Текст книги "Москау. Сказочник (сборник)"

(деревня Алексеевское, под Новгородом)

Я чувствую резь в глазах. Ноги словно ватные. Впервые за множество лет мне по-настоящему страшно. Сердце не покидает ощущение паники – как у загнанного оленя, слышащего звуки рога охотников и лай собак. Заброшенное место в лесу, зловещая поляна с голой землёй, где не растёт трава. Воздух колеблется, обдавая моё лицо волнами жара. Мне хочется убежать… но ноги не слушаются. Я шагаю вверх, к холму, по обе стороны от меня всё чётче проступают контуры призрачных зданий. Ольга уже рассказала: империя не только исчезает, повсюду проявляются призраки преступлений, давно стёртых из людской памяти. Дома посреди леса хорошо видны, хотя кое-где отсутствует крыша, одна или две из четырёх стен. Здания обуглены – видимо, они горели. Получается, в нашем мире эту деревню тоже сожгли. Да-да, вот и подтверждение – на земле скрючились прозрачные фигуры. Это трупы. Жители, убитые солдатами.

Мы постепенно взбираемся на холм над деревней.

Над головой каркают вороны. Кристально чистый воздух, но я не могу дышать. В лёгких – только хрип. Во рту вкус горького дыма. Ольга оборачивается и смотрит мне в глаза… долго, испытующе – словно чего-то ждёт. Видно, что волнуется, покусывает губы. Со всей откровенностью я тоже многое жду. Она дала слово, и мне нужно, чтобы она выполнила обещание – прекратила заражать. Убралась к себе, навечно оставила бы в покое наш мир. Она поклялась это сделать, если я приду сюда. Почему же мне так плохо?

– Мы… здесь… как… вы… просили… – с трудом произношу я – на языке пепел, словно им тушили костёр. – Что… вам… ещё… от меня… надо? Кажется… я… теряю сознание… да…

Ольга касается моей щеки, чуть царапая кожу красными ногтями.

– Ты так и не вспомнил. Я зря надеялась… Что ты сейчас чувствуешь?

Надо же, она перешла на «ты», какая фамильярность. Но не осталось никаких сил язвить – обдумываю вопрос. Он серьёзно меня озадачил… Вкус дыма во рту всё сильнее. Ужасная горечь. Пепел скрипит на зубах, меня тошнит, я с трудом осознаю происходящее.

Почему это со мной происходит?!

Судя по всему, Ольга и не ждала ответа. Она подходит к краю холма, её волосы колышет ветер. Показывает вниз – на призрачные силуэты сгоревших домов. Место аномалии, откуда началось исчезновение нашей Вселенной, место её перемещений между параллельными мирами. Мясорубка, перемалывающая время, в котором я живу…

– Ты хоть единожды задумывался, почему не знаешь свою внешность?! – Голос девушки разрывает барабанные перепонки, настолько он резкий и звонкий. – Отчего в твоей квартире нет зеркала, ты не всматриваешься в документы, а никто из сослуживцев ни разу не звал тебя по имени? Нет. Иначе задался бы мыслью: существуешь ли ты вообще? Ведь ты не способен себя разглядеть. Я привезла тебя в Алексеевское, потому что надеялась, что ты сразу вспомнишь. Но, видимо, придётся тебе помочь.

Она лезет в сумочку, роется там – и протягивает зеркальце.

– Держи. Посмотри на себя. И скажи мне – кто ты.

Я беру зеркальце – так женщина прикасается к отвратительной жабе. Руки не просто дрожат – они ходят ходуном, я сейчас не смог удержать бы и чашку с чаем, не расплескав содержимое. Ужас леденящий: он терзает мне сердце. Страшно, как ребёнку во тьме.

На меня, не мигая, смотрит отражение.

Измождённый мужчина лет тридцати пяти. Худой, заросший светлой щетиной. Лоб охватывает грязный бинт с пятном засохшей крови. На левой щеке – характерный шрам полумесяцем, видимо, от осколка. Голубые глаза. Он кажется мне до боли знакомым…

Я ЗНАЮ ЕГО. ФЕНРИР МЕНЯ ЗАГРЫЗИ, Я ЖЕ ЕГО ЗНАЮ!

Это человек из моих видений. Тот самый обер-лейтенант – бездушный убийца, застреливший дезертира посреди руин мёртвого города. Он велел своим солдатам закидать гранатами дом с детьми. Он гнал пленных, словно скот, через минное поле. На нём полусгнивший, засыпанный снегом мундир болотного цвета – по отворотам ползают жирные вши. На левом плече – витой погон, над нагрудным карманом простёр крылья орёл со свастикой. В одной петлице – молнии СС, в другой – три серебряных ромбика. У меня дёргается глаз… Изображение подмигивает мне… это… это… это…

Шатаясь, я выпускаю зеркальце из рук. Оно разлетается на осколки.

– Как тебя зовут? – требовательно, по-военному призносит девушка.

– Эрих Таннебаум, – механически отвечаю я. – Оберштурмфюрер, фронтовые части СС. Служил сначала в Риге, потом в Новгороде. Также принимал участие в карательных операциях, награждён Железным крестом. Отправлен в Сталинград 28 августа 1942 года.

Она кивает, удовлетворённо улыбается. Лезет в сумочку за сигаретами.

– Приятно познакомиться с тобой, Эрих, – прикуривая, говорит девушка. – Здесь меня зовут Оля Селина: и нам обоим неизвестно моё настоящее имя. Но это мне было три года от роду, и я сгорела живьём в деревне Алексеевское – в доме, который ты приказал уничтожить. Помнишь, я рассказывала о себе? Я так любила малину, и когда её ела, у меня были измазаны обе щёчки. Я обожала играться со своей куклой Нюшей. Я с полутора лет научилась говорить «мама», тянула к матери ручки, а она подбрасывала меня в воздух и целовала… Кто знает, кем бы я стала? Может быть, художницей или актрисой. Физиком или учительницей. Пусть и домохозяйкой, что разведётся с мужем и станет тайком от детей приводить в дом любовников. Без разницы, я этого никогда не узнаю.

Она делает уже привычную паузу, выдыхая табачный дым.

– ПОТОМУ ЧТО ТЫ УБИЛ МЕНЯ. В паническом ужасе я отступаю, балансирую на краю обрыва. Она снова улыбается – и я опять, как в том кафе в Урадзиотсутоку, вижу череп с пустыми глазницами.

(пространство в лесу, без времени и адреса)

Нет никаких сомнений – то, о чем я догадывался с самого начала, превратилось в реальность. Она сошла с ума. Конечно-конечно, и это многое объясняет – в том числе исчезающие стены храма Одина и обугленные дома на здешней поляне. Вероятно, я просто заразился от неё сумасшествием, это вирус, поражающий мозг. Есть же фильмы на тему, как людей охватывает безумие после укуса бешеной обезьяны.

Я не мог убивать детей. И помню свои чувства после того видения. Да, я не отличаюсь добротой… но я не тронул пальцем ни одного ребёнка, а уж сжечь его в доме…

Пора заканчивать с этим. Избавиться от её чар.

Я пытаюсь оставаться невозмутимым, но, увы, это совсем не тот случай. Спокойствие изменяет мне. Меня охватывает приступ истерики, я впервые в жизни срываюсь на крик:

– Этого не может быть! Вспомни, ты же сама сказала… Тебя перетащило сюда из другого, параллельного мира!!! Как я туда проник, чтобы совершить такое? Это не я! ЭТО НЕ Я!

Я кричу это и вновь ощущаю во рту вкус дыма, смешанный с чем-то солёным. Кажется, это кровь. С каждым новым словом я вижу сам, своими глазами… Вот, получив приказ от оберста Нойманна, я спускаюсь по тропинке холма, иду меж горящих домов, не снимая противогаза. Под ногами шипят угли. Я знаю, что делаю, но не могу ослушаться приказа. Подхожу к хате, откуда доносится громкий детский плач. В окне – трёхлетняя девочка с опухшим от слёз, зарёванным лицом. Она вскарабкалась на подоконник, стучит по стеклу. Я так ясно вижу её. Ольга очень похожа на этого ребёнка – даже сейчас, повзрослев. Солдаты смотрят на меня, ожидая команды. Каждого я знаю по имени – вот Ганс из Ганновера, вот весельчак Хайнц, что обожает рассказывать сальные анекдоты, а вот – паренёк Вольф из Гейдельберга, не такой идейный, как я, – он пошёл в СС, потому что настояли отец и мать, состоявшие в партии. Я поднимаю руку. И резко опускаю её.

У меня по щекам льются слёзы. Обжигают кожу, словно огонь.

– Я не мог… почему… что со мной происходит… пожалуйста, скажи мне…

Ольга смотрит на меня – с сестринской нежностью. Гладит по голове.

– Ты умираешь, Эрих, – спокойно и грустно произносит она. – Помнишь своё видение – когда обер-лейтенант застрелил солдата, а через мгновение получил пулю в голову от русского снайпера? Так вот, ЭТО ПРОИЗОШЛО С ТОБОЙ. Пуля засела в твоём мозгу, ты лежишь в коме в немецком госпитале в Сталинграде, а врач не удаляет пулю – иначе ты погибнешь. Но тебе осталось недолго. Твоя жизнь в Москау – это галлюцинации, которые длятся весь последний месяц: результат погружения инородного тела в область мозга, отвечающую за сны. Ты спрашивал про параллельный мир? Нет никакого параллельного мира, Эрих. Никогда в реальности не появятся рейхскомиссариат Москау, Калифорнийская Республика и Ниппон коку – хозяйка половины мира. Это всего лишь твои сны, твои видения, твои переживания в глубине разума. Даже находясь без сознания, ты не можешь забыть убитую тобой девочку, поэтому я всегда здесь, в твоих мыслях. Мир вокруг тебя становится призрачным, пропадает – ты сам уходишь вместе с ним. Едва ты испустишь предсмертный вздох, твоя Вселенная умрёт. Я слышала слова лечащего врача… Эрих, ты доживаешь последний час.

Я поднимаю голову. Смотрю на небо.

Странный мираж, что охватил моё сознание недавно. Белый непроницаемый туман, звон металлических вещей, мерцающие «светлячки». Теперь понятно. Госпиталь. Звенят пули, которые врачи достают из тел раненых солдат и бросают в жестяные лотки. Операции делают при свечах, электричества нет, – вот откуда множество огоньков. Нас осадили русские – держимся на конине, грызём мёрзлый хлеб. Единственная, доступная в любом количестве вещь – шнапс. Я пил его все эти дни, надеясь забыть русскую девочку в окне… Не получилось. Меня разом охватывает страшная усталость. Всё кончено.

Я больше ничего не хочу – кроме как умереть.

Мои пальцы вцепились в орла со свастикой на кармане. Я вырываю его «с мясом». Сдираю петлицы с молниями. Отшвыриваю, топчу каблуком витой погон. Ноги подгибаются, я падаю перед Ольгой в пепел – на колени. Она невыразимо прекрасна.

– Прости меня, – рыдаю я. – Я так виноват перед тобой. Пожалуйста, прости…

Я хочу поведать ей многое, но слов больше нет. Я повторяю одно и то же. Мои секунды утекают, а мир вокруг меня исчезает – съёживаясь, подобно талому снегу. Лес рассыпается на порошинки, небо треснуло, как стекло, и в трещины видны языки огня.

Она опускается рядом. Берёт мои руки в свои.

– Скажи мне, – шепчет она, – то, что давно хотел сказать. Скажи сейчас.

– Я люблю тебя, – говорю я и удивляюсь, насколько легко мне дались эти слова.

Наши губы соприкасаются.

Поцелуй недолог. Он даже невинен, без языка, как целуются французы (по крайней мере, мне про это рассказывали). Её губы мягкие, податливые и тёплые. Я долго этого ждал.

Слышится раскат грома, но я не чувствую боли в ушах.

Мир распадается окончательно. Вселенная отныне не существует. В прах и пепел обращаются города Москау, Лондон, Нойе-Йорк, рейхскомиссариат Туркестан. Тают памятники фюреру, орёл на гербе Москау блёкнет – и испаряется, словно нарисованный исчезающими чернилами. Ни храмов Одина, ни штаб-квартиры Управления имперской безопасности, ни танков шварцкопфов, занявших столицу… Всего этого больше нет. Они развеялись, как утренняя дымка, – мир, созданный моей фантазией, умирает без конвульсий. Мы посреди чёрного пространства, кромешной тьмы, окутавшей нас после поцелуя. Даже непонятно, на чём мы стоим, ведь земли тоже нет… плаваем в воздухе. Я отстраняюсь от её губ – и вижу, что целую череп. Но меня это совсем не пугает.

Я догадался, кто она такая.

– Я знаю, кто ты, – шепчу я ей туда, где должно быть ухо. – Ты – моя смерть.

– Да, – соглашается она. – Все рано или поздно это понимают, хотя многие не в состоянии осознать. Правда, Локтев поверил мне беспрекословно, едва я объяснила свою сущность. Павел умный человек, сообразил: он может проиграть бой лишь сверхъестественному.

– Но почему ты явилась за мной, приняв такой странный облик?

– Это стандартный облик, – улыбается череп. – Я всегда прихожу к убийце в образе человека, которого он лишил жизни. А поцелуй… Убей тебя снайпер, всё было бы по-другому. Но ты без сознания, лежишь в коме. Это показывает тяжесть твоих преступлений, душу не принимает небытие, и ты болтаешься между небом и землёй. Чтобы покинуть этот мир, ты должен всем сердцем возжелать своей смерти, по-настоящему влюбиться в неё… И только тогда она придёт за тобой. Я явилась давно, зная, что ты любишь меня… Но для завершения земного пути ты обязан подарить мне поцелуй – добровольно. Мы много раз были на грани поцелуя, но каждый раз что-то срывалось. Тогда я и попросила приехать сюда, в надежде, что всё получится. И всё получилось.

Мы поднимаемся, держась за руки.

Я снова вижу девушку – самую прекрасную на Земле. Я очарован и покорён ею. Я люблю её, как никогда и никого не любил в своей жизни. Пусть забирает меня, навечно.

– А что бывает потом? – робко спрашиваю я её.

– Не знаю, – пожимает она плечами. – Я лишь провожаю душу во тьму. А что происходит дальше, мне никогда не рассказывали. У тебя есть ещё две минуты. Подождём?

Я закрываю глаза. Вижу десятки людей, убитых мной. Вижу всё, что я сотворил. Разорванные на части трупы военнопленных. Сожжённые хаты. Тела, не упокоившиеся в могиле. Души, блуждающие в сумраке. Мёртвые смотрят на меня молча, без эмоций. Впереди всех стоит русская девочка с чёрными волосами – обняв ручками свою куклу.

– Незачем ждать, – отвечаю я. – Мне давно пора сгореть в аду.

…Мы идём дальше, обнимаясь, как любовники. Мне кажется – я что-то предчувствую. Но, возможно, это всего лишь иллюзия. Всё кончается: с новым раскатом грома…

Грета подула на замёрзшие ладони. Господи Боже, как же здесь холодно. Да простит её мама, вот отдалась бы сейчас кому угодно за горячую ванну, да вряд ли желающие найдутся. Деревья, из сучьев которых можно разжечь огонь и вскипятить воду, вырубили, а ползти вдаль за дровами под огнём русских снайперов бессмысленно – из таких вылазок ещё никто не вернулся. В помещении госпиталя властвует полумрак – вчера сгорели последние свечи. Стоны раненых за «стенкой» утихли с утра, но это не важно – медсестра давно привыкла и не обращала на них внимания. Столь же давно, как и перестала думать, за каким чёртом её занесло сюда – в скованный льдом, до основания разрушенный город: с улицами, забитыми сотнями тысяч мертвецов. Она свыклась с мыслью, что тоже умрёт, и плевать, что сегодня – второе февраля 1943 года, день её рождения. На своём коротком веку Грета уже повидала много смертей и знала: главное, чтобы обошлось без мучений.

Наверное, это был бы самый лучший подарок.

Положив руку на лоб раненого, медсестра инстинктивно отдёрнула её. Горячо, просто как на сковородке. У Эриха Таннебаума явный жар, а лекарства кончились. Доктор Пауль предупреждал – сегодня состояние перейдёт в критическое, агония может начаться в любой момент. Взяв кружку с ледяной водой, она поднесла её край к распухшим губам умирающего. Тот не стал глотать, струйка воды пролилась от губ к шее. За время работы сиделкой Грета изучила его лицо так, что могла нарисовать по памяти. Вполне себе красавчик, если как следует побрить и убрать со щеки шрам полумесяцем. Он всё портит.

Девушка дрожала, кутаясь в рваное одеяло, наброшенное поверх шинели. Утром должен был состояться обход, но доктор не пришёл. Он и не мог прийти. Пауль, весельчак Пауль – чья улыбка вскружила голову всем медсёстрам полевого госпиталя. Человек с заурядной внешностью (впалые щеки, залысины по бокам черепа, ястребиный нос крючком), он обладал гигантскими запасами оптимизма и уникальным чувством юмора. Раненый оберштурмфюрер был любимцем Пауля. Неизвестно почему, тот отдавал Таннебауму все силы и внимание, проникшись уверенностью: он вылечит своего пациента, подарит жизнь, и этот случай станет сенсацией в мировой медицине. Любой человек с таким ранением умирает, а Эрих жив… Так вдруг всё-таки есть шанс?

Множество раз, презрев воинский стиль, Пауль являлся на работу в клоунском виде: то надев парик, то прицепив картонный нос – эту игрушку ему сунула в чемодан дочка, когда он уезжал на Восточный фронт. А усы? Доктор их отращивал, но сбривал через неделю. «Я обманываю смерть, – смеялся Пауль. – Она привыкает к моим действиям, знает все мои ходы. А тут спросонья взглянет – надо же, свеженький врач пришёл, придётся заново разбираться». Он вёл себя так, словно находился не на войне, а на курорте. Да, в сплошном сумасшествии, под воем снарядов и гулом бомбардировщиков, – только смех и может спасти. Но даже у вечного оптимиста Пауля не выдержали нервы. Раненый не выздоравливал, и доктор с каждым днём становился мрачнее, а в последнее время начал прикладываться к фляжке со спиртом. «Он умрёт, – говорил Пауль Грете. – Я чувствую, что больше ничего не могу сделать». Но «овощ» Эрих Таннебаум продолжал дышать – небывалый случай, когда человек живёт с пулей, погруженной в мозг. Он реагировал на прикосновения, на свет – слабо шевелил правой рукой (из-за гангрены пришлось ампутировать два пальца – указательный и мизинец), у него дёргались ресницы. Казалось бы, дела не так уж плохи. Однако стоило Паулю начать приготовления к операции, чтобы извлечь пулю, – состояние раненого резко ухудшалось. Грета часто разговаривала с Эрихом, и им никто не мешал: особый пациент доктора Пауля лежал в отдельной «палате» – кубике, огороженном мёрзлым картоном. Рассказывала про свою жизнь и работу в Союзе немецких девушек, о родном Дюссельдорфе, где так красиво цветёт сирень весной, кружа голову сладким запахом. Иногда раненый мечтательно улыбался – и тогда Грете казалось, что он её слышит. Всю последнюю неделю Эриху становилось хуже, изо рта и носа постоянно текла чёрная кровь: пуля убивала мозг изнутри. Пауль погрузился в депрессию, забыл про парики, фляжка со спиртом пустела ещё до обеда. Позавчера начальник госпиталя, майор Шторх (до странности схожий с Паулем лицом, ну просто брат-близнец), застал его в операционной мертвецки пьяным и послал на гауптвахту – на трое суток. «И что? – пьяно хохотал доктор Пауль. – Меня освободят русские, я буду их героем. Нам всё равно конец!» Это тянуло на измену и расстрел, но Шторх сделал вид, будто не слышит. Благородство чревато последствиями: через полчаса, избив караульного гауптвахты до полусмерти, доктор явился с его винтовкой в госпиталь. Насвистывая «Лили Марлен», Пауль открыл стрельбу. Первым же выстрелом он убил майора Шторха, вторым – одного из раненых… Оружие заклинило, и самого врача уложили очередью из автомата. Грета видела в коридоре труп Пауля, с багровым пятном на месте лица. Рядом с окоченевшим телом валялся клоунский картонный нос…

«Сошёл с ума, – спокойно подумала она. – Психика не выдержала».

…Её вряд ли что-то могло вывести из себя. Случаи помешательства не были редкостью. На прошлой неделе унтер-офицер Курт Прибке выписался из госпиталя, заглянул к дежурному доктору, со словами «Хайль Гитлер!» сунул себе пистолет в рот и нажал на спуск. Его мозги не смогли оттереть – так и примёрзли к стене. Человеческая жизнь не стоит ни пфеннига, и здоровых людей в Сталинграде не осталось. Они все тут сумасшедшие.

Занавеска отдёрнулась, Грета вскочила на ноги.

Бухая сапогами, в «палату» вошёл старый друг раненого – капитан Иоганн-Петер. Здоровый мужик почти двухметрового роста, с квадратной головой и огромными ручищами. Говорят, прежде он работал учителем в школе, преподавал физику и химию. Шутка это или нет, но брутальной внешностью капитан скорее напоминал грузчика, чем интеллигента. Не глядя на неё, Иоганн Петер стряхнул снег с фуражки. Его щёки были перевязаны женским пуховым платком, однако девушка и не подумала засмеяться. Любой солдат здесь всеми силами спасается от обморожения.

– Ты слышала новость? – спросил гауптштурмфюрер, не поднимая глаз.

– Конечно, – ответила та. – Фельдмаршал Паулюс подписал приказ о капитуляции – вместе со всем штабом, фронт развалился. Ходячие раненые, охрана, начальство, наши медсёстры вышли сдаваться русским. Но я не могу бросить Эриха. В конце концов, русские всё равно придут сюда сами. Они прочёсывают каждое здание в Сталинграде.

Иоганн-Петер пристально рассматривал бледное, без кровинки, лицо Таннебаума.

– По-прежнему никаких изменений? – прохрипел он простуженно.

– Пауль сказал, Эрих не доживёт до третьего числа, – зябко повела плечами Грета. – Похоже, что так. Кровотечение усилилось, мозг буквально плавает в крови. Высокая температура, весь в лихорадке. Насколько я понимаю из своего опыта – это агония.

Здоровяк тяжело вздохнул. Он о чём-то задумался, потирая лоб. Умирающий открыл глаза. Он смотрел в потолок бессмысленным взглядом, по лицу блуждала улыбка.

– Знаешь, меня всегда удивляло… Почему он так безмятежно улыбается?

– Если верить Паулю, пуля погрузилась в тот участок мозга, который формирует сны, – глухо ответила Грета. – Этот кусочек свинца может стимулировать небывалые видения, и Эрих принимает их за реальность. Должно быть, ему снится что-то очень хорошее.

– Надеюсь, – буркнул Иоганн-Петер. – Например, что мы победили в этой войне.

Снаружи послышался шум моторов.

– Германские солдаты! – внезапно донеслось с улицы. – Фельдмаршал Фридрих Паулюс подписал приказ о капитуляции. Сопротивление бесполезно. Бросайте своё оружие и выходите на улицу с поднятыми руками. Советская армия гарантирует вам жизнь.

Голос выговаривал немецкие слова старательно, по-ученически, – переводчик явно был отличником в школе. Громкоговоритель на машине корёжил тон диктора, а постоянный вой ветра превращал в нечто дьявольское. Всхлипнув, Грета закрыла лицо руками.

– Тебе пора, – разразившись кашлем, прохрипел верзила. – Иначе замёрзнешь здесь. Эриху уже ничем не поможешь. Наверное, русские его даже не заберут, к чему возиться? Бросят подыхать в пустом госпитале. Выйдешь, иди прямо, в здании элеватора создан пункт для желающих сдаться в плен. Прощай. С днём рождения, моя милая, двадцать пять лет – это прекрасный возраст. Я позабочусь об Эрихе… Пожалуйста, не волнуйся.

Он заскрёб по кобуре окоченевшими пальцами.

Грета всхлипнула. С трудом запахнув шинель, она скрутила светлые волосы, прикрыла голову обрывком одеяла – и застегнула под подбородком ремешок каски. Комната качалась перед глазами – слёзы замерзали на её ресницах. Не прощаясь с Иоганном-Петером, она двинулась прочь по коридору. Ноги в солдатских ботинках, обмотанные тряпками, скользили по обледеневшему полу.

Она почти дошла до выхода, когда услышала выстрел.

Грета замедлила шаг, прислушиваясь. Спустя короткое время пистолет грохнул второй раз – коротко, вроде как поперхнулся. Через долю секунды на пол упало что-то тяжёлое. Ковыляя, как старуха, цепляясь руками за стены, Грета еле-еле добралась до двери.

Оцепенев, она встала в дверном проёме.

…Мимо госпиталя русские вели колонну пленных – жалкие остатки бывшей Шестой армии фельдмаршала Паулюса. Обмороженные, закутанные в краденые бабьи шали, с красными от мороза носами, еле передвигающие ноги, – они ничем не напоминали тех весёлых, загоревших солдат в летних мундирах с засученными рукавами, что рвались напиться воды из Волги. Это была уже не армия, а обезумевший сброд калек, нищих мародёров, готовых сдохнуть ради тепла и куска жареного мяса.

Один из русских конвоиров обернулся и посмотрел на Грету.

Молодой парень – нос картошкой, в маскхалате, автомат с круглым диском через плечо, красная звезда на шапке. Поклонившись ей в шутовском реверансе, он что-то сказал на незнакомом языке, его товарищи рассмеялись. Она разобрала только – «фроляйн».

Поднимая обе руки, Грета медленно шагнула с крыльца…