Текст книги "История жизни венской проститутки, рассказанная ею самой"

Мать громко закричала, мёртвой хваткой вцепилась в него и, когда он опять вернулся на место, снова запричитала:

– А-а… господи… на меня накатывает… на меня накатывает… ради бога, только сейчас не уходи… только не сейчас… пожалуйста… пожалуйста, я прошу…

Экхардт могучим орлом взлетал вверх и вниз:

– Что, сейчас у меня вдруг появилось право сношать тебя, не правда ли? Сейчас я имею право на это? Не так ли? И ты уже не хочешь, как прежде, меня отвергнуть…

– Только пудри меня… Ах, господи, если б я знала, как это хорошо, как хорош член и как он умеет наяривать… ах… ах… сейчас… сейчас…

Она залилась слезами, начала визжать, всхлипывать, и жадно хватала ртом воздух. Экхардт же продолжал дело совокупления.

Мать сказала:

– У меня уже прошло…

– Не беда, – перебил он её, – авось, на тебя ещё раз накатит. – И с неубывающей энергией задолбил дальше.

– Ещё! На меня, в самом деле, уже снова накатывает… ха-ха! От своего мужа я никогда такого не получала… о-о… я умираю… я умираю… я чувствую твой хобот до самого горла… прошу тебя… возьми соски… поиграй моей грудью, пожалуйста, поиграй сосками… так… так… и только продолжай всё время сношать меня…

Экхарт ещё усилил напор:

– Сейчас я, стало быть, имею право играть твоими сосками, а? – шёпотом спросил он. – Сейчас я не слышу, чтобы кто-то называл себя «честной женщиной», так ведь… с сосиской в булке всякие глупости мигом из головы вылетают…

Она счастливо ответила:

– Конечно, только держи её в булке, свою сосиску… только оставь её внутри… а-а, на меня снова уже накатывает, в третий раз… ах, да что там… «честная женщина»… ах, да что там… на меня накатывает… сношай меня, дери меня… а если кто и придёт, мне совершенно плевать на это…

Экхардт неистовствовал на ней и свирепствовал. Он рвал её груди, задирал её к потолку ноги и в какой-то момент я услышала знакомый мне предсмертный хрип:

– Сейчас… сейчас я брызгаю…

– Брызгай же, брызгай! – Моя мать с воодушевлением приняла его сперму. – Ах… сейчас… сейчас я чувствую его… сейчас… как он брызгает… очень тепло проникает внутрь меня… ах, и как же он часто пульсирует… ах, вот это член, вот это член… хи-хи-хи, соски, возьми их… так… у меня тоже подходит… я, несомненно, рожу ребёнка… так много он брызгает… ничего не поделаешь… и как же он ударяет при этом… когда мой муж прыскает, он даже не шевелится… а ты при этом ещё и сношаешь так здорово… так… так… а мой благоверный брызнет пару капель и аттракцион на этом кончается… а-а… а-а… а-а…

Наконец, они затихли и лежали друг на друге совершенно тихо. Всё было позади. Затем Экхардт поднялся, а моя мать села на кровати. Волосы у неё были растрёпаны, неприкрытые голые груди выступали вперёд. Юбки по-прежнему были задраны. Она прикрыла лицо ладонями, но сквозь раздвинутые пальцы смотрела на Экхардта и улыбалась.

Он схватил её за руки, убрал их от лица.

– Мне стыдно, – сказала она.

– Ах, вздор всё это! – отмахнулся он от неё. – Теперь это уже не имеет значения.

– Мой хвостик, мой хороший хвостик! – ласково сказала она, держа его шлейф в руке и с любопытством разглядывая. – Нет, какой всё-таки шлейф красивый… у меня до сих пор не прошло ощущение, будто он всё ещё находится внутри.

Потом она наклонилась и вдруг целиком взяла в рот красную, толстую колбаску Экхардта, которая уже наполовину обмякла. Наш богатырь тотчас же воспрянул и налился прежней силой.

– Давай… посношаемся.

Экхардт вынул шлейф у неё изо рта и хотел снова опрокинуть её на постель.

– Нет… – изумлённо воскликнула она, – ещё раз? Ты действительно сможешь ещё раз?!

– А что в этом такого особенного? – спросил он. – Естественно… ещё раз пять… если никто не придёт…

– Только бы никто не пришёл! – воскликнула мать, – не знаю, я уже совершенно ничего не соображаю… мне этого не выдержать…

– Лучше всего, – заявил Экхардт, – лучше всего было бы, на случай, если кто-нибудь явится, нам вообще не ложиться… давай-ка сядем туда.

Он расположился в кресле, и из его чёрных брюк торчал красный шлейф.

Мать осторожно заняла место в седле, и я увидела, как она запустила вниз руку и сама вставила себе грифель. Вслед за этим она как одержимая запрыгала вверх и вниз:

– О господи, о боже ж ты мой, да так ещё лучше, так намного лучше… о боже ж ты мой, о боже… теперь хобот упирается мне прямо в сердце…

Экхардт пробасил:

– Вот видишь, не заносилась бы так всё время, мы уже давно могли бы совокупляться…

Мать крикнула:

– Возьми меня за титьки, чтобы я тебя всюду чувствовала… держи меня… ах, господи… ах, господи, боже ж ты мой… я уже пятнадцать лет замужем… а никогда так не сношалась… нет… такой мужчина не заслуживает… ах, ты господи… чтобы оставаться честной.

Её груди во время танца взлетали и опускались. Теперь Экхардт схватил их и крепко держал. И то одному, то к другому соску он прижимался с чмокающим, всасывающим поцелуем.

– На меня накатывает… на меня беспрерывно накатывает… у меня в любой момент естество вытечет… ах, ты, славный мужчина… У меня снова подкатывает… уже снова подкатывает…

Продолжалось это недолго, и Экхардт опять начал издавать свой предсмертный хрип. Затем я увидела, как завершающими ударами он высоко поднял мать, груди, которые он при этом крепко сжимал, очень сильно вытянулись, но она этого даже не почувствовала. Она неподвижно застыла и позволила брызгающему стержню глубоко вонзиться в её нутро. Но я смогла заметить, как всё тело ее при этом дрожало, она совершенно утратила дар речи и только едва слышно скулила. Потом она какое-то время лежала в его объятиях точно мёртвая. Наконец они оба поднялись с кресла. Мать опустилась перед Экхардтом на колени, взяла его шлейф в рот и принялась неистово сосать.

И пока его сотрясало от этих ласк, он говорил:

– Ну, надеюсь, теперь мы будем чаще сходиться вместе?

Она на мгновение приостановилась и промолвила:

– В первой половине дня я всегда одна, тебе же это известно…

Экхардт отрицательно покачал головой:

– Но завтра мне уже снова нужно на службу…

Мать тут же нашла выход из положения:

– Тогда я, значит, приду к тебе ночью, когда мой муженёк сидит в ресторане…

– А дети?

– Ах, пустяки, – ответила она, – дети спят…

Экхардт, вероятно, вспомнил в этот момент обо мне и скептически произнёс:

– Никогда нельзя быть до конца уверенным, что дети спят…

– Да нет же, – заверила мать, – они ничего не услышат…

Снова Экхардт, должно быть, подумал обо мне.

– Ой, ли? Впрочем, мне это всё равно, – сказал он.

В продолжении этого диалога мать всё время держала шлейф во рту, вынимая его только, когда говорила. Теперь Экхардт сказал:

– Давай быстренько ещё один номер соорудим… пока кто-нибудь не пришёл…

Мать вскочила на ноги:

– Нет, знаешь ли… знаешь ли… впрочем, разве что быстренько… я не прочь, чтобы на меня ещё хоть разок накатило… но только очень быстренько…

Она навзничь бросилась на постель и подняла юбки.

– Нет, – сказал он, – не так, перевернись.

Он расположил её таким образом, что она, стоя перед кроватью, опёрлась головой о нее и выставила свою корму вверх. Тогда он вонзил в неё копьё с тыла. Она отреагировала только глубоким гортанным звуком, и сразу же вслед за тем простонала:

– У меня подкатывает… уже… сейчас… прошу тебя, брызни, брызни тоже… брызни…

Экхардт прошептал ей:

– Сейчас брызну, жаль… только… что я не могу… дотянуться до твоих сисек… так… я сейчас брызну… а-а… а-а…

Он тут же извлёк хобот наружу, протёр его насухо и застегнул брюки. Затем уселся в кресло и смахнул со лба пот.

Мать взяла таз с умывальника, поставила его на пол, присела над ним на корточки и принялась подмывать хозяйство. Покончив с этим занятием, она подошла к Экхардту. Груди её по-прежнему свешивались наружу. Она одну за другой протянула их к его рту:

– Ещё один поцелуйчик, – предложила она.

Экхардт по очереди взял в рот оба её соска и поцеловал их. После чего мать запахнула блузку.

– Может быть, я уже сегодня вечером выйду к тебе в кухню, – сказала она.

Экхардт ответил:

– Вот и прекрасно, я буду рад.

Мать вдруг начала говорить обо мне, впрочем, даже не подозревая, что речь идёт именно обо мне:

– Ну, а как обстоит дело с той маленькой стервой, с которой ты исполнил шесть номеров?

Экхардт сказал:

– А что с ней, собственно, может такого статься?

– Может быть, ты и сейчас ещё не потерял желания сношать её?

– Её-то? – улыбнулся Экхардт. – Да ты, случаем, не ревнуешь ли?

– Конечно, ревную, – запальчиво сказала мать, – я хочу, чтобы ты сношался только со мной… только со мной, со мной одной…

– Но разве ты сама не позволяешь другому себя сношать?

Она пришла в явное недоумение:

– Я? Это кому же?

– Ну, своему мужу, к примеру… или не так?

– О, этому… я его больше близко не подпущу…

– Ничего не получится, если он захочет тебя отпудрить…

– Да он, – раздражённо заявила она, – делает-то это только раз в две-три недели, и это тебя смущать не должно… Он вставит его самую малость, пару раз пройдётся туда-сюда и уже готов…

– В таком случае, – сказал Экхардт, – и я буду пудрить свою девицу один раз в две-три недели, тоже не стану вставлять ей полностью, и мы с тобой, стало быть, на этом в расчёте.

– Я прошу тебя, – предостерегла она, – только будь внимателен и осторожен. Ты можешь быть пойман, и затем предстать за такие дела перед окружным судом.

Экхардт улыбнулся:

– Нет, нет, меня не поймают, нет. Да и ты сама тоже не останешься в накладе, если я иной раз возьму девчонку и, как следует, её пропечатаю…

– А теперь уходи, – сказала мать, – скоро уж полдень, и кто-нибудь может придти…

Они ещё раз прижались друг к другу. При этом Экхардт держал обе руки на груди матери, а та – на ширинке его брюк. Потом Экхардт вышел из комнаты.

Увидев меня, он в первое мгновение оторопел от испуга.

Я лукаво улыбнулась ему, а он на несколько секунд так смутился, что не в состоянии был слова вымолвить. Затем он подошёл ко мне и шёпотом спросил:

– Ты что-нибудь видела?

Вместо ответа я продолжала улыбаться. Он запустил мне руку под юбки и, поигрывая моей плюшкой, произнёс:

– Ты ведь никому не расскажешь… не правда ли?

Я лишь утвердительно кивнула, и он оставил меня в покое, поскольку опасался, что на кухню в любой момент может войти мать.

С той поры я несколько раз подсмотрела, что вечером, пока отец ещё сидел в ресторане, мать ходила к Экхардту на кухню, и я слышала, как они оба тяжело там пыхтели. Однако сама я с того дня совокупляться с господином Экхардтом прекратила. Почему? – я, собственно говоря, объяснить затрудняюсь, просто что-то во мне этому воспротивилось. Однажды он явился домой после обеда, видимо, с этой целью, и застав меня одну, стиснул в тяжёлых объятиях. Поскольку я упиралась, он швырнул меня на пол и улёгся на меня сверху. Но я стиснула колени и оттолкнула его, и тогда он вдруг остановил свой напор, бросил на меня странный взгляд и с тех пор больше ко мне не прикасался.

В течение следующего года я поочерёдно сношалась с Алоизом, затем с господином Гораком, которого прилежно навещала в подвале. Шани тоже однажды появился у меня и, едва успев переступить порог, сообщил, что у его матери и старшей сестры, дескать, месячные и поэтому сегодняшней ночью он отпудрил только Ветти. И что в следующую ночь ему совершенно никого не надо сношать. Мы воспользовались случаем, чтобы стоя на кухне в крайней поспешности исполнить один номер, от которого у меня в памяти, признаться, не сохранилось ничего, кроме того факта, что Шани констатировал у меня наличие небольшой груди. Я действительно к тому времени уже обзавелась парочкой маленьких яблочных половинок, которые симпатично торчали в разные стороны. Через одежду их ещё нельзя было почувствовать, как следует, но когда несколько дней спустя я подвела ладонь господина Горака под сорочку, тот пришёл в такое восхищение от своего открытия, что у него тотчас же снова встал хвост, хотя он только недавно уже два раза меня отбарабанил. В результате он собрался с силами и, беспрерывно играя моей грудью, совершил третий подвиг, что с неоспоримой очевидностью доказало мне ценность нового раздражителя. Мой брат в этом году тоже несколько раз сношал меня. Он не переставал мечтать о госпоже Райнталер, однако всё никак не мог овладеть ею.

Случайно я как-то раз увидела, что она ближе к полудню направляется на чердак. Я тотчас же кликнула Франца со двора и сообщила ему об удобном случае. Он пришёл, однако подняться на чердак не отважился. Я убеждала его, что госпожа Райнталер позволяла себе сношаться с господином Гораком, что она наверняка была бы готова принять и его, я красочно расписала какие прекрасные у неё груди – но он не решался. С присущей мне дерзостью я вызвалась проводить его. Наверху мы застали госпожу Райнталер в тот момент, когда она снимала с верёвки бельё.

– Целую ручку, госпожа Райнталер, – скромно поздоровалась я.

– Здравствуйте, что вы здесь делаете? – поинтересовалась она.

– Мы пришли к вам…

– Так, и чего же вы от меня хотите?

– Наверно, мы могли бы чем-нибудь помочь вам, – лицемерно заявила я.

– Ну-ну, большое спасибо. – Она как раз складывала простыню.

Я прошмыгнула к ней и внезапно ухватила её за грудь. Я играла ею, вскидывая и опуская её. Франц стоял неподалеку, смотрел на эти груди и глаз не мог отвести.

Госпожа Райнталер привлекла меня к себе и спросила:

– Ты что там делаешь?

– Да это же красотища такая, – льстиво ответила я.

Она густо покраснела, искоса взглянула на Франца и улыбнулась. Франц тоже залился румянцем, глупо улыбался, однако ближе подойти не осмеливался.

Я просунула руку ей под блузку и извлекла на свет божий голые груди, она не препятствовала происходящему и, поглядев при этом на Франца, только сказала:

– Ты-то, зачем сюда пришёл?

Тогда я шепнула ей:

– Франц очень хотел бы…

Я почувствовала, как под влиянием этих слов её соски моментально набухли. Несмотря на это она спросила:

– Чего ж он хотел бы?..

– Ну, вы же сами догадываетесь… – прошептала я.

Она расплылась в улыбке и позволила мне до конца обнажить её грудь, пышная белизна которой теперь ярко выделялась на фоне кумачовой блузки.

– Я могла бы посторожить, – предупредительно сказала я и с этими словами отскочила от неё. А по пути дала Францу такого пинка, что он подлетел вплотную к груди госпожи Райнталер. Затем я заняла позицию в прилегающем к чердаку помещении и, как раньше в подвале наблюдала за тем, чтобы никто из посторонних не помешал, когда её долбил господин Горак, так теперь внимательно присматривала, чтобы никто не помешал госпоже Райнталер, когда она обслуживала моего брата.

Это, если я верно припоминаю, стало первым сводничеством в моей жизни. Разве что только допустить, что я свела свою мать с Экхардтом, рассказав ему о неутолённых ночах её. И, говоря всерьёз, следует, несомненно, признать, что означенный господин, пожалуй, только благодаря этой истории и пришёл к мысли вставить между ног матери своего паршивца, в противном случае он, вероятно, и дальше довольствовался бы тем, что высверливал бы её дочку в обе ещё несовершенные дырки.

Итак, Франц стоял там, куда я его толкнула, лицом к обнажённой груди госпожи Райнталер. Она прижала его к себе и спросила:

– Чего же ты хочешь, малыш?

Он не отвечал, да и не в состоянии был ответить, поскольку она уже совала ему в рот кончики грудей точно грудному младенцу, и Франц лакомился этими сладкими ягодами, которые по мере потребления не только не уменьшались, но, поразительным образом, становились всё больше. И от движения его губ и языка женщина начала подёргиваться всем телом. Её бросило в озноб, и можно было невооружённым глазом заметить, что разговоры ей очень скоро надоедят.

Я уже и думать забыла о том, чтобы вести наблюдение, а приняла участие в игре, которая теперь началась. Госпожа Райнталер навзничь улеглась на свою большую, доверху наполненную бельём корзину, подняла юбки и выставила на всеобщее обозрение поросшее чёрными волосами жерло, так что я подумала, было, что мой брат сейчас исчезнет в нём с головой. Затем она притянула парнишку к себе и рывком сунула его малыша в свой подбрюшный карман, который после этого с чавканьем захлопнулся.

Франц начал тикать как карманные часы, столь же размеренно и точно, что заставило госпожу Райнталер рассмеяться:

– Ах, как же щекотно… как славно это щекочет…

И она смеялась и смеялась, и лежала совершенно неподвижно:

– Как хорошо у него это получается, – обратилась она ко мне, – часто он этим занимается?

– Да, – сказала я.

– И всегда делает это так скоро?

– Да, – подтвердила я, – Франц всегда так быстро сношается…

Потом я опустилась на колени, взяла её голову и сделала то, что делал мне Экхардт: я лизала и щекотала языком в её ушной раковине.

Она заворковала жарким от блаженства голосом.

– Паренёк, не долби так быстро, – попросила она Франца, – я тоже хочу потолкаться… погоди… так… вот видишь… так дело пойдёт ещё лучше.

Она регулировала ритм движений Франца и так подбрасывала его задницей, что бельевая корзина под ними трещала.

– Ах… у меня подкатывает… ах, это хорошо… ах, я не перенесу этого… когда ещё и Пепи лижет мне ухо… вот у меня снова подходит… нет… дети… что же вы за дети… Ах, ты… Мальчишка, – внезапно проговорила она посреди охов и вздохов, – ты почему же не берёшь в рот сисечку?

Франц ухватился за её изобильную грудь и принялся с такой непосредственностью лизать сосок, словно собирался из него пить.

Она закричала:

– Но… ты прекращаешь сношаться… ты же перестаёшь… а у меня как раз подходит… сношай же! Так… крепче, быстрее… да… хорошо… вот так хорошо… господи, а сейчас он грудь выпустил… ну почему же ты отпустил грудь?

Франц до сих пор так и не научился делать эти вещи одновременно. Поэтому я оставила ухо госпожи Райнталер и поспешила к нему на помощь, приняв на себя заботу о красивой и пышной груди госпожи Райнталер. Я освободила у неё второй сосок, и, устроившись над её головой, целовала теперь то правый, то левый, при этом чувствуя между ногами струи разгорячённого дыхания, поскольку плюшкой лежала прямо у неё на лице. Она закинула мне юбки и водила рукой по расселине, найдя пальцем настолько верную точку, что это доставило мне исключительное удовольствие и у меня появилось ощущение, будто меня тоже сношают.

На нас троих накатило почти одновременно. Госпожа Райнталер задыхалась от блаженства:

– Ах, мои милые дети… ах, как это хорошо… ах, Францль… я чувствую, как ты брызгаешь!.. и ты, Пеперль… ты тоже стала абсолютно мокрая… ах!..

Потом мы некоторое время лежали друг на дружке совершенно разомлевшие и, должно быть, в этот момент внешним видом весьма напоминали тюки выжатого белья или одежды.

Вдруг госпожа Райнталер резко выпрямилась и села, отбросив в сторону меня и Франца. Она опустила голову, покраснела как маков цвет и неожиданно сконфузилась.

– Нет… как такое могло случиться… эти дети… – бормотала она. Потом вскочила и убежала с чердака вниз.

Мы с Францем остались одни и удобно расположились на корзине с бельём. Я взяла в рот его стволик, чтобы он мог встать снова. Что, подчинившись моему желанию, он довольно скоро и сделал, и тогда я предложила:

– Посношай меня…

– Нет, – сказал он, – госпожа Райнталер может вернуться…

– Не беда, – заверила я его, – это никакой роли не играет, она ведь и так знает, что мы друг с дружкой совокупляемся.

– Но я не хочу, – продолжал он упорствовать.

– Почему не хочешь?

– Потому… потому… что у тебя нет титек, – объяснил он.

– Что-о?! – Я сорвала с себя корсаж и предъявила ему два своих маленьких яблочка.

Он начал играть ими, а я улеглась на бельевую корзину госпожи Райнталер. Франц лёг на меня, и я так быстро и споро вдела его нитку в своё игольное ушко, что через мгновение он сидел во мне по самую рукоятку. Пудрил он превосходно, и мне это весьма понравилось. Вскоре мы кончили, поднялись на ноги, оставили бельё в том виде, как оно и лежало, и благополучно покинули чердак.

С того дня Франц с ещё большим, чем прежде, рвением взялся подстерегать госпожу Райнталер. И когда он теперь встречался с ней, она всякий раз, где бы он ей ни попался, уводила его к себе на квартиру и там обучала премудростям того, как следует действовать, чтобы одновременно ублажать ласками и плюшку и грудь. И вскоре Франц достиг на этом поприще завидных успехов. Нередко она забирала его прямо из нашей квартиры, и на любой случай у неё всегда находился какой-нибудь предлог.

– Францль, ты не мог бы сходить для меня в мелочную лавку за керосином?

Или:

– Францль, ты не мог бы быстренько принести мне бутылочку пива?

И когда она являлась с подобными просьбами, я всегда уже наперёд знала, что предстоит Францу, как только он с выполненным поручением скроется за дверью её квартиры.

Так обстояли дела, когда моя мать вдруг скоропостижно скончалась. Мне было тринадцать лет, и я прошла только половину пути в процессе развития. То, что у меня быстро выросли груди, и то, что маленькая подушечка между ног покрылась кудряшками, я приписываю сегодня, пожалуй, обилию половых сношений, которым предавалась с довольно юного возраста, а также сильным физическим раздражениям, которые испытало моё тело. Ведь я всё время, до самой смерти матери, беспрестанно сношалась, и если приблизительно теперь подсчитать, я предалась разврату в общей сложности с двумя дюжинами мужчин.

К числу тех, кого с полным основанием следовало бы занести в этот перечень, был мой брат Франц, затем Фердль, затем Роберт, затем господин Горак, который в ходе событий в пивном подвале, вероятно, раз пятьдесят закупоривал меня своей затычкой точно пивную бочку, затем Алоиз, от которого я, лёжа на коленях у Клементины, бессчётное число раз слышала его присловье: «Конец – делу венец», затем господин Экхардт, затем Шани, отведать которого мне, правда, удалось лишь один-единственный раз, также один-единственный раз солдата, разок мальчишку, который тут же после солдата заставил меня подчиниться его желанию. Сюда же можно отнести уйму мальчишек, которых я заманивала в подвал либо они прижимали меня к стене в подъезде какого-нибудь дома, за дощатым забором или в другом месте, и раскрывали мою щелку. И нескольких мужчин, которые ловили меня во время моих разведывательных скитаний по Княжескому полю, реагируя на мои взгляды, сразу хватали меня и пытались меня просверлить, но при этом чаще всего только обрызгивали мне живот. Некоторых из них я позабыла. В памяти у меня сохранился только один пьяный слесарь, который в открытом поле прямо при свете дня хотел отсношать меня, желая почему-то во время акта задушить, но на которого накатило тотчас же, едва лишь хвост его коснулся моей кожи. Затем был ещё один пожилой мужчина, уличный торговец, который подарил мне пару голубых подвязок и заманил меня в уборную одного из небольших трактиров, каких в ту пору в пригороде было много. Там он присел, будто собирался отправлять естественную потребность по-большому, зажал меня между коленями и сзади тёр своей полутвёрдой макарониной между ляжками. Таким образом, две дюжины мужчин в общей сложности, вероятно, и наберётся. И тут внезапно умерла моя мать. Она проболела всего лишь два дня. Что с ней произошло, я не знаю. Только помню, что утром следующего дня за ней сразу пришли и забрали в мертвецкую.

Мы, дети, горько плакали, потому что очень её любили. Она всегда относилась к нам хорошо, лишь изредка нас поколачивая; тогда как отца, который был неизменно строг, скорее боялись, нежели были к нему расположены. Мой брат Лоренц сказал тогда мне:

– Это наказание божье за ваши грехи, Францля и твои…

Я была до глубины души потрясена этими словами и поверила ему.

По этой причине после смерти матери я воздерживалась от всякого блуда. Я дала себе клятву никогда больше не совокупляться, и вид господина Экхардта стал мне невыносим. Впрочем, он был и сам совершенно подавлен, и на восьмой день после смерти матери съехал от нас. Я облегчённо вздохнула, когда он убрался из нашего дома. Францль, с которым мы теперь оставались наедине гораздо чаще, чем раньше, попытался однажды схватить меня за груди, но я залепила ему такую оплеуху, что он оставил меня в покое. Смерть матери обозначила некий рубеж в моей юной жизни. Я, вероятно, ещё могла бы исправиться, однако судьбе было угодно распорядиться иначе.

Отныне я стала усерднее и прилежнее, чем прежде, в школьных занятиях. Прошло вот уже два месяца, как умерла моя мать, а я вела добродетельный образ жизни. Ни члена, ни даже кончика его я в этот период в глаза не видела; а когда у меня в «раковинке» щекотало, и я против воли не могла не думать о совокуплении, я всё же находила в себе силы противиться искушению утолить собственными пальцами желание, жгущее меня между ног.

Тут для нашего класса как и для всей остальной школы снова была назначена очередная обязательная исповедь. Мне хотелось на сей раз очиститься от греха нецеломудрия, и я решила во всём исповедаться. И за смертный грех, который я совершила, умалчивая о своих провинностях во время всех прежних исповедей, я хотела на этот раз вымолить отпущение.

До сих пор, бывая на исповеди у нашего молодого преподавателя катехизиса, я всегда отвечала «нет», когда по окончании моего излияния он обычно спрашивал:

– Предавалась ли ты блуду?

Это был черноволосый, высокий и бледный молодой мужчина со строгим выражением лица, которого я так же сильно боялась, как и его могучего носа. Однако на этот раз я решила признаться во всём.

Церковь была заполнена детьми, и исповедь проводилась сразу в трёх исповедальнях. Я пошла к пожилому, толстому помощнику священника с большим округлым лицом. Я только с виду знала его, и он казался мне снисходительным, потому что у него всегда было такое приветливое выражение лица.

Сначала я исповедовалась в мелких грехах. Но он перебил меня:

– Ты, верно, уже предавалась блуду?

Я с трепетом произнесла:

– Да…

Жёсткими щеками он вплотную прижался к решётке и спросил:

– С кем?

– С Францлем…

– Кто это?

– Мой брат…

– Твой брат? Так-так! А может, ещё с кем-нибудь?

– Да…

– Итак?..

– С господином Гораком…

– А это кто?

– Пивной барышник из нашего дома.

– С кем ещё?.. – голос его задрожал.

Мне пришлось перечислить весь список поимённо.

Он не двигался, когда я закончила. Выдержав некоторую паузу, он спросил:

– Как ты предавалась разврату?

Я не знала, что и ответить. Тогда он прикрикнул на меня:

– Итак, как же вы это делали?

– С тем… ну… – пролепетала я, – с тем, что у меня между ног…

Он неодобрительно покачал головой:

– Вы сношались?

Это слово в его устах показалось мне не очень уместным, однако я сказала:

– Да…

– И в рот ты тоже брала?

– Да.

– И в анальное отверстие тоже позволяла себе вставлять?

– Да.

Он засопел, вздохнул и сказал:

– Ах, господи, господи, дитя моё… грехи смертные… грехи смертные…

Я чуть не умирала от страха.

Однако он промолвил:

– В таком случае я должен знать всё, ты слышишь? Всё! – И спустя некоторое время продолжил: – Но это, видимо, будет долгая исповедь… а остальные дети ждут… тебе ничего другого не остаётся, как придти и исповедаться отдельно, понятно?

– Да, ваше преподобие, – запинаясь, пробормотала я.

– Сразу после обеда, приблизительно в два часа… явишься ко мне…

Я в отчаянии покинула исповедальню.

– А ты к тому времени, – сказал мне на прощанье помощник священника Майер, – хорошенько обо всём вспомни. Потому что, если ты исповедуешься не во всём, отпущение грехов тебе не поможет…

Со стеснённым сердцем я прокралась домой, опустилась на скамью, принялась судорожно размышлять и заставила себя опять вспомнить всё, что совершила. Я очень боялась исповеди в комнате священнослужителя и страшилась епитимьи, которую он на меня наложит. Но когда настало время, и мне пора было идти, мой брат Лоренц поинтересовался, куда это я, дескать, собралась в таком красивом платье, и тогда я гордо ему ответила:

– Мне нужно к господину Майеру, помощнику священника… он велел мне явиться к нему.

Лоренц посмотрел на меня каким-то странным взглядом, и я ушла.

Стояло лето, однако в большом пасторском доме меня объяла целительная прохлада и тишина, внушавшая мне благоговение. Я прочитала на дверях таблички с именами и постучала в ту дверь, на которой было написано «Помощник священника Майер». Он сам отворил мне. Он появился на пороге без верхнего платья, чёрный жилет у него был не застёгнут, и его чудовищно огромный живот внушительно выдавался вперёд.

Сейчас, когда я первый раз увидела его за пределами исповедальни, и его толстое красное поповское лицо вызывало во мне почтение, и когда мне, кроме того, пришло в голову, что он много чего обо мне знает, кровь от стыда и страха бросилась мне в лицо и я густо покраснела.

– Слава Иисусу Христу…

– Во веки веков… – ответил он. – А вот и ты…

Я поцеловала его мясистую тёплую руку, и он запер дверь на засов. Через небольшую тёмную прихожую мы проследовали в его комнату. Она выходила на кладбище. Окна были распахнуты настежь и зелёные верхушки деревьев полностью загораживали всякую перспективу. Комната была просторная, вся выкрашенная в белую краску. На одной из стен чернело большое распятие, перед которым стояла скамеечка для молитв. У другой стены помещалась железная кровать, застеленная стеганым одеялом. Широкий письменный стол занимал середину комнаты, возле него высилось гигантское кресло с подлокотниками, обитое чёрной кожей.

Помощник священника надел сутану и застегнул её на все пуговицы.

– Пойдём, – сказал он.

Мы направились к скамейке с пюпитром, опустились на колени рядом друг с другом и прочитали «Отче наш».

Затем он за руку подвёл меня к удобному старинному креслу, уселся в него, а я стояла перед ним, плотно прислонившись к краю письменного стола.

– Ну, – сказал он, – я слушаю…

Однако я молчала и в смятении чувств не знала, с чего начать.

– Итак, рассказывай…

Я продолжала молчать, уставившись в пол.

– Послушай! – проговорил тогда он, взял меня за подбородок и силой заставил смотреть ему прямо в глаза. – Ты знаешь, что уже нагрешила… разврат… это смертный грех… тебе понятно? А с собственным братом… это, вдобавок, кровосмешение…

Я впервые слышала это слово, и, не понимая его значения, задрожала.

Он же продолжал:

– Кто знает… возможно, ты окончательно проклята богом и уже на веки вечные по собственной вине лишилась спасения души… и если я в состоянии ещё спасти твою душу, то мне для этого требуется знать всё, до мельчайших подробностей… а тебе с готовностью к покаянию следует об этом рассказать.

Он говорил едва слышным, прерывающимся голосом, и это произвело на меня такое впечатление, что я залилась слезами.

– Не плачь, – прикрикнул он на меня. Я продолжала всхлипывать.

Он смягчился:

– Ну, не плачь, дитя моё. Возможно, всё обойдётся… только рассказывай.