Текст книги "История жизни венской проститутки, рассказанная ею самой"

Я обрабатывала её руками, и в завершение принялась покусывать и облизывать соски.

Она визжала под моими ласками и от Леопольдовых поцелуев в плюшку подбрасывала попу высоко вверх.

– Я этого не перенесу… я этого не перенесу, – кричала она, – о боже… как хорошо… да… только лижи мне титьки… только лижи их… Иисусе, если б я только могла… если б я только могла, я хотела бы тоже что-нибудь сделать… я тоже хотела бы тебя лизать… почему бы нет? – внезапно сказала она, на короткий миг прервав свои извивания и подскакивания. – Что ж тут особенного… если б я только могла дотянуться до твоей плюшки… мне хотелось бы делать тебе то же, что Леопольд… А-а… а-а… а-а…

Она орала так громко, что я испугалась, отпустила её грудь и заметила:

– Не услышал бы нас кто-нибудь…

Леопольд прервался и сказал:

– Здесь ни одна душа ничего не услышит.

Слюна и влагалищный сок капали с его губ. Он утёр рот и заявил:

– Сейчас она у меня ещё и не так заверещит.

С этими словами он приготовился улечься на Мелани.

Она крикнула:

– Полюбуйся теперь на его шлейф.

Я скользнула поближе к Леопольду, который, лёжа на Мелани, услужливо приподнялся достаточно высоко, чтобы я имела возможность с удобством всё наблюдать. Это была самая длинная штанга из когда-либо виденных мною прежде, и она была изогнутой как первосортная колбаса. Я в изумлении схватилась за неё и уже не могла отказать себе в удовольствии обойтись с этой спаржей так, как и надлежит обходиться со спаржей, а именно сунула в рот головку.

Леопольд играл грудями Мелани, не позволяя ей замечать, чем я внизу занимаюсь. И судорожная пульсация его головки была настолько мощной, настолько энергичной, что едва не распирала мне челюсти.

Я играла с ней языком, потирала оставшийся снаружи стебель ладонью и не уставала дивиться тому, какой длинный путь мне приходилось проделывать от жёлудя до самого корневища.

Тут Мелани сказала:

– Хватит, дай ему теперь посношаться, Пепи.

Мне пришлось отпустить его, и я с ещё большей завистью взирала на плюшку Мелани. Её толстые белые ляжки переходили в круглую как шар задницу, и на мягких подушках подобно чёрной розе лежала её раковина. Она была широко распахнута и по краям блестела от влаги, и всякий раз, когда Мелани смыкала срамные губы, наружу выступала белая капля и словно жемчужина повисала на тёмном волоске.

Мелани издала протяжный вопль:

– А-ах… а-ах… а-а-а-а…

– Пепи, – крикнула она, – гляди теперь, насколько он входит, если не веришь…

Видеть я этого не могла, но схватилась за милую душу, и таким образом на ощупь определила, как его якорь всё глубже и глубже погружался на дно, пока в руке у меня больше ничего не осталось, кроме двух катушек с мотком спутавшихся волос.

Затем она перевела дух и сказала:

– Только с Леопольдом я не могу не кричать так… потому что тогда… у меня всё время подкатывает… а-а… а-а!

Леопольд работал как паровой молот. Его зад взлетал высоко вверх и опускался вниз. Но поскольку Мелани цепко обхватила его тело ногами, то при каждом ударе она перемещалась вместе с ним туда и обратно, и вся кровать под ними ходуном ходила. Я снова перебралась к изголовью и устроилась попой на подушке. Я увидела, как Леопольд так стиснул вместе обе груди Мелани, что соски оказались совсем рядом, касаясь друг друга, и держал их во рту сразу оба.

Я подняла юбки и решила, что на этом пиршестве мне непременно тоже должно кое-что перепасть. Мелани заметила это и сказала:

– Полижи-ка и её…

Леопольд повернул лицо в мою сторону, я подставила ему свою отверстую раковину, и он без промедления принялся выбивать на моём клиторе такую барабанную дробь, что, откинувшись на спинку кровати, я затряслась от сладострастия. Леопольд был виртуозом этого дела. Языком он умел стучать так же жёстко, как и тем медиатором, которым господь по своей щедрости снабдил его для земной жизни, и таким образом наяривал на мне в том же ритме ту же мелодию, какую внизу исполнял на балалайке Мелани. Я просто не знала, куда мне от блаженства деваться, и изо всех сил сдерживалась до тех пор, пока одновременно не накатило на всех троих.

Леопольд тут же исчез, а мы ещё привели себя в надлежащий порядок, прежде, чем покинуть комнату для прислуги.

На следующее утро после этого, богатого для меня на события дня я отправилась в церковь на исповедь. Помощник священника спросил меня:

– Итак, дочь моя, предавалась ли ты с мужчинами нецеломудренным действиям?..

– Да, – сказала я.

– Ты позволяла сношать себя?..

– Да…

– Брала ли ты мужские половые органы в рот?

– Да…

– Играла ли ты рукой с ними?..

– Да…

– Совершала ли ты ещё что-нибудь?

– Да…

– Что именно?

– Я позволяла также вставлять себе с обратной стороны…

– С обратной стороны?..

– Да…

– Не в анальное ли отверстие?..

– Туда, ваше преподобие…

– Вчера ты забыла об этом упомянуть…

– Ваше преподобие меня об этом не спрашивали…

Он призадумался:

– К сожалению, я и сам об этом запамятовал. Делала ли ты ещё что-нибудь?

– Да…

– Что же ещё, о господи!..

– Я позволила вылизать себе плюшку.

Он строгим голосом произнёс:

– В этом тебе нет нужды исповедоваться, это грехом не было…

– Ваше преподобие, – заметила я, – я имею в виду не вас… Это был кое-кто другой…

Он укоризненно покачал головой:

– Совершала ли ты ещё что-нибудь… может быть, тебя кто-то лизал ещё?..

– Нет, – сказала я, – но вчера после обеда ещё кое-кто меня угостил…

– Кто же?

Он был весьма удивлён.

– Леопольд…

– Кто это такой?..

– Главный официант в ресторане родителей Мелани…

– Так, и каким же образом?

Я чистосердечно исповедалась во всём.

Выслушав меня, он покачал головой:

– Делала ли ты ещё что-нибудь… может быть, играла с женскими грудями или половыми органами?..

– Да… с грудями Мелани, и ещё с множеством других…

– А со своим братом ты вступала в кровосмесительную связь?

Я не понимала, что он имеет в виду, однако ответила «да», чтобы его посердить.

Он ещё раз спросил меня, не раскаиваюсь ли я в совершённых грехах, и я клятвенно его в этом заверила. В качестве епитимьи он наказал мне прочитать много раз «Отче наш», «Ангельское приветствие» и символы веры.

На прощание он сказал:

– Ступай и не греши впредь, грехи твои отпущены. Исправляйся! Если ж тебе всё– таки случится опять впасть в грех, не отчаивайся, приходи ко мне, и я тебя снова очищу. Однако если ты хоть словом обмолвишься об этом с людьми посторонними, ты на веки вечные лишишься спасения души, и черти в преисподней будут поджаривать тебя на раскалённых углях.

Я с лёгким сердцем покинула исповедальню.

Однако в течение нескольких недель я заметила, что преподаватель катехизиса в школе стал как-то странно посматривать на меня. Я боялась его и полагала, что он просто старается придраться ко мне. Однажды, прохаживаясь взад и вперёд между партами, он, проходя мимо меня, неожиданно положил мне на голову руку, так ласково и приветливо, что я от этого прикосновения резко вздрогнула. Затем он погладил меня по спине, продолжая при этом разговаривать с классом. Я почувствовала себя необычайно польщённой и с любовью посмотрела ему вслед.

Во время следующего занятия он проводил опрос. Мы должны были записывать вопросы, которые он нам задавал, а одна из нас всегда находилась на возвышении возле его кафедры, чтобы на эти вопросы ответить. И эти ответы мы тоже должны были записывать. Вначале он вызвал по очереди двух девочек, а затем меня. По его требованию я встала перед ним спиной к учительскому пюпитру, который скрывал от взоров класса нижнюю часть моего тела. Сам он сидел, а я стояла у него между ногами.

– Ты действительно хорошо подготовилась к уроку? – спросил он и взял меня за руку так, чтобы та коснулась ширинки его брюк. У меня даже мысли не возникло, что он сделал это преднамеренно.

Однако он двигал мою руку таким образом, что она как бы случайно прошлась взад и вперёд по его ширинке. Теперь я почувствовала, как в ней подрагивает что-то твёрдое.

Он посмотрел на меня. Затем откровенно крепко приложил мою ладонь к заветному месту под брюками, и я даже сквозь сукно смогла почувствовать его хвост.

Он отпустил мою руку, но я не убрала её.

После этого он ещё раз посмотрел на меня, и теперь я знала, чего он хотел. Я очень возбудилась от гордости и внезапно охватившей меня похоти, и приступила к делу, то есть сжала пальцы, и сразу наполовину обхватила его булаву, хоть она и была в футляре.

Он приступил к длинному диктанту, единственной целью которого, как я заметила, было только занять остальных. При этом мы периодически смотрели друг другу в глаза, и вдруг он расстегнул брюки, и на волю выпрыгнула его голая заводная пружина.

Она была очень изогнутая, как и нос преподавателя катехизиса, но ужасно толстая и обжигающе горячая.

Мы по-прежнему смотрели друг на друга, и так я начала тихонько, едва ощутимо потирать его и, стараясь, чтобы никто ничего не заметил, отзываться на его движения. Лицо у него побледнело, и он осторожно забрался мне под юбки, так ловко, что на его движение никто даже внимания не обратил.

Я расставила ноги чуточку шире и подалась животом вперёд, чтобы облегчить ему доступ.

Он тотчас же нашёл правильную позицию и щекотал меня так нежно, что горячий и холодный озноб пробежал у меня по спине.

Мы стояли глаза в глаза.

При этом он всё время продолжал говорить, диктуя свой благочестивый диктант.

Наконец, он отпустил меня и отослал за парту. Потом вызвал Фердингер.

Та взошла на кафедру, а я исподволь, но очень пристально и внимательно следила за происходящим со своего места. Я увидела, как она сама встала между его ног. И поскольку действовала она крайне неловко, я сразу заметила, что она играет его хвостом, а он – её раковиной.

Сразу после неё он снова вызвал меня.

– Принеси мне свою рабочую тетрадь…

Когда я оказалась возле него, он сказал:

– Ты можешь писать здесь.

Я повернулась к нему спиной, стоя склонилась над пюпитром, сознавая, что сейчас будет происходить нечто совсем иное.

И верно, как только я встала перед ним в таком виде, он, сидя позади меня, медленно приподнял мне платья. Мне хотелось всячески ему поспособствовать, и я услужливо выдвинула попку ему навстречу.

Продвигаясь всё дальше вперёд, он хвостом, который уже держал наготове, искал моё отверстие. При этом мне тоже хотелось помочь ему, и я как можно более неприметными в данном положении вращениями шла ему навстречу.

Добравшись головкой хвоста до моего входа, он потянул меня вниз, давая мне тем самым понять, что я должна сесть на него.

Я мигом оценила ситуацию, суть которой заключалась в том, что он не мог наносить активные удары, не рискуя выдать себя.

Итак, я медленно нанизалась на его стержень таким образом, чтобы он проник в меня по возможности глубже, затем приподнялась, опустилась снова, и таким манером исполняла вместо него операцию толкания.

Он нагнулся вперёд, словно оценивая то, что я записывала. При этом он опёрся о стол тыльной стороной руки.

Я мгновенно поняла смысл этого жеста и, ещё ниже склонившись над тетрадью, вложила ему в ладонь свою грудь, которую он мог прекрасно осязать сквозь мою тонкую блузку. Он слегка стиснул её и незаметно погладил соски, которые тут же послушно набухли.

Присутствие множества детей и сама мысль о том, что преподаватель катехизиса, которого я такое долгое время боялась, сношает меня у них на виду, послужила причиной, только усилившей во мне похоть и возбуждение. Сюда добавлялось и то обстоятельство, что мне нельзя было заметно шевелиться, что я даже пикнуть не смела, в противном случае всё было бы катастрофическим образом раскрыто.

Итак, я гоняла его пест у себя в ступке со всем старанием, на какое была способна. Только когда у меня подкатило, я больше не могла сохранять невозмутимое спокойствие и плавную медлительность, а начала с осторожностью двигаться чуть быстрее и раскованнее. Мне это причиняло боль, уж очень толстым был у него хвост, а я при всей осторожности вогнала в себя едва ли не половину.

Он положил конец моей суетливой поспешности, свободной рукой принудив меня сидеть спокойно. Таким образом, я, нанизавшись на него по возможности глубоко, пережила прокатившую по мне волну оргазма и при этом, естественно, с конвульсивной жадностью защёлкнула створки раковины.

Это, видимо, тоже спровоцировало у него семяизвержение, ибо сок его внезапно ударил таким мощным и горячим ключом, что на меня тут же накатило во второй раз. Брызгая, он, как ни в чём не бывало, продолжал диктовать дальше свои вопросы. Я, разумеется, ни слова не понимала и ничего не записывала.

Совершив излияние, он сам собой выскользнул наружу. Затем я почувствовала, как он приводит моё платье в порядок, и услышала его голос:

– Ты можешь идти на место.

Сразу после этого урок закончился.

Когда мы возвращались из школы, ко мне подошли Фердингер и Мелани.

– Тебя сегодня преподаватель катехизиса отсношал… – сказала последняя.

– Разве вы что-нибудь видели? – спросила я.

– Нет, но ведь это так и было… – засмеялась Фердингер.

А Мелани добавила:

– Уж нам-то это известно…

– Меня вот он ещё никогда не сношал… – вздохнула Фердингер, – я всегда ему только сдрачивала…

Это было тощая, некрасивая девица. Лишь две маленьких острых грудки привлекали в её фигуре внимание, поскольку торчали из-под одежд с вызывающей дерзостью, да еще её внушительная корма.

– А меня он пудрит уже с прошлого года, – заметила Мелани.

Сейчас, очевидно, настал мой черёд.

Однажды он меня оставил в школе после занятий.

Едва девочки покинули классную комнату, как он вызвал меня на подиум. Ни слова не говоря, он дал мне в руку свой хвост, и я постаралась его удовлетворить, теперь, когда могла совершенно не сдерживаться в движениях.

Позволив начищать себе штык до тех пор, пока он не решил, что тот сверкает достаточно, и изрядно протерев мне пальцами ножны, чтобы те опять же не запылились, он предложил мне прокатиться на нём верхом.

Он очень умело правил выездкой. Одной рукой, положенной мне на спину, он прижимал меня к себе, другой бродил по моей груди, и при этом так нежно, так ласково целовал меня в губы, что я была до глубины души растрогана этим.

И поскольку теперь ему не было нужды ни от кого прятаться, я смогла в полной мере ощутить на себе силу его ударов, которые чуть не сломали мне поясницу. Он дал волю своему фонтану, а я открыла свой шлюз. Потом я было отпущена домой.

С этим преподавателем катехизиса случилось нечто такое, о чём я часто с сожалением вспоминаю, ибо питала к нему искреннюю привязанность.

В одном из младших классов училась маленькая девочка, чрезвычайно красивая. Она была дочерью строительного рабочего и ей тогда, если не ошибаюсь, минул восьмой год. Она даже для своего возраста не отличалась особым ростом, но при этом была упитанно– кругленькой, и обладала цветущим ангельским личиком с румяными щеками, обрамлёнными золотистыми кудряшками. В ширину она была почти такой же, как в высоту. Необычайно дебелая, она уже имела зачатки груди.

Вот эта-то девочка и взялась за нашего доброго преподавателя катехизиса. Она надраивала ему на кафедре штык, по всякому обхаживала его молоточек, училась чистить спаржу и наполняла свою маленькую, безволосую, но мясистую птичью мисочку лучшими мужскими пенками.

Малышка, должно быть, считала это приятной детской забавой, короче, она поведала обо всём маменьке, та подняла большой крик и поспешила поделиться этим вызывающим содрогание известием со своим супругом, а супруг, который и без того уже имел зуб на священника, без промедления побежал в полицию.

Было учинено расследование сего возмутительного факта. Моего бедного преподавателя катехизиса арестовали, и вскоре по всей школе путём опросов стали выявляться другие жертвы.

Дети стали доносить друг на дружку, и в один прекрасный день мой отец тоже получил уведомление, явиться со мной в комиссариат. Когда мы пришли, там находилось уже целое собрание детей со своими мамашами и папашами. Взрослые не особенно стеснялись нашего присутствия и бурно обсуждали между собой свалившиеся на их голову неприятности.

Мой отец только по прибытии сюда узнал, в чём, собственно, заключалось дело, однако вёл себя исключительно тихо и лишь поинтересовался у меня, правда ли то, о чём все толкуют.

Я ничего не ответила, мне было стыдно.

Достоянием гласности стало множество историй, касающихся господина преподавателя катехизиса. В комиссариате оказались даже совсем ещё малышки из первых классов, которые в ответ на вопросы рассказали, что господин преподаватель катехизиса давал им в рот свою «пиписку» и потом щекотал под платьем. Негодованию не было предела.

Мелания была здесь с отцом, который, однако, весьма спокойно воспринял эту историю, и только всякий раз коротко бросал своей дочери, когда та порывалась что-то кому-то рассказывать:

– Закрой рот!

Люди поглядывали на неё и про себя думали, что нет-де ничего удивительного в том, что подобное произошло с ней. Поскольку выглядела она, собственно говоря, совсем уже не ребёнком, а вполне взрослой особой.

Наконец нас вызвали к комиссару. В кабинете находился ещё один господин, врач, как выяснилось позднее.

Комиссар, молодой симпатичный человек, всё время старался сдержать улыбку. Однако я дрожала от страха.

Он спросил меня:

– Делал ли что-нибудь тебе преподаватель катехизиса?

– Нет, – сказала я, – он ничего мне не делал.

– Я имею в виду, дотрагивался ли он до тебя… ну, словом, ты сама понимаешь, как?

– Да.

– Где ж он тебя касался?

– Вот здесь… – Я застенчиво показала на среднюю часть.

– А что он ещё делал?

– Ничего.

– Он ничего не давал тебе в руку?

– Давал.

– Тогда скажи, что именно?

Я молчала.

– Ну, я же знаю, – сказал комиссар. – У него есть такая вещь, как бишь она называется… может быть, он её и туда тоже вставлял? – Он указал на моё входное место.

– Да.

– Вводил полностью?

– Нет, не совсем.

– Стало быть, только немножко?

– Да, половину…

Комиссар громко расхохотался, доктор смеялся тоже. Мой отец глядел на меня и молчал.

– Где он ещё тебя трогал?

– Тут. – Я показала на свою грудь.

– Да ну. – Комиссар с сомнением взглянул на неё. – Не знаюс-с, – сказал он, поворотясь к врачу, – даже не знаю-с, господин доктор, был ли здесь для него повод.

Врач подошёл ко мне, деловито схватил меня груди, пощупал их и затем заявил:

– О, я полагаю, вполне достаточный… вполне достаточный…

Мой отец с удивлением воззрился на мои груди.

– Ну, а скажи-ка мне, – спросил комиссар дальше, – ты не сопротивлялась?

– Что, простите?

– Я имею в виду, ты не отталкивала его руку?

– Нет.

– А зачем же ты, собственно, брала его… его, как бишь он там называется?

– Потому что этого хотел господин преподаватель катехизиса.

– Так… так… но принуждать он тебя не принуждал?

Я в нерешительности ответила:

– Нет… – Однако про себя заметила, что вопрос таил для меня опасность.

– Итак, почему же ты позволяла всё это делать?

– Просто потому, что так хотел господин учитель.

– Хорошо, но почему же ты не сказала: «Пожалуйста, господин учитель, мне это не нравится».

– Потому что я не посмела.

– Следовательно, из почтения и из страха перед господином преподавателем катехизиса?

– Да, – облегчённо воскликнула я, из страха…

Однако комиссар не унимался:

– Скажи-ка мне, а не дала ли ты сама ему какой-нибудь повод… не сказала ли ты ему: «Я хочу это совершить…», или, может быть, ты как-то томно на него поглядывала… например, так?.. – Комиссар изобразил влюблённые глазки.

Несмотря на весь свой страх, я не удержалась от улыбки, однако сказала:

– Нет.

– А теперь… – продолжал комиссар, – а теперь ответь мне ещё на один вопрос, но только чистую правду, понимаешь? Чистую правду… было ли тебе приятно то, что делал господин учитель.

Я вне себя от страха молчала.

– Я имею в виду, – повторил он, – ты охотно играла с этим его, как бишь он там называется?

– О, нет! – с клятвенным пылом заверила я.

– Или… но только я хочу знать правду… – произнёс он дальше, – или, когда он всовывал тебе этот, то бишь как его там предмет, тебе было приятно, или он доставлял тебе боль?

– Иногда мне было от этого больно, но не всегда, – согласилась я.

– Стало быть выходит, что иногда это приносило тебе и удовольствие? – строгим тоном допытывался он.

– Да, – выпалила я, – иногда… – и, поколебавшись, добавила, – но только… редко…

Комиссар улыбнулся, а вот мой отец с удивлением и гневом посмотрел на меня.

– Итак, пойдём дальше, малышка, – продолжал комиссар. – Это доставляло тебе удовольствие, и ты, следовательно, охотно этом занималась… так?

– Нет, – поспешила возразить я, испугавшись присутствия отца, – я занималась этим неохотно…

– Да, но ты ведь сама только что говорила, что это доставляло тебе удовольствие?

– Моей вины в этом нет, – воскликнула я, – коли на то пошло…

Он перебил меня:

– Ну, ладно, ладно… Стало быть, ты неохотно занималась этим, и тебе лишь невольно оказалось при этом приятно… так?

– Да, – кивнула я утвердительно.

– Прошу вас, господин доктор, – повернулся комиссар к врачу, – проясните, пожалуйста, ситуацию…

Я не знала, чего ожидать, когда врач попросил меня расположиться на стуле, стоявшем на возвышении. Он закинул мне юбки вверх, взялся за моё влагалище и пальцами широко раздвинул его, затем я почувствовала, как он ввёл в него что-то твёрдое и потом снова вынул обратно.

– Дело не подлежит сомнению, – констатировал он. – Ребёнок имел с ним половой контакт.

Я в замешательстве и смущении снова спустилась вниз.

– Скажи мне теперь, голубушка, – заявил комиссар, – тебе известно, не совершал ли господин преподаватель катехизиса подобного и с другими девочками?

– Тут в вашей приёмной за дверью их так много собралось … – возразила я.

Он снова засмеялся:

– Я это знаю, ты же только должна мне сказать, видела ли или слышала сама что-нибудь?

– Да, – ответила я. – Мелани Хофер и Фердингер, они мне сами об этом рассказывали.

– И он делал с ними то же самое, что с тобой?

– Нет, – с живостью отозвалась я, – Фердингер он никогда не сношал.

Комиссар спросил:

– Ты знаешь это слово от преподавателя катехизиса?

Я сконфузилась:

– Нет, не от него…

– От кого же? – поинтересовался он.

– Ах, просто слышала… в школе… от других.

– От Хофер или от Фердингер?

– Нет…

– Тогда от кого же?

– Я уже не помню.

– Итак, ты утверждаешь, что Фердингер он не сношал?

– Нет… с ней он только играл.

– А Хофер, значит…

– Да, её он сношал часто.

– Ты это видела?

– Да, один раз видела.

– А в других случаях?

– Ну, она мне сама рассказывала об этом.

– Господин Мутценбахер, – серьёзным тоном сказал комиссар моему отцу, – я очень сожалею, что вам пришлось выслушать столь печальные факты. Весьма прискорбно, что бессовестный и сбившийся с праведного пути пастырь лишил вашу дочь невинности, однако утешьтесь, пожалуйста, тем обстоятельством, что девочка ещё молода, что об этом никто ничего не узнает, и что методами строгого нравственного воспитания вам, надеюсь, удастся исправить пагубные последствия случившегося.

Мы пошли домой. В этот момент я пребывала в полной уверенности, что преподаватель катехизиса лишил меня невинности. Он был приговорён к суровому наказанию, и в особую вину ему было поставлено то отягчающее обстоятельство, что, он совратил меня и Мелани. Когда я нынче размышляю о том, что в нас уже ничего нельзя было испортить, и что для многих других девочек он наверняка был не первым, кто давал им играть хвостом, мне от всего сердца становится его жаль.

Однако история с преподавателем катехизиса оказала решающее влияние на всю мою оставшуюся жизнь, как я покажу это при описании последовавших затем событий. Ибо, несмотря на эти детские истории я, вероятно, стала бы добропорядочной женой, в какую превратилась Мелани, с целым выводком ребятишек сидящая теперь в ресторане отца, или как некоторые другие из моих тогдашних подружек, на дальнейшей судьбе которых эти выходки юных лет никак ровным счётом негативно не отразились.

Едва лишь в них пробудилось чувство стыда и, особенно, когда у них возник страх беременности, они, обретя новое целомудрие, стали воздерживаться от половых сношений. Затем они вполне официально были лишены девственности каким-нибудь серьёзным возлюбленным, который даже в страшном сне представить себе не мог, какое количество трубочистов уже прочищали этот дымоход, и благополучно вышли замуж. Однако, даже если время от времени они и не в силах были устоять перед искушением внебрачной связи, подобно моей покойной матери, тем не менее, не стали как я проститутками.

Только события, о которых я поведаю дальше, превратили меня в распутную девку, только они послужили причиной того, что я ступила на путь, который называют «стезёй порока». Я не раскаиваюсь, что пошла по этому пути. Об этом я уже говорила и сейчас лишь повторяю это. Меня в высшей степени огорчает причина, но никак не следствие.

Ибо, как правило, и здесь я снова вынуждена повториться, чтобы не погрешить против истины, тысячи и тысячи девочек из низших, и даже – как я знаю сегодня – из высших слоёв общества ведут в детстве такого рода сексуальную жизнь. Ни о чём не подозревая, они, соблазнённые друзьями и подругами детских игр, предаются всякому мыслимому разврату, но позднее становятся благовоспитанными, целомудренными и порядочными девушками, жёнами и матерями, которые совершенно не вспоминают своих детских ошибок.

Мои братья поступили в учение. Лоренц, старший, на то же предприятие, где работал отец. Франц стал учеником переплётчика. Теперь я видела их чаще всего только воскресными вечерами. Лоренц почти совершенно перестал со мной разговаривать. А Франц рассказал мне, что сошёлся у мастера с молодой горничной из сельской местности, которую он с её доброго согласия потрахивает и у которой в случае надобности всегда может заночевать.

В качестве жильца мы держали тихого пожилого мужчину, который чуть свет уходил из дому и возвращался лишь поздно вечером. Я спала в комнате на софе. Кровать матери стояла незанятой возле кровати отца.

Однажды после нашего посещения комиссариата отец сказал мне:

– У меня, собственно говоря, есть огромное желание, как следует поколотить тебя за твоё свинство!

– Это было единственное, что я от него услышала по поводу данного случая. Я испугалась и робко заметила:

– Но я же тут ни при чём…

– Ну конечно, – проворчал он, – собственно, оно так и есть… вот поганец…

Через некоторое время он сказал:

– Сделанного не воротишь.

И опять через некоторое время:

– Но отныне я буду внимательно приглядывать за тобой, понятно? Ты у меня теперь носа из дому не высунешь без разрешения и… и… – он запнулся, а затем, горячась, выкрикнул: – С сегодняшнего дня ты будешь спать здесь! – Он указал на кровать матери.

Я была удивлена подобным решением, и он присовокупил:

– В доме постоянно ошиваются квартиранты… никогда нельзя знать… Я хочу присматривать…

Таким образом, с этого вечера я спала кровать к кровати с отцом.

Когда он однажды возвратился домой из ресторана, было уже около одиннадцати часов, и я не проснулась.

Лишь после того, как он несколько раз прошептал: «Ты здесь?.. Слышишь… ты здесь?..», я встрепенулась и спросонья ответила:

– Да, отец…

– Где ты?

– Тут, отец, тут я… – сказала я, ещё не стряхнув с себя остатки сна.

Он ощупью нашёл меня в темноте:

– Ах, да… ты здесь…

И прошел по мне рукой от горла к груди. У меня бешено заколотилось сердце, когда он коснулся моей груди, взял её в руку и ощупал. Я лежала совершенно тихо.

– Тогда… здесь… – запинаясь, пробормотал он, – тогда здесь он тебя хватал, господин преподаватель катехизиса?

– Да, отец… – прошептала я.

– Здесь тоже?

Он сжал мне вторую грудь.

– Да, отец…

– Вот негодяй, – проговорил он дальше, – вот собака… его-то это, конечно, устраивало… – однако сам при этом играл соском моей груди.

– Как же он это делал? – спросил отец, наклонившись надо мной.

– Так же, как вы, отец… – едва слышно ответила я.

Он забрался мне под сорочку, схватил меня за плюшку, начал ерошить пальцами волосы и прошептал:

– Пепи?..

Я оцепенела от ужаса и возбуждения.

– Да, отец…

– Пепи… там он тоже побывал?

– Да, отец… там тоже…

– Верно, свою колбасу целиком засунул?

Я удивилась такому вопросу. Отцу ведь всё было досконально известно, он позабыл что ли? Или он спрашивал с умыслом?

Он повторил:

– Скажи… он побывал там своей колбасой?

– Да, отец…

– Там внутри?

Он попытался раздвинуть мне щелку и сунуть в неё палец. Я оттолкнула от себя руку.

– Но, отец… – сказала я.

– Я желаю знать, – прошипел он и опять схватил меня за прежнее место.

– Но, отец, – взмолилась я, – что это вы затеяли, отец?..

Его палец уже находился в моей дырке.

– Отец, отец… перестаньте же, – шептала я ему, – вы же знаете… он побывал внутри… да… перестаньте же…

– Он сношал тебя… а?

Палец продолжал всверливаться.

– Да, – быстро сказала я, – он меня сношал, но моей вины в этом нет…

– Твоё счастье, – проворчал отец, оставил меня в покое, повернулся на другой бок и заснул.

Несколько дней я спокойно находилась в кровати рядом с ним; он до меня не дотрагивался, и я совершенно забыла о том, что давеча случилось, или если вспоминала, то приписывала это странное поведение ярости, которую он, должно быть, испытывал к преподавателю катехизиса.

В субботу мы ужинали в ресторане, и когда укладывались спать, отец опять взялся за старое:

– Послушай, – сказал он, отыскивая в темноте мою грудь. – Послушай…

– Да, отец…

– Скажи, как часто… как часто сношал тебя господин преподаватель катехизиса?

– Сейчас я уже не помню, отец…

– Ну, говори, как часто?

– Но если я этого не помню…

– Говори! Я хочу это знать. – Он поймал мою грудь и так сдавил её, что я вскрикнула.

– Но, отец…

– Как часто?

– Раз, вероятно, десять…

– Ого! Целых десять раз?

Он играл моим соском, который набух и выпрямился.

– Десять раз, – переспросил он, – за один заход что ли?

Я не могла сдержать улыбку.

– Нет, разумеется… каждый раз по разу…

– Стало быть, десять раз?

И он продолжал перебирать пальцами мой сосок, отчего тот становился всё выше и выше. Меня охватило чувство любопытства, приятности, сладострастия и застенчивости, но застенчивость пока перевешивала, поэтому я взяла его руку и отодвинула её от себя подальше.

– Уйдите, прекратите, отец, пожалуйста, что же это вы делаете?

– Ничего, ничего… – проворчал он и отступился.

Несколько дней опять прошли спокойно. Я чаще всего уже спала, когда отец возвращался домой. То, что он хотел от меня чего-то другого, не приходило мне в голову. Я думала только, что он никак не может успокоиться из-за злополучного преподавателя катехизиса.

И вот опять настал очередной вечер. Мы одновременно легли в постель, и он, нащупав меня, спросил:

– Что ты сегодня целый день делала?