Текст книги "Утренняя заря"

Книга четвертая

Вопрос по совести. И вообще: чего собственно нового вы хотите? Мы больше не хотим делать причины преступниками и следствия палачами.

Польза самых строгих теорий. Если человек держится самой строгой теории морали, то к нему снисходительно относятся за многие нравственные слабости и употребляют при этом очень редкое сито! Напротив, жизнь свободомыслящего моралиста ставят постоянно под микроскоп: с задней мыслью, что ошибка жизни служит вернейшим аргументом против неприятного для нас познания.

«Само по себе». Прежде спрашивали: «что такое смешное»? – как будто бы это было нечто вне нас, имеющее смешное своим качеством, и истощались в догадках. Один богослов думал даже, что это «наивность греха». Теперь спрашивают: что такое смех? как возникает смех? Подумали и решили, что в этом нет ничего хорошего, нет ничего прекрасного, нет ничего возвышенного, нет ничего дурного «само по себе», но просто состояние душевное, в котором мы называем такими словами вещи вне и внутри нас. Мы снова отняли у вещей их предикаты, или, по крайней мере, вспомнили, что мы дали их им; заметим же, что мы все-таки не потеряли способности давать вещам предикаты и вместе с тем не сделались богаче или скупее.

В чем знают себя. Как только животное увидит другое животное, оно тотчас же мерится с ним мысленно; точно так же делают люди в диком состоянии. Из этого вытекает, что там каждый человек испытывает себя почти только в отношении к своим оборонительным и наступательным силам.

Люди неудачной жизни. Одни сделаны из такого материала, что обществу позволено делать из них то или другое, во всяких положениях они чувствуют себя хорошо и не жалуются на неудавшуюся жизнь. Другие созданы из слишком особенного материала: не то чтобы очень благородного, но все-таки более или менее редкого, так что они не могут попадать в дурное положение, за исключением единственного случая, когда они могут жить для своей личной цели. Во всех других случаях общество получит от этого вред. Ибо если индивидууму его жизнь кажется неудавшейся, то на обществе отражается вся тяжесть его нерасположения духа, болезней, раздражительности, так как кругом него образуется душный воздух.

Что за снисхождение! Вы страдаете и требуете, чтобы мы были к вам снисходительны, если в минуту страдания, вы оказываетесь несправедливы к вещам и людям. При чем тут наша снисходительность! Вы сами должны быть осторожнее ради самих себя! Страдание! