Текст книги "Преступление падре Амаро"

– Как джентльмен.

– Тогда я принимаю ваше возражение. В нем есть смысл. Но если бы я услышал что-нибудь подобное от священника, я бы переломал ему кости.

Иногда, желая позлить аббата, пойяйский сеньор показывал ему Жоана Эдуардо, хлопал его по плечу, как любитель лошадей похлопывает любимого рысака, и восклицал:

– Вот полюбуйтесь на этого молодца! Одного из ваших он уже поколотил. И еще укокошит двух-трех… А если попадет под суд, то я его выкуплю и избавлю от виселицы!

– Это не так уж трудно, почтенный сеньор, – посмеивался аббат, спокойно втягивая в ноздрю понюшку табака, – в Португалии давно нет виселиц…

Сеньор из Пойяйса приходил в бурное негодование:

– Нет виселиц? Правильно! А почему их нет? Потому, что у нас свободное правительство и конституционный монарх! А если бы долгополые одержали верх, то на каждой площади торчало бы по виселице, а на каждом углу пылал бы костер! Ответьте мне на один вопрос, сеньор Ферран: вы явились в мой дом, чтобы защищать инквизицию?

– О сеньор, я об инквизиции и не заикался…

– Не заикались, потому что боитесь! Вы отлично знаете, что я бы пырнул вас ножом!

Все это сопровождалось оглушительными криками, стремительными скачками, беготней по комнате, так что воздух вихрился ураганным ветром от широких пол его желтого халата.

– В душе он кроток как ангел, – говорил аббат Жоану Эдуардо, – и способен отдать последнюю рубашку даже священнику, если узнает, что тот терпит нужду… Вы попали в хороший дом, Жоан Эдуардо… А на его выходки не надо обращать внимания…

Аббат Ферран вскоре проникся глубокой симпатией к Жоану Эдуардо. Услышав от Амелии знаменитую историю о заметке, он счел нужным, по его любимому выражению, «полистать страницы этой души». Они несколько вечеров беседовали, гуляя по лавровой аллее Пойяйса и в аббатстве, куда Жоан Эдуардо ходил за книгами; вместо «истребителя долгополых», как аттестовал молодого человека пойяйский сеньор, аббат нашел доброго, чувствительного юношу, преисполненного самой возвышенной веры, мечтавшего о мирной семейной жизни и превыше всего ценившего честный труд. И тогда аббату пришла в голову мысль, которую он счел явленной волей господа, так как мысль эта осенила его после долгой молитвы перед святыми дарами. Заключалась она в том, чтобы все-таки поженить Жоана Эдуардо и Амелию. Будет совсем нетрудно побудить слабое и нежное сердце молодого человека простить бывшую невесту; бедная девушка после стольких страданий излечится от своей страсти, которая проникла в ее душу, точно дыханье демона, умчав в пучину ада ее волю, душевный мир и целомудрие, и обретет в союзе с Жоаном Эдуардо на всю остальную жизнь покой, довольство, тепло, уют домашнего очага, тихое пристанище и очищение от прошлого. Аббат не говорил ни ему, ни ей об этом плане, умилявшем его до глубины души. Да и не время было теперь, когда она носила ребенка от другого. Но старик любовно готовил их к этому исходу, особенно когда бывал у Амелии: он рассказывал, о чем говорил с Жоаном Эдуардо, повторял ей его разумные речи, описывал, как нежно он печется о маленьких мальчиках из Пойяйса.

– Он славный юноша, – говорил старик, – и создан для семейной жизни… Это один из тех, кому женщина может доверить свою судьбу. Если бы я не был священником и имел бы дочь, я бы отдал ее за такого человека.

Амелия краснела и не говорила ни слова.

Она уже не могла опровергнуть эти похвалы прежними доводами о клеветнической статье и о безбожии. Аббат Ферран одним словом отмел их как чистейший вздор.

– Я читал эту статью, сеньора. Молодой человек выступил не против священников, а против фарисеев!

Но чтобы смягчить суровость этих слов – самых недобрых, которые ему привелось сказать за многие годы, – он прибавил:

– Конечно, он виноват… Но раскаяние его искренне. Он заплатил за свои ошибки слезами и голодом.

Амелия была растрогана.

Примерно в это же время в Рикосу стал наезжать и доктор Гоувейя: с наступлением холодных осенних дней состояние доны Жозефы ухудшилось. Сначала Амелия пряталась в своей комнате, дрожа при мысли, что доктор Гоувейя, их домашний врач, человек, никому не дающий спуску, заметит ее беременность. Но все же ей пришлось в конце концов выйти к нему, чтобы выслушать инструкции насчет лекарств и диеты для доны Жозефы. Провожая доктора на крыльцо, она похолодела от страха; он остановился, повернулся к ней, поглаживая свою белую бороду, и сказал с улыбкой:

– Ведь я говорил твоей матери, что тебя надо поскорей выдать замуж!

Слезы брызнули у нее из глаз.

– Ну, ну, девочка, я вовсе не собирался тебя ругать. Ты повинуешься природе – и права. Природа велит рожать, а не выходить замуж. Замужество – дело казенное…

Амелия смотрела на него непонимающим взглядом; две крупные слезы медленно ползли по ее лицу.

Он отечески похлопал ее по щеке:

– Я хочу сказать, что меня как слугу природы это радует. С моей точки зрения, теперь ты делаешь нечто полезное и нужное. Но поговорим о более существенных вопросах. – Тут доктор дал ей необходимые указания. – А в случае надобности, если ты не будешь знать, что делать, пошли за мной.

Он стал спускаться с лестницы; Амелия остановила его и сказала со страхом и мольбой:

– Ради Бога, сеньор доктор, не рассказывайте никому в городе…

Доктор Гоувейя остановился:

– Ну, разве ты не дурочка?… Ладно, ладно, я тебя прощаю. Это логично при твоем характере. Нет, девушка, я никому ничего не скажу. Но какого же черта ты не вышла тогда за Жоана Эдуардо? С ним ты была бы не менее счастлива, и тебе не пришлось бы дрожать за свои тайны… А в общем, для меня это несущественно… Главное – помни то, что я тебе сказал. В случае чего пошли за мной. На святых не очень-то полагайся. Я в этих делах понимаю больше, чем святая Брижитта или как ее там. Впрочем, ты крепкая и подаришь нации отличного мальчугана.

Слова его, хотя и не вполне понятные Амелии, были полны доброты; они в каком-то смысле оправдывали ее; в них чувствовалось снисхождение ласкового дедушки; успокаивала ее также уверенность доктора: он обещал ей полное здоровье; его седая борода походила на седины Бога-отца и внушала веру в его непогрешимость; это придавало силы, укрепляло ощущение внутреннего покоя, которым она наслаждалась после своей истерической исповеди в часовне Пойяйса.

Ах, конечно, сама Пресвятая дева, сжалившись над ее муками, велела ей отдать свою израненную душу в ласковые руки падре Феррана! Ей казалось, что там, в его синей исповедальне, она оставила всю горечь, все страхи, весь груз черных дум – все, что душило и убивало ее. Каждое слово аббата разгоняло тучи, обложившие весь ее небосвод; теперь над ней сияло голубое небо, а когда она молилась, пречистая уже не отворачивала от нее гневный лик. У аббата была удивительная манера исповедовать! Он держал себя совсем не так, как положено жрецу грозного божества; в его речах было что-то женственное, материнское, умиротворяющее. Он не рисовал мрачных картин адской бездны; напротив, теперь перед ней простиралось бескрайнее милосердное небо, двери которого были широко распахнуты, а многочисленные тропы к нему так легки и приятны, что лишь мятежное упрямство отказалось бы вступить в одну из них. Бог представал в образе доброго, улыбающегося прадеда; пречистая дева была чем-то вроде сестры милосердия; святые – гостеприимными соседями. То была религия приветливая, полная милосердия; по словам аббата выходило, что одной чистой слезы достаточно, чтобы искупить целую греховную жизнь. Как это не похоже на угрюмое вероучение, которое с самого детства отравляло страхом ее душу! Так же не похоже, как эта деревенская часовенка – на каменную громаду собора! Там, в старом соборе, многоаршинная толща стен отделяла молящихся от жизни и природы; все вокруг было темно, печально, все дышало покаянием, со всех сторон глядели суровые лики святых. Радость не имела туда доступа; ни голубое небо, ни птицы, ни свежий воздух полей, ни улыбка; если там и бывали цветы, то искусственные; у входа всегда стоял сторож, чтобы отгонять собак, и эти добрые животные не могли войти в церковь; даже солнце было оттуда изгнано, и скудный свет, допускавшийся в соборе, исходил от одних лишь бледных лампад.

А здесь, в часовенке у падре Феррана! Какая близость природы к Богу! Через открытые двери залетал ветер, пахнущий жимолостью; на пороге резвились дети, и беленые стены гулко разносили топот их быстрых ног; алтарь напоминал сад; дерзкие воробьи забирались в часовню и чирикали у самого подножия крестов, иногда в проеме двери появлялась степенная морда вола, точно в память о вифлеемском хлеве, или отбившаяся от стада овца дружески поглядывала на одного из своих – пасхального агнца, уютно спавшего на алтаре, обхватив крест передними ножками.

К тому же добряк аббат, по собственному его выражению, не требовал невозможного. Он понимал, что Амелия не может разом вырвать из сердца греховную страсть, которая успела пустить корни в самых сокровенных глубинах ее существа. Он хотел одного: чтобы она искала спасения у Христа всякий раз, как мысль об Амаро завладеет ею. По силам ли бедной женщине выдержать единоборство с геркулесовской мощью сатаны? Она может лишь, почувствовав его приближение, укрыться под сенью молитвы, не мешая врагу реветь и брызгать пеной вокруг ее убежища. И аббат сам, ежедневно, с терпением сестры милосердия, помогал ей в этой очистительной работе; это он, словно театральный режиссер, подсказал ей, как она должна держаться при первом появлении падре Амаро в Рикосе; одним коротким словом, укрепляющим, как сердечные капли, он поддерживал ее силы, когда замечал, что она слабеет в долгой борьбе; если ее ночи тревожила память о любовных утехах, он заводил с ней по утрам долгие беседы, избегая нравоучений, но стараясь доказать, что небо даст ей более полные радости, чем захламленный чердак в доме звонаря. С истинно Богословской гибкостью он разъяснял, что в любви соборного настоятеля не было ничего, кроме грубости и животного исступления; что если любовь мужчины полна нежности, то любовь католического священника не может быть ничем иным, как взрывом подавленной похоти. Когда стали приходить письма от Амаро, аббат анализировал фразу за фразой, показывая Амелии, сколько в этих письмах лицемерия, эгоизма, риторики и самого грубого плотского вожделения.

Так аббат Ферран постепенно разочаровывал Амелию в ее возлюбленном. Но он остерегался разочаровать ее в законной любви, очищенной благословением неба; он понимал, что эта девушка сотворена для желаний и радостей плоти; внезапно толкнуть ее в мистицизм значило бы лишь на короткий миг извратить природный инстинкт и все-таки не создать прочного внутреннего покоя. Аббат не пытался оторвать Амелию от мирской жизни, не прочил ее в монахини; он желал только, чтобы заложенные в ее сердце сокровища любви послужили на радость супруга и стали опорой счастливой семьи, а не растрачивались понапрасну, на случайные связи. Конечно, в глубине души аббат Ферран, как и следует служителю веры, предпочел бы совсем отвлечь мысли Амелии от маленькой эгоистичной любви к мужу и детям и показать ей стезю любви ко всему человечеству, сделав сестрой милосердия или монахиней-сиделкой.

Но бедная Амелия была вся из плоти – весьма красивой и весьма слабой; не следовало требовать от такой натуры непосильной жертвы; она женщина с головы до пят и женщиной должна остаться; наложить путы на ее естественные порывы значило бы лишить ее жизнь всякого смысла. Ей мало Христа с его телом, распятым на кресте: ей нужен муж, обыкновенный мужчина, с усами и в шапокляке. Терпение! Пусть, по крайней мере, это будет законный муж, обвенчанный с нею в церкви.

Так старый аббат лечил Амелию от разрушительной страсти, лечил терпеливо, с упорством миссионера, какое дается лишь искренней верой. Всю свою изобретательность, все свои знания этот испытанный Богослов подчинил философии и морали и хлопотал над бедной Амелией, как заботливый отец. То был большой труд, и добрый старик в глубине души гордился тем, чего сумел достичь, ибо и это граничило с чудом.

Велика была радость аббата, когда, по его наблюдениям, любовь Амелии к соборному настоятелю угасла; она была мертва, забальзамирована, похоронена в глубинах ее памяти, как в склепе, и уже покрывалась молодой порослью духовного обновления. По крайней мере, так думал добрый Ферран, видя, как спокойно она говорит о своем прошлом, не вспыхивая, как прежде, от стыда и волнения при одном имени Амаро.

И действительно, она могла теперь думать о своем прошлом без трепета: отвращение к греху, глубокое доверие к аббату, изоляция от святошеской среды, в которой разрослась ее любовь, вновь обретенный душевный покой, конец ночных кошмаров и страха перед Пресвятой девой – все это постепенно потушило грозный пожар ее страсти; осталось лишь несколько головешек, порой вспыхивавших под слоем золы. Раньше соборный настоятель высился в капище ее души величественно, как позолоченный идол; но за время своей беременности, в часы мистического ужаса или истерического раскаяния, она столько раз сотрясала этого идола на его постаменте, что вся позолота осталась у нее на ладонях и темная, потерявшая былой блеск фигура уже не ослепляла ее; поэтому она спокойно, без слез и без борьбы, взирала на то, как аббат окончательно поверг наземь ее кумира. Если она и думала об Амаро, то лишь потому, что не могла забыть дом звонаря; она помнила радости любви, но не любовника.

Добрая по натуре, Амелия питала живейшую благодарность к аббату. Как она и сказала падре Амаро в тот вечер, она считала, что обязана ему всем.

Сходное чувство привязывало ее и к доктору Гоувейе, который бывал у доны Жозефы каждые два дня. То были ее добрые друзья, как бы двое отцов, ниспосланных ей небом; один обещал здоровье ее телу, другой – спасение душе:

Найдя у них защиту, Амелия провела последние недели октября в блаженном покое. Дни стояли тихие и теплые. Вечерами приятно было сидеть на террасе, наслаждаясь благодатной осенней тишиной. Доктор Гоувейя иногда встречался у нее с аббатом Ферраном; оба друг друга ценили; навестив старуху, они приходили на террасу к Амелии и вели длинные споры о религии и морали.

Амелия, уронив на колени рукоделие и радуясь, что два ее защитника, гиганты науки и святости, сидят с ней рядом, отдавалась всей душой прелести вечернего часа, обводя взглядом желтеющую листву деревьев. Она думала о будущем, и будущее рисовалось ей легким и надежным. Она сильная; роды под наблюдением доктора означают всего лишь физическую боль в течение нескольких часов. Когда это останется позади, она снова уедет в город, к матери… И еще одна надежда, порожденная постоянными разговорами аббата о Жоане Эдуардо, мелькала порой в ее воображении. Почему бы и нет? Если ее бедный жених все еще любит ее и может простить… Как мужчина он отнюдь не противен ей; это была бы отличная партия, особенно теперь, когда он стал любимцем сеньора из Пойяйса. Поговаривали, что Жоан Эдуардо скоро будет назначен управляющим… Амелия уже воображала, что живет в Пойяйсе, катается в господской коляске, идет по сигналу колокола в столовую, где ей прислуживает слуга в ливрее… И она надолго застывала в неподвижности, отдаваясь своей радостной мечте, а тем временем аббат и доктор сражались вокруг понятий Совести и Благодати, и вода однообразно журчала в оросительных канавках плодового сада.

Вскоре дона Жозефа, обеспокоенная долгим отсутствием сеньора соборного настоятеля, послала нарочного в Лейрию со слезной мольбой к падре Амаро посетить ее. Нарочный вернулся с ошеломляющей вестью: сеньор соборный настоятель уехал в Виейру и вернется не ранее чем недели через две. Старуха с досады расплакалась. Амелия в эту ночь тоже не могла уснуть – так возмутила ее эта затея Амаро: поехать развлекаться на курорт, весело беседовать с дамами на пляже и ходить в гости, совершенно забыв о ней.

С первых же недель ноября началась осенняя непогода. Дни укорачивались; Рикоса под нескончаемыми дождями и пасмурным небом стала еще неуютней.

Аббата Феррана одолел ревматизм, и он больше не появлялся. Доктор Гоувейя, посидев полчасика у больной, отбывал в своем старом кабриолете. У Амелии осталось одно-единственное развлечение: смотреть сквозь оконные стекла на дорогу. Три раза ей удалось увидеть проходившего мимо Рикосы Жоана Эдуардо. Но он, заметив ее, опускал глаза или прятал лицо под зонтом.

Часто приезжала Дионисия: она была приглашена в качестве повивальной бабки, хотя доктор Гоувейя рекомендовал Микаэлу, акушерку с тридцатилетним стажем. Но Амелия не хотела посвящать посторонних в свою тайну, кроме того, Дионисия приносила ей вести об Амаро, которые узнавала от его кухарки. Сеньору соборному настоятелю так понравилась Виейра, что он решил пробыть там до декабря. Это подлое поведение возмутило Амелию; она поняла, что падре Амаро хочет быть подальше в роковой день, когда наступят роды с их муками и опасностями. Мало того: у них уже давно было условлено, что новорожденного отдадут на воспитание кормилице, в деревню под Оуреном; но вот время его появления на свет приближалось, никто так и не поговорил с кормилицей, а сеньор соборный настоятель собирает ракушки на берегу моря!

– Это гадко, Дионисия! – негодовала Амелия.

– Да, что и говорить, этак не поступают. Я, конечно, могла бы подыскать кормилицу… Но дело это щекотливое. Сеньор соборный настоятель говорил, что сам все сделает.

– Это подло!

В довершение бед, Амелия не позаботилась о приданом для малютки, и теперь, накануне его рождения, у нее не было ни пеленок, чтобы его завернуть, ни денег на покупку необходимых вещей. Дионисия предлагала достать кое-какие вещички, оставленные в залог одной женщиной, рожавшей в ее доме. Но Амелия не хотела одевать своего сына в чужие тряпки, с которых на него может перескочить зараза или дурной глаз.

Однако из гордости она решила не писать Амаро.

Между тем придирки доны Жозефы становились день ото дня невыносимей. Несчастная старуха, лишившись духовного руководства соборного настоятеля, настоящего священника, не такого, как аббат Ферран, чувствовала, что ее беззащитная старушечья душа отдана на произвол сатаны: теперь уже не один Франциск-Ксаверий являлся ей нагишом; это странное видение повторялось с угрожающей регулярностью, захватывая все новых святых: весь сонм небесный, сбросив хламиды, плясал перед ней сарабанду в голом виде – и старуха погибала от этого беспрерывного зрелища, подстроенного дьяволом. Дона Жозефа пригласила падре Силверио, но ревматизм, как видно, поразил все епархиальное духовенство; уже больше месяца падре Силверио не вставал с кровати. Срочно призвали аббата из Кортегасы, но он ничего не дал доне Жозефе, кроме нового, им самим открытого способа приготовлять треску по-бискайски… Словом, настоящего благодетельного падре не находилось, и старуха срывала злобу на Амелии, шпыняя ее самым бессовестным образом. Почтенная сеньора уже всерьез подумывала, не послать ли в Амор, за падре Брито, как вдруг к концу обеда прибыл сам соборный настоятель!

Амаро выглядел отлично: загорел на солнышке, посвежел на морском воздухе, щеголял в новом сюртуке и лаковых башмаках. Он долго, с увлечением рассказывал о Виейре, об отдыхающих там знакомых, о рыбной ловле, к которой успел пристраститься, об увлекательных партиях в лото – и в унылой комнате больной старухи сразу повеяло живительным весельем курортной жизни. Дона Жозефа даже прослезилась от радости, что наконец снова видит сеньора соборного настоятеля и слышит его голос.

– Ваша матушка здорова, – сообщил он Амелии, – она уже приняла тридцать ванн. Недавно выиграла пятнадцать тостанов в стукалку… А вы что здесь поделываете?

Старуха пустилась в горькие жалобы: здесь пустыня! Дожди! Никого знакомых! Ох! Она чувствует, что погубит свою душу в этой злосчастной усадьбе!

– А я, – сказал падре Амаро, закладывая ногу на ногу, – так приятно провел время на взморье, что думаю через недельку вернуться туда еще на некоторое время.

Амелия не удержалась от возгласа:

– Как! Опять?

– Да, – сказал он. – Если сеньор декан даст мне отпуск на месяц, я непременно поеду к морю. Мне поставят кровать в столовой у сеньора каноника, и я еще попринимаю ванны. В Лейрии скучно. Надоело.

Старуха совсем отчаялась. Что же это такое? Он опять уедет, а они будут изнывать от тоски!

Он глумливо усмехнулся.

– По-моему, милые сеньоры, вы тут отлично обходитесь без меня. Вы нашли для себя подходящее общество.

– Не знаю, – возразила старуха с ядом, – может быть, некоторые и могут обойтись без вас, сеньор падре Амаро… Но лично я не нахожу тут для себя подходящего общества и знаю, что погублю свою душу. От здешних знакомств ни пользы, ни чести.

Амелия сочла нужным вмешаться:

– Плохо то, что аббат Ферран захворал. Он болен ревматизмом, а без него дом похож на тюрьму.

Дона Жозефа злобно хихикнула, а падре Амаро, встав со стула и готовясь уходить, посочувствовал славному аббату:

– Бедняга! Это святой человек… Как только выдастся свободная минутка, навещу его. Так до завтра, дона Жозефа, не унывайте: мы найдем средство внести мир в вашу душу. Не беспокойте себя, дона Амелия, теперь я знаю дорогу…

Но она непременно захотела проводить его до лестницы; они прошли через большой зал, не обменявшись ни единым словом. Амаро неторопливо натягивал черные лайковые перчатки. На лестничной площадке он церемонно снял шляпу:

– Сеньора…

Амелия окаменела на месте, глядя, как он спускается в совершенном спокойствии, словно ему до нее не больше дела, чем до каменных львов, спавших внизу, положив морду на лапы.

Она ушла к себе, бросилась ничком на кровать и заплакала от ярости и унижения. Низкий человек! Ни слова о ребенке, о кормилице, о приданом! Ни одного сочувственного взгляда на ее располневший стан, изуродованный беременностью, в которую он же сам ее вверг! Ни одной жалобы на ее презрительное равнодушие к его посланиям! Ничего! Натягивал перчатки, сдвинув набок шляпу! Негодяй!

На другой день падре Амаро пришел раньше и долго сидел, запершись с доной Жозефой.

Амелия нетерпеливо бродила под дверью, с красными от слез глазами. Наконец он вышел, надевая, как и вчера, перчатки, с самодовольным видом.

– Уже? – спросила она дрожащим голосом.

– Да, уже, сеньора. Мы хорошо побеседовали с доной Жозефой.

Он снял шляпу и церемонно поклонился:

– Сеньора…

Амелия, бледная как смерть, прошептала:

– Негодяй!

Он удивленно взглянул на нее и повторил:

– Сеньора…

Затем, как и вчера, размеренным шагом спустился по широкой каменной лестнице.

Первое побуждение Амелии было донести на него главному викарию. Потом она всю ночь писала ему письмо – три страницы жалоб и обвинений. На другой день маленький Жоанзито, относивший письмо, вернулся с устным ответом: «Сеньор соборный настоятель, возможно, прибудут в четверг».

Она опять проплакала всю ночь, а в это время падре Амаро на улице Соузас удовлетворенно потирал руки, радуясь своему искусному маневру. Этот маневр он не сам изобрел: его надоумили в Виейре, куда он ездил, чтобы рассеять хандру на приморском курорте и отвести душу с дорогим учителем; именно там, будучи приглашен на soiree, падро Амаро обдумал свой маневр, услышав, как рассуждает о любви блистательный Пиньейро – гордость алкобасской адвокатуры.

– В этих вопросах, любезные сеньоры, – разглагольствовал Пиньейро в кружке дам, ловивших каждое его слово, – в этих вопросах я держусь мнений Ламартина.[145]145
  Ламартин Альфонс (1790–1869) – французский писатель и поэт-романтик.


[Закрыть] – Он всегда держался мнений Ламартина либо мнений Пеллетана.[146]146
  Пеллетан Эжен (1813–1884) – французский журналист.


[Закрыть] – Вслед за Ламартином я говорю – женщина подобна тени! Когда вы гонитесь за ней, она убегает; когда вы убегаете, она гонится за вами!

– Прекрасно сказано! Как это верно! – одобрительно шумели дамы. Только одна сеньора солидной корпуленции, «мать четырех восхитительных ангелов, крещенных во имя Марии», как выражался Пиньейро, попросила объяснить, что это значит, так как она ни разу не видела, чтобы ее тень куда-нибудь убегала.

Пиньейро дал научное объяснение:

– Вы можете без труда наблюдать это явление, сеньора дона Катарина; выйдите на пляж, дождитесь заката и станьте спиной к солнцу. Если при этом вы изволите шагнуть вперед, идя вслед за вашей собственной тенью, то тень тоже двинется вперед, убегая от вас…

– Занимательная физика! Очень, очень интересно! – шепнул секретарь суда на ухо Амаро.

Но соборный настоятель не отвечал: остроумный маневр завладел его воображением. Ладно же! По возвращении в Лейрию он применит к Амелии «тактику тени»: будет от нее убегать, и пусть она за ним гонится.

И вот – полный успех! Три неистовые страницы со следами слез!

В четверг он действительно явился в Рикосу. Амелия с утра караулила его на террасе, обозревая дорогу в театральный бинокль. Она бегом бросилась открывать ему калитку плодового сада.

– Так вот вы где! – заметил падре Амаро, поднимаясь вслед за ней на террасу.

– Да, я одна…

– Одна?

– Крестная спит, Жертруда уехала в город… Я все утро греюсь тут на солнышке.

Амаро, не отвечая, шел вперед. Остановившись перед приотворенной дверью в какую-то комнату, где виднелась широкая кровать с пологом и монастырские кожаные кресла, он спросил:

– Это ваша комната?

– Да.

Он смело вошел, не сняв шляпы.

– Тут гораздо лучше, чем в вашей комнате на улице. Милосердия. Хороший вид из окна… А вон там, видимо, земля пойяйского сеньора?

Амелия закрыла дверь и пошла прямо на него, сверкая глазами:

– Почему ты не ответил на мое письмо?

Он усмехнулся.

– Вот это мило! А ты почему не отвечала на мои письма? Кто начал первый? Ты. Мол, больше не хочешь грешить. Что ж, я тоже больше не хочу грешить. Кончено!

– Не об этом речь! – воскликнула она, побелев от негодования. – Надо позаботиться о ребенке, о кормилице, о приданом! Ты не смеешь так меня бросить!

Лицо его сделалось серьезным; он сказал с видом оскорбленной невинности:

– Прошу прощения… До сих пор я считал себя порядочным человеком. Все это будет улажено до моего отъезда в Виейру.

– Ты не поедешь в Виейру!

– Кто это сказал?

– Я! Потому что я не хочу, чтобы ты ехал!

Она с силой схватила его за плечи, сжала, стиснула его руками и, забыв о едва притворенной двери, отдалась в его власть, как в прежние времена.

Два дня спустя появился аббат Ферран: приступ ревматизма у него прошел. Он рассказывал Амелии о том, как добр был с ним пойяйский сеньор – даже присылал ему каждый день в специальной посудине, поставленной в кастрюлю с горячей водой, вареную курицу с рисом. Но еще больше он обязан Жоану Эдуардо: все свободные часы молодой человек проводил у его изголовья, читал ему вслух, помогал поворачиваться на постели, не покидал больного старика до часу ночи! Какая прекрасная душа! Какая прекрасная душа!

И вдруг, взяв Амелию за обе руки, он воскликнул:

– Скажите, сеньора, даете вы мне разрешение поговорить с ним, рассказать ему о вас, объяснить? Хотите вы, чтобы все уладилось, чтобы он простил и забыл? И чтобы состоялась наконец ваша свадьба и оба вы были бы счастливы?

Красная от стыда, она растерянно бормотала:

– Так вдруг… Не знаю… Надо подумать…

– Подумайте. И да просветит вас господь! – горячо сказал аббат.

В эту ночь падре Амаро должен был войти в дом через калитку в плодовом саду, воспользовавшись ключом, полученным от Амелии. К несчастью, они забыли про собак арендатора. Не успел Амаро сделать и двух шагов, как в затихшей к ночи усадьбе поднялся такой несусветный лай, что сеньору соборному настоятелю пришлось спасаться бегством, стуча зубами от страха.