Текст книги "Преступление падре Амаро"

В тот же миг хор грянул «Introito».[119]119
  «lntroito» – досл, «вступление», начало мессы, когда священник, поднимаясь по ступеням алтаря, читает строфы из того или иного псалма. Во время торжественной мессы эти строфы поет хор певчих.


[Закрыть]

Амелия простояла всю мессу как в тумане, поглощенная созерцанием соборного настоятеля. И действительно, он был, по выражению каноника, великим мастером служить торжественную мессу. Весь клир, все дамы были того же мнения. Сколько достоинства, сколько благородства в поклонах диаконам! Как красиво простирался он ниц перед алтарем, полный покорности и смирения, чувствуя себя пеплом, прахом перед лицом Бога, который присутствует тут, совсем рядом, в окружении кортежа святых и своего праведного семейства! Но особенно хорош был падре Амаро, когда совершал обряд благословения: медленно-медленно проведя руками над алтарем, он как бы ловил в воздухе и собирал пальцами благодать, исходящую от незримого присутствия Христа, и потом широким, полным благоволения жестом разбрасывал ее на склоненные головы по всему нефу, вплоть до самого дальнего конца церкви, где теснился с палками в руках деревенский люд и глазел, не мигая, на сверкающую дарохранительницу! В такие моменты Амелия вся изнемогала от любви; она думала о том, что совсем недавно эти благословляющие руки страстно сплетались под столом с ее руками, а тот самый голос, который шептал ей «милая», теперь произносит дивные молитвы и звучит прекрасней, чем стоны скрипок и глубокое гуденье органа! И она с гордостью говорила себе, что все женщины любуются им; но как истинно набожная душа она знала притягательную силу неба и ревновала только к Богу, особенно в те минуты, когда падре Амаро неподвижно замирал перед алтарем в экстатической позе, предписанной правилами литургии, будто душа его унеслась далеко, ввысь, в сферу вечности и невозмутимого покоя. Правда, он казался ей человечней и доступней и потому больше нравился, когда во время «Kyrie»[120]120
  «Kyrie» – полнее: «Kyrie eleison» – «Господи помилуй» (греч.), одна из часто повторяющихся формул католической мессы.


[Закрыть] или при чтении «Апостола» садился вместе с диаконами на обитую красной камкой скамью; в такие минуты ей хотелось, чтобы он взглянул на нее. Но падре Амаро сидел скромно и благолепно, не поднимая глаз.

Стоя на коленях, Амелия с безотчетной улыбкой на губах любовалась его стройной фигурой, красиво посаженной головой, золотым шитьем на облачении и вспоминала тот день, когда впервые увидела его: с сигаретой в руке он спускался по их лестнице. Сколько перемен совершилось за это время! Она вспомнила Моренал, прыжок через изгородь, смерть тетеньки, поцелуй в кухне… Ах, что-то будет? Она хотела помолиться, листала Часослов, но ей вспоминался утренний разговор с Либаниньо: «У сеньора падре кожа такая белая, нежная, ну прямо тебе архангел…» Наверно, это правда… Страстное томление сжигало ее; боясь, что это происки дьявола, она старалась отогнать искушение и переводила глаза на дарохранительницу, на кафедру, где падре Амаро, между двумя диаконами, курил ладаном, описывая кадильницей широкие полукружия – символ ночной хвалы, – между тем как Хор громко гудел: «Тебе Бога хвалим». А потом кадили ему самому, и он стоял, сложив ладоши, на второй ступеньке алтаря. Кривой Пимента бодро скрипел серебряными цепями кадила; аромат ладана разливался по церкви, как небесный благовест; дарохранительница тонула в белых клубах дыма, и падре Амаро казался Амелии нечеловечески прекрасным, почти Богом!.. О, как она его обожала!

Вся церковь содрогалась от органного форте; разинув рты, хористы натужно выводили божественный мотив; наверху, возвышаясь над грифами альтов, капельмейстер в жару вдохновения неистово взмахивал рулоном нот, который служил ему дирижерской палочкой.

Амелия вышла из церкви бледная от изнеможения.

За обедом у каноника дона Жозефа все время выговаривала ей за то, что она «словно язык проглотила».

Она молчала, но под столом ее маленькая ножка беспрестанно искала и жала ногу падре Амаро. Стемнело рано, и они сидели при свечах; каноник распечатал новую бутылку, только не знаменитого «Герцогского 1815», а другого вина, «1847 года», чтобы достойно запить красовавшуюся посередине стола запеканку из вермишели с инициалами падре Амаро, выложенными корицей. Как объяснил каноник, это знак внимания дорогому гостю от сестрицы Жозефы. Амаро сейчас же поднял бокал за здоровье хозяйки. Та сияла. В своем зеленом барежевом платье она была особенно уродлива. Такая неприятность: именно сегодня обед испорчен. Лентяйка Жертруда совсем распустилась… Чуть не сожгла утку с макаронами!

– О милая сеньора, утка была превосходная! – протестовал падре Амаро.

– Вы слишком добры, сеньор настоятель. Слава Богу, я вовремя подоспела… Еще немного запеканки?

– Нет, нет, благодарю вас, сеньора, больше не могу.

– Ну, тогда, чтобы облегчить пищеварение, еще стаканчик «тысяча восемьсот сорок седьмого», – предложил каноник и сам не спеша выцедил объемистую чарку, удовлетворенно крякнул и откинулся в кресле.

– Винцо славное! С таким винцом жить можно!

Он был красен, как свекла, и казался еще тучней в толстой шерстяной куртке и с салфеткой вокруг шеи.

– Хорошее вино! – подтвердил он. – Бьюсь об заклад, что тебе сегодня подали в чаше порядочную бурду…

– Помилуй Бог, братец! – чуть не подавившись запеканкой, воскликнула дона Жозефа, крайне шокированная подобным кощунством.

Каноник презрительно повел плечами.

– Бог помилует, если хорошенько помолишься. Что за претензия – вечно вмешиваться в то, чего не понимаешь! Да будет тебе известно, качество вина во время мессы – вопрос весьма важный. Вино должно быть хорошее…

– Это повышает величие и святость церковной службы, – внушительно поддержал его падре Амаро, прижимаясь коленом к колену Амелии.

– Дело не только в этом, – продолжал каноник, тотчас же впав в лекторский тон. – Дело в том, что скверное вино содержит примеси, отчего на дне чаши остается осадок; бывает, что ризничий, поленившись, не отмывает как следует этот осадок, и от чаши начинает плохо пахнуть. И тогда, сеньора, желаете знать, что происходит? Происходит то, что священник, ни о чем не подозревая, подносит чашу к губам, чтобы вкусить крови господа нашего Иисуса Христа, и невольно делает гримасу. Теперь вы поняли?

И каноник отхлебнул из чарки. В этот вечер на него нашло настроение поучать; громко рыгнув, он снова стал просвещать свою сестру, и без того восхищенную столь глубокими мыслями.

– А теперь скажите мне, сеньора, раз уж вы все знаете, какое вино следует подавать во время службы: белое или красное?

Доне Жозефе казалось, что красное, ибо оно должно походить на кровь господа.

– Поправьте ошибку, менина! – напористо возразил каноник, тыкая пальцем в сторону Амелии.

Амелия с улыбкой отказалась поправлять дону Жозефу: она не пономарь, откуда ей знать?

– Поправьте ошибку, сеньор соборный настоятель!

Амаро фыркнул: если не красное – стало быть, белое…

– А почему?

Амаро сказал, что, по слухам, так принято в Риме.

– Да. Но почему? – приставал педант-каноник.

Амаро не знал.

– А потому, что господь наш Иисус Христос, причащая в первый раз, употребил белое вино. И по самой простой причине: в те времена в Иудее не изготовляли красного вина… Прошу еще порцию запеканки, сеньора.

Поскольку речь зашла о вине и о чашах, Амаро пожаловался на пономаря Бенто. Не далее как сегодня утром, собираясь надевать облачение (сеньор каноник как раз был в ризнице), падре Амаро вынужден был крепко отчитать Бенто: тот отдает стирать облачение некой Антонии, а эта бабенка самым скандальным образом сожительствует с плотником и недостойна даже притрагиваться к освященным предметам. Это первое. А второе – стихарь возвращается от нее такой грязный, что просто неудобно подходить в нем к святым дарам…

– Ах, посылайте ваши ризы мне, сеньор падре Амаро, посылайте их мне! – заволновалась дона Жозефа. – Моя прачка – пример добродетели и стирает очень чисто. Ах, для меня это большая честь!.. Я бы сама их разглаживала утюгом! Можно, если угодно, освятить утюг…

Но каноник, который в этот вечер был решительно в ударе, перебил ее и, повернувшись к падре Амаро, устремил на него глубокий взгляд.

– Кстати, насчет того, что я видел у тебя в ризнице; должен сказать, друг и коллега, сегодня ты допустил ошибку, за которую в школе бьют по рукам.

Амаро слегка встревожился.

– Какую ошибку, дорогой учитель?

– Облачившись, – размеренно поучал каноник, – и кланяясь перед распятием в ризнице, – причем оба диакона уже стояли по бокам от тебя, – ты вместо полного поклона сделал полупоклон.

– Позвольте, позвольте, дорогой учитель! – воскликнул падре Амаро. – Так полагается по всем текстам. «Facta reverentia cruci» – то есть «сделав поклон пред крестом»: это значит простой поклон, легкий наклон головы…

И для наглядности он сделал уставной полупоклон доне Жозефе; та вся затрепыхалась от гордости.

– Опровергаю! – загремел каноник; у себя дома, за своим столом, он не стеснялся навязывать свои мнения даже силой. – Опровергаю, опираясь на тексты. Вот они!

И он обрушил на оппонента каменные глыбы цитат из авторитетнейших церковных авторов: Лаборанти, Вальдески, Мерати, Туррино, Павонио.

Амаро отодвинул свой стул и встал в позу контроверзы – крайне довольный тем, что сейчас, при Амелии, положит на обе лопатки каноника, профессора теологической морали и непревзойденного знатока практической литургии.

– Подтверждаю! – воскликнул он. – Подтверждаю, опираясь на Кастальдуса…

– Стой, разбойник, – заревел дорогой учитель. – Кастальдус за меня!

– Нет, отец наставник, Кастальдус за меня!

Они вступили в яростный спор; каждый тянул к себе Кастальдуса и его авторитетное мнение. Дона Жозефа подпрыгивала на стуле от восхищения и шептала Амелии со счастливым смехом:

– Ай, ну что за святость! Ай, они святые!

Амаро продолжал с победоносным видом:

– И кроме того, дорогой учитель, на моей стороне здравый смысл. Primo: текст, о котором я уже говорил. Secundo: пока священник находится в ризнице, на голове у него надета шапочка, при полном поклоне шапочка может свалиться, и будет нехорошо. Tertio: получается абсурд, потому что поклон перед ризничным распятием, до мессы, окажется глубже, чем поклон перед алтарным распятием, после мессы.

– Но ведь поклон перед алтарным крестом… – начал было каноник.

– Должен быть половинным. Читайте в уставе: «Caput inclinat».[121]121
  Наклоняет голову (лат.).


[Закрыть] Читайте Гавантуса, читайте Гаррифальди. Да иначе и быть не может. И знаете почему? Потому что после мессы священник достигает высшей точки своего значения: он уже причастился тела и крови господа нашего Иисуса Христа. Стало быть, я прав.

И, все еще стоя, он с торжеством потер руки.

Каноник опустил голову, точно оглушенный вол, сплющив двойной подбородок о повязанную вокруг шеи салфетку. Потом, помолчав, сказал:

– В твоих словах есть доля истины… Именно это я и хотел услышать… А ученик не посрамил учителя! – И он подмигнул Амелии. – Что ж, значит, надо выпить! А потом сестрица нам соорудит горяченького кофейку!

Внизу раздался резкий звон колокольчика.

– Это Сан-Жоанейра, – сказала дона Жозефа.

Вошла Жертруда с шалью и мантильей.

– Вот прислали для менины Амелии. Сеньора велели кланяться, а сами не пришли: нездоровы.

– С кем же я пойду домой? – испугалась Амелия.

Каноник потянулся к ней через стол и похлопал ее по руке:

– В крайнем случае я к твоим услугам. Не тревожься за свою скромность, девушка.

– Что еще выдумали, братец! – закричала старуха.

– Замолчи, сестрица. Что сказал святой человек, то свято.

Падре Амаро шумно его поддержал:

– Каноник Диас совершенно прав! Что сказал святой, то свято. За ваше здоровье!

– За твое!

Они чокнулись, весело подмигнув друг другу, уже в полном согласии после недавнего спора. Но Амелия была неспокойна.

– Господи Иисусе, что случилось с маменькой? Что с ней такое?

– А что с ней может быть? Приступ лени! – смеялся падре Амаро.

– Не расстраивайся, милочка! – сказала дона Жозефа. – Я сама тебя провожу! Мы все тебя проводим…

– Понесем менину в портшезе, под балдахином! – хрюкнул каноник, срезая кожуру с груши.

Но вдруг он отложил нож, выкатил глаза и прижал руки к животу.

– Ох, и мне тоже что-то нехорошо…

– Что с вами? Что с вами?

– Колет, будто иглой. Ничего, уже прошло.

Дона Жозефа встревожилась и попыталась отнять у него грушу. В последний раз его схватила колика, когда он поел фруктов…

Но каноник был упрям и надкусил грушу, ворча:

– Да прошло уже, прошло.

– Это у него от сочувствия к вашей маменьке. Симпатия! – шепнул Амелии падре Амаро.

Но каноник вдруг вскочил, оттолкнул кресло и скрючился.

– Мне плохо, мне плохо! Иисусе Христе! А, д-дья-вол! У-у-у… Ой! Ой! Умираю!

Все сгрудились вокруг него. Дона Жозефа обхватила его рукой и повела в спальню, крикнув служанке, чтобы бежала за доктором. Амелия бросилась на кухню согреть кусок шерстяной фланели, чтобы положить больному на живот. Но шерстяная фланель куда-то запропастилась, Жертруда суетилась, натыкаясь на стулья, ища по всему дому свою шаль.

– Да иди без шали, дура! – прикрикнул на нее Амаро.

Девушка выскочила из гостиной. Каноник в комнате испускал хриплые вопли.

Амаро, не на шутку испугавшись, вошел к нему. Дона Жозефа стояла на коленях у комода и бормотала молитвы перед большой литографией Богоматери, а бедный учитель, лежа на кровати животом вниз, кусал подушку.

– Послушайте, сеньора, – строго сказал Амаро доне Жозефе, – теперь не время молиться. Надо что-то предпринять… Что вы обычно делаете, когда у него случается приступ?

– Ай, сеньор падре Амаро, ничего я не делаю! – захныкала старуха. – Это же у него в момент. Ничего нельзя успеть! Немного помогает липовый чай… Но сегодня, как на грех, и липового чая дома нет! Иисусе!

Амаро побежал к себе за липовым чаем. Вскоре он вернулся, едва переводя дух, в сопровождении Дионисии, которая пришла предложить свою деловитость и опыт.

Но сеньору канонику, к счастью, уже полегчало.

– Как мне вас благодарить, сеньор падре Амаро! – лепетала дона Жозефа. – Чудесный липовый цвет! Вы так добры. Сейчас братец задремлет, После приступа он всегда должен поспать… Я останусь возле него, извините меня… Такой сильный приступ у него впервые… Все эти прокля… – Она с трудом сдержалась. – Конечно, фрукты тоже сотворил господь Бог. Такова его небесная воля… Прошу извинить меня, я вас покидаю!

Амелия и падре Амаро остались одни. У обоих вдруг заблестели глаза от жажды прикосновений, поцелуев. Но все двери были настежь, а в комнате за стеной шаркали туфли доны Жозефы. Падре Амаро сказал нарочито громко:

– Бедный учитель! Какие жестокие боли.

– У него это бывает каждые три месяца, – отозвалась Амелия. – Маменька уже предчувствовала. Давеча говорила: я очень тревожусь, скоро у сеньора каноника опять будет приступ болей.

Падре Амаро тихонько вздохнул:

– О моих болезнях некому тревожиться…

Амелия остановила на нем долгий взгляд своих красивых, влажных от нежности глаз.

– Не говорите так…

Их руки встретились над столом. Вошла дона Жозефа, зябко ежась под наброшенной на плечи шалью. Каноник задремал, но она совсем раскисла. Ай, такие волнения для нее губительны! Она уже поставила две свечи святому Иоахиму и принесла обет Пресвятой деве, покровительнице страждущих. Уже второй раз в этом году, и все ради братца! Пресвятая дева никогда не подведет…

– Пресвятая дева не покидает тех, кто взывает к ней с верой, милая сеньора, – наставительно вздохнул падре Амаро.

Высокие часы, стоявшие на шкафу, глухо пробили восемь. Амелия снова сказала, что беспокоится за маменьку… И вообще уже так поздно…

– Мало того, что поздно. Когда я выходил, накрапывал дождь, – сказал Амаро.

Амелия побежала взглянуть в окно. Тротуар в пятне света от уличного фонаря влажно блестел; небо было затянуто тучами.

– О боже, дождь зарядил на всю ночь!

Дона Жозефа расстроилась. Как некстати! Но вы сами видите: ей невозможно отлучиться из дому. Жертруда ушла за доктором; наверно, не застала дома и теперь бегает за ним по адресам, и когда придет – неизвестно…

Тогда падре Амаро сказал, что дону Амелию может проводить домой Дионисия – она пришла вместе с ним и теперь ждет на кухне. Тут всего два шага, на улицах никого нет. Он сам доведет их до угла Базарной площади… Только надо поспешить, а то дождь все сильней!

Дона Жозефа пошла за зонтиком для Амелии. Потом велела подробно рассказать маменьке, что здесь случилось. Только пусть не убивается, братцу уже гораздо лучше…

– Слушай! – крикнула она с верха лестницы. – Ты ей объясни: я сделала все, что в человеческих силах, но боль наступила и прошла мгновенно, ничего нельзя было успеть!

– Хорошо, я скажу. Доброй ночи!

Когда они открыли дверь на улицу, шел сильный дождь. Амелия хотела остаться и переждать. Но священник, словно куда-то торопясь, тянул ее за руку.

– Это пустяки! Это пустяки!

Они пошли по пустынной улице под зонтом; молчаливая Дионисия шла рядом, накинув на голову шаль. Во всех окнах уже было темно; из водосточных труб с шумом лились потоки воды.

– Боже, какая ночь! – сказала Амелия. – Я испорчу платье.

Они уже были на улице Соузас.

– Да, льет как из ведра, – заметил Амаро. – Пожалуй, действительно лучше зайти ко мне и переждать в прихожей…

– Нет, нет! – испугалась Амелия.

– Вздор! – нетерпеливо воскликнул он. – Вы испортите платье… На минуту, пока ливень утихнет. Вот сюда, видите: дождь уже унимается. Сейчас пройдет… Это все вздор… Если маменька увидит, что вы прибежали домой в самую грозу, она рассердится и будет права.

– Нет, нет!

Но Амаро остановился, торопливо отпер дверь и слегка подтолкнул Амелию.

– На минуту, пока ливень пройдет… Входите же…

Они оказались в темной прихожей и молча глядели на полосы дождя, сверкавшие в свете фонаря. Амелия была ошеломлена. Полный мрак и безмолвие прихожей пугали ее; и в то же время так сладко было стоять тут в темноте, неведомо для всех… Не отдавая себе в том отчета, она качнулась к Амаро, почувствовала рядом его плечо и сразу отпрянула, испугавшись его тяжелого дыхания, близости его колен… В темноте, позади себя, она угадывала лестницу наверх; и Амелию неудержимо тянуло взойти по этой лестнице, взглянуть на его комнату, узнать, как он тут устроился. Дионисия безмолвно стояла у двери; присутствие этой женщины стесняло Амелию, и вместе с тем она боялась, что та исчезнет, растворится во мраке…

Амаро начал топать ногами по полу и тереть озябшие руки.

– Мы тут непременно схватим простуду, – сказал он наконец. Плиты ледяные… Право же, лучше подождать наверху, в столовой…

– Нет, нет! – прошептала она.

– Пустое! Маменька рассердится… Ступайте, Дионисия, зажгите наверху свет.

Почтенная матрона вспорхнула по лестнице, как ветерок.

Падре Амаро взял Амелию за руку и сказал совсем тихо:

– Почему нет? Чего ты боишься? Пустяки, право. Вот только переждем дождь. Скажи…

Она молчала, тяжело дыша. Амаро положил руку ей на плечо, на грудь, сжал ее сквозь шелк. Амелия вся затрепетала – и словно в беспамятстве пошла вслед за ним по лестнице; уши ее горели, она спотыкалась на каждой ступеньке о подол платья.

– Сюда, тут моя комната, – шепнул он, а сам побежал на кухню. Дионисия зажигала свечу.

– Милая Дионисия, видите ли… Я решил исповедать менину Амелию. Серьезный вопрос совести… Вернитесь через полчаса. Нате, возьмите. – И он сунул ей в руку три серебряных монеты.

Дионисия сбросила башмаки, на цыпочках сбежала вниз по лестнице и заперлась в кладовке с углем.

Он вернулся к себе со свечой. Амелия, белая как полотно, неподвижно стояла посреди комнаты. Священник запер дверь и молча двинулся к ней, стиснув зубы и сопя, как бык.

Полчаса спустя Дионисия кашлянула на лестнице. Амелия сразу же вышла, закутанная почти с головой в свою шаль; когда она отворила дверь на улицу, мимо проходили двое пьяных. Амелия быстро отступила в темную прихожую. Через минуту Дионисия опять высунулась на улицу; там никого не было.

– Можно идти, менина…

Амелия надвинула край шали на глаза, и обе женщины торопливо зашагали к улице Милосердия. Дождь перестал; на небе высыпали звезды; холодный сухой воздух предвещал ясную погоду.

XVI

Утром, взглянув на лежавшие у изголовья часы и увидя, что пора идти в собор, Амаро весело вскочил с кровати. Он натягивал старое пальто, служившее ему халатом, и вспоминал такое же утро в Фейране, когда он проснулся с чувством жесточайшего раскаяния: накануне он бесстыдно согрешил с коровницей Жоаной на куче соломы в хлеву. С таким пятном на совести он не посмел служить мессу. Грех давил его душу. Он считал себя грязным, оскверненным, готовым для ада – как учили отцы церкви и святейший Тридентский собор.[122]122
  Тридентский собор – съезд католических прелатов, проходивший с перерывами в 1545–1563 гг. и принявший ряд установлений, направленных на борьбу с Контрреформацией, в том числе подтвердивший целибат духовенства, практически утвердившийся в XII в.


[Закрыть] Трижды приближался он к порогу часовни и трижды отступал в страхе. Он был уверен, что стоит ему прикоснуться к святым дарам вот этими руками, которые еще вчера задирали юбки коровницы, – и церковь немедленно рухнет или же перед ним возникнет, блистая доспехами, святой Михаил-архистратиг с занесенным над головой мечом и загородит от него алтарь! Амаро оседлал лошадь и два часа трусил среди глиняных карьеров, чтобы исповедаться в Гралейре у доброго аббата Секейры… То было время невинности, преувеличенного благочестия и страхов, какие терзают лишь новичка! Теперь он трезво смотрит на реальный мир и реальных людей. Все эти аббаты, каноники, кардиналы и монсеньоры никогда не грешат в хлеву на соломе. Нет! Они делают это со всеми удобствами, в уютных альковах, а на столике рядом с постелью им сервируют ужин. И церкви не рушатся, и Михаил-архангел не беспокоит себя ради такой малости. Нет, не это страшно – страшна Дионисия. Он слышал ее возню и покашливание на кухне и не решался крикнуть, чтобы она принесла воды для бритья. Ему было неприятно, что эта многоопытная особа знает его тайну и может чувствовать себя хозяйкой положения. Конечно, болтать она не станет: скромность – ее профессия; за несколько фунтов[123]123
  Фунт – английская золотая монета, имевшая хождение в Португалии по декрету 1846 г.


[Закрыть] можно купить ее молчание. Но щепетильность служителя Божия страдала от мысли, что бывшая содержанка стольких гражданских и военных начальников, успевшая за полстолетия замарать свое жирное тело во всех городских нечистотах, ныне посвящена в его слабости, в низменные вожделения, снедавшие его под покровом иерейских риз. Лучше бы свидетелями вчерашней вспышки были Силверио или Натарио: они, по крайней мере, свои люди!.. Ему было противно терпеть взгляд этих циничных глаз, которые не опустятся ни перед суровостью сутаны, ни перед блеском мундира, ибо твердо знают, что под ними томится желаниями все та же презренная животная плоть…

«Надо с этим кончать, – подумал он, – дам ей фунт – и пусть убирается на все четыре стороны».

Деликатный стук в дверь прервал его размышления.

– Войдите! – сказал Амаро, поспешно садясь за стол и склоняясь над бумагами, словно был поглощен работой.

Дионисия вошла, поставила кувшинчик с горячей водой на умывальник, кашлянула и сказала Амаро, сидевшему к ней спиной:

– Сеньор настоятель, этак не делают. Вчера посторонние люди видели, как барышня выходила из вашего дома… Этим не шутят, менино… Для вашего же блага советую быть поосторожней!

