полной тишине сквозь хоровод зимних тучек. Пуппеле, который временно проживал в доме, предназначавшемся для хозяев, услышал скрип калитки и вышел во двор. Дядюшка Блюм, как камергер, всегда ходил при ключе.

В другом конце улицы заплясал свет ручных фонариков. Послышались приближающиеся голоса. Гуськом или попарно люди входили во двор. Там они разбились на две группы. Говорили вполголоса. Время от времени слышалось бульканье – кто-то, не видимый в темноте, опрокидывал стопочку. И затем окрепший голос возносил хвалу творцу этакой благодати. Потом снова все стихало до полушепота. Гулкий кашель возвестил о приходе Ипполита. Оба старых хозяина появились в сопровождении молодых, и тут состоялась прелюбопытная встреча.

В это утро де Шаллери отправился на охоту вместе с господами Потобержем и Лефомбером. Они поравнялись с фабрикой покойного Понсэ как раз в ту минуту, когда новые хозяева входили в ворота. Газовый фонарь, освещавший улицу, давно уже погасили, а на фабричном дворе фонарей еще не было, – их предполагали поставить, когда обстоятельства позволят приобрести счетчик и трубы. Но луна еще заливала все своим светом.

Для торжественного дня эльзасцы надели сюртуки и шелковые цилиндры. Цилиндр Ипполита возвышался на манер башни, и покрой его одежды отнюдь не казался провинциальным. Четыре приезжих одним движением приподняли цилиндры и, как манекены, проследовали во двор. Трое джентльменов еле успели притронуться к своим охотничьим фетровым шляпам, – жест получился немного растерянный, запоздалый и выражал удивление. Все же охотники остановились, и вот какое зрелище предстало их глазам.

Зимлеры вошли во двор. В одном из его углов будто разорвалась граната. Эльзасские мастера, прибывшие из Бушендорфа, трижды прокричали:

– Да здравствует Франция! Да здравствует Эльзас! Да здравствует Зимлер!

В эту минуту позади эльзасцев внезапно вспыхнул резкий сказочно-синий свет, пробежавший по лицам новых рабочих с Запада; за синим светом последовал белый, а за ним красный. Фигуры стоявших у решетки охотников залило багрянцем. Стены соседних зданий вдруг выступили из тьмы, как декорации в театральной феерии. За прозрачными силуэтами каштанов показалась верхушка трубы. Эльзасцы снова прокричали:

– Да здравствует Франция!

Им ответила группа местных рабочих. Господин Ипполит нахмурился, Гийом плакал, не скрывая слез. Три бенгальских огня погасли, оставив в душах легкое трепетание, как после пьянящей музыки. Над фабрикой висел теперь только блеклый осколок луны. Группы людей разбрелись, громко переговариваясь. Двор опустел. Господам охотникам было о чем подумать во время тяги.

Пока рабочие шумно расходились по мастерским, кое-кто из предупрежденных заранее эльзасцев направился к машинному отделению. Фриц встретился с Блюмом в дверях и заговорщически подтолкнул его локтем. Едва рассветало, и он не увидел довольной улыбки дядюшки Вильгельма.

Вошел Пайю и зажег маленькую шахтерскую лампочку.

– Мы здесь, Пайю, можно спускаться, – раздался голос господина Миртиля.

Ряды расступились, чтобы дать проход четырем фабрикантам. Механик подошел к железной лестнице, ведущей в подвал. Его матерчатые туфли быстро соскользнули по ступенькам. Остальные неловко спускались задом, при свете лампочки, которой Пайю освещал дорогу.

Через несколько минут все собрались у парового котла. В самом низу зияла холодная черная пасть пустой топки. Сверху раздался голос Жюстена:

– А нам можно сюда? Мы проспали иллюминацию!

Жозеф и дядюшка Блюм помогли детям спуститься. Сара и Гермина, которых сюда привели сыновья, а также тетя Бабетта остались наверху.

– Пожалуйста, сударь, – вполголоса произнес Пайю, указывая Ипполиту на груду угля, в которую была воткнута лопата. Засим воцарилось молчание.

– Сегодня, шестнадцатого ноября, – начал Ипполит, – после полутора лет войны и вынужденного бездействия, мы и наши добрые эльзасцы, недавно принявшие французское гражданство, собрались здесь, чтобы снова взяться за дело. Объявляю сегодняшний день – днем пуска нашей новой фабрики. Мы пришли сюда, чтобы бросить в эту печь первый кусок угля. Через час все станки заработают. Это хорошие, дорогие станки. Все они выверены, испробованы. Дай бог, чтобы работали они бесперебойно и останавливались только в субботу вечером, для воскресного отдыха. От своего имени, а также от имени моего брата, моей жены и моих сыновей благодарю всех тех, кто согласился поехать с нами. Молодцы эльзасцы! Мне хочется сказать всем новым рабочим, что работать у нас нелегко, но что у нас люди работают до конца жизни и, я надеюсь, всем бывают довольны. А сейчас не время нежничать. За дело, и пусть бог благословит наш труд!