Нет, невозможно прогнать ее! Эта женщина, хочешь не хочешь, ему необходима. Слова ее, произнесенные шелестящим шепотом, чтобы и стены их не услышали, свидетельствовали о профессиональной осторожности и доказывали, как удобна для него столь опытная соучастница.

Сильно покраснев, он повернулся к ней.

– Ее видели?

– Видели. Это были двое пьяных… Но на их месте могли оказаться господа, знакомые…

– Это верно.

– Вы должны помнить о своем положении, сеньор настоятель, и о репутации барышни!.. Такие дела делают молчком… Даже мебель в этой комнате и та ничего не должна знать! Когда ко мне обращаются за протекцией, я требую соблюдения полнейшей тайны, как если бы дело шло о жизни и смерти!

Амаро окончательно решил принять «протекцию» Дионисии. Он пошарил в ящике стола и положил монету в полфунта ей на ладонь.

– Пусть так, во славу Божию, менино! – тихо сказала она.

– Ну вот. А теперь, Дионисия, что вы предлагаете? – спросил он и откинулся на спинку стула в ожидании советов почтенной матроны.

Она сказала просто, без всякой хитрецы и без претензий на таинственность:

– По-моему, лучше всего вам с мениной встречаться у звонаря.

– У звонаря?

Она очень спокойно разъяснила ему, что домик звонаря расположен исключительно удобно. Одно из церковных помещений, смежное с ризницей, выходит, как известно, во внутренний двор, где в свое время каменщики устроили сарай; так вот, как раз сюда же выходит задами дом звонаря… Из этого внутреннего двора есть дверь в кухню к дядюшке Эсгельясу: достаточно выйти из ризницы, пройти через двор – и вы уже в гнездышке!

– А она?

– Она может входить с улицы, со стороны церковного двора: там всегда пусто, ни одной живой души не встретишь. А если кто и увидит – что особенного? У менины поручение к звонарю от маменьки… Конечно, это пока так, примерно; надо хорошенько все обдумать.

– Да, понимаю, это лишь набросок, – сказал Амаро; он встал и, размышляя, прохаживался по комнате.

– Я хорошо знаю этот квартал, сеньор настоятель, и можете мне поверить: для священника и его барышни дом звонаря – самое подходящее местечко.

Амаро остановился перед ней и спросил с фамильярной усмешкой:

– Признайтесь откровенно, тетя Дионисия: я не первый священник, которому вы рекомендуете дом звонаря?

Она весьма решительно отвергла такое предположение. Она даже не знакома с дядюшкой Эсгельясом! Эта мысль пришла ей в голову сегодня ночью, когда не спалось. С утра пораньше она сходила туда, все рассмотрела и убедилась, что ничего лучшего и желать не приходится.

Она кашлянула, бесшумно пошла к двери, но на пороге обернулась и дала последний совет:

– Все зависит от того, ваше преподобие, как вы сумеете договориться со звонарем.

Об этом и размышлял теперь падре Амаро.

В соборе, среди прислужников и пономарей, дядюшка Эсгельяс считался «бирюком». Он был одноног и ходил с костылем. Некоторые из соборных священников, желая пристроить на должность звонаря своих подопечных, утверждали, что по уставу калеки не могут служить при церкви. Но прежний настоятель Жозе Мигейс, по распоряжению сеньора епископа, оставил одноногого звонаря в соборе, ссылаясь на то, что дядя Эсгельяс потерял ногу при служении в церкви, свалившись с колокольни в праздничный день: ergo,[124]124
  Стало быть (лат.).


[Закрыть] воля неба ясна: дядя Эсгельяс нужен собору. Когда приход перешел к Амаро, дядя Эсгельяс обратился за защитой к Сан-Жоанейре и Амелии, чтобы сохранить за собой, как он выражался, «колокольную службу». Кроме всего прочего, – и таково было мнение синклита на улице Милосердия, – оставить при церкви дядю Эсгельяса значило сделать доброе дело: звонарь был вдов и содержал дочь пятнадцати лет, у которой были парализованы от рождения обе ноги. «Нечистый взялся за наши ноги», – говаривал дядя Эсгельяс. Очевидно, из-за этой беды он и стал таким угрюмым молчальником.

Говорили, что дочка звонаря, Антония (отец звал ее Тото), изводила его своим злобным упрямством, вспышками бешенства, всевозможными капризами. Доктор Гоувейя находил у нее истерию, но все благомыслящие люди твердо знали, что в Тото вселился бес. Возникла даже мысль изгнать из нее нечистую силу. Однако сеньор главный викарий, опасаясь вмешательства газет, колебался и не давал своего благословения; одержимую только опрыскали святой водой, отчего никакого улучшения не последовало. Впрочем, как и в чем проявлялось бесовское наваждение, мучившее параличную, было гражданам неизвестно. Доне Марии говорили, будто девочка воет волком; старшая Гансозо, со своей стороны, утверждала, что она раздирает себя ногтями… Когда об этом спрашивали звонаря, он уклончиво отвечал:

– Беда, да и только…

Все свободное время между службами дядя Эсгельяс проводил дома, с дочерью, и лишь изредка ходил через площадь в аптеку за каким-нибудь лекарством или в кондитерскую Терезы за пирожными. Целый день сырой и темный закоулок при соборе – внутренний двор, сарай, высокая каменная стена, увитая плющом, и в глубине домик с единственным окном в черной раме наличника, прорубленным в облупившейся стене, – был погружен в безмолвие. Только мальчишки-певчие отваживались иногда пробраться во внутренний двор и поглядеть, что делает звонарь. Тот неизменно сидел, сгорбившись, у очага, с трубкой в руке, и уныло сплевывал в огонь.

Каждый день дядя Эсгельяс приходил почтительно слушать мессу, когда служил сеньор соборный настоятель. Как только Амаро, облачась в ризнице, услышал за спиной постукивание костыля, он в последний раз повторил в уме придуманную для звонаря историю. Ведь нельзя просить приюта у дядюшки Эсгельяса без объяснений, а объяснение могло быть только одно: какой-нибудь вид религиозной тайны. А что подойдет лучше, чем в уединении, вдали от мирских помех, подготовить юную душу к послуху, а затем к монашеству?

Поэтому, как только звонарь вошел в ризницу, падре Амаро ласково его приветствовал: «Добрый день, добрый день!» – и прибавил, что дядюшка Эсгельяс сегодня прекрасно выглядит. И неудивительно: по словам святых отцов, колокола даруют спокойную радость и благополучие тому, кто при них состоит, ибо они освящены и обладают особо благодетельными свойствами. И он стал благодушно рассказывать дядюшке Эсгельясу и двум псаломщикам, что в детстве, проживая в доме сеньоры маркизы де Алегрос, мечтал стать звонарем.

Все посмеялись, в восторге от шутливого настроения его преподобия.

– Не смейтесь, это чистая правда. Мне бы такая служба подошла… И заметьте: в прежнее время при колоколах могли состоять лишь посвященные в сан. Отцы церкви считали этот труд особенно угодным Богу. Недаром в одной глоссе говорится, как бы от лица колокола:

 
Laudo Deum, populum voco, congrego clerum,
Defunctum ploro, pestem fugo, festa decoro,
 

что значит: «Я хвалю Бога, созываю народ, собираю клир, оплакиваю мертвых, прогоняю чуму, украшаю праздники».

Он цитировал глоссу с почтением, стоя посреди ризницы, уже в стихаре и епитрахили,[125]125
  Епитрахиль – широкая лента, надеваемая на шею священниками и епископами.


[Закрыть] а дядя Эсгельяс, помогая себе костылем, старался стоять прямее и смотрел горделиво, слушая эти слова, которые поднимали его на такую высоту.

Ризничий принес лиловую фелонь[126]126
  Фелонь – риза, длинная одежда без рукавов с отверстием для головы.


[Закрыть] для облачения, но Амаро еще не окончил свою хвалебную песнь колоколам; теперь он говорил о замеченной у них способности разгонять грозу (что бы ни возражали слишком самонадеянные физики): объясняется это свойство не только тем, что колокол сообщает воздуху часть благодати, полученной им при освящении, но и тем, что он отгоняет демонов, вьющихся в вихрях и громах. Святой Миланский собор прелатов специально рекомендует звонить в колокола, когда поднимается буря.

– Одним словом, дядя Эсгельяс, – добавил он, благосклонно улыбаясь звонарю, – советую вам в плохую погоду не медлить, а на всякий случай сразу лезть на колокольню, поближе к центру грозы. Давайте ризу, дядя Матиас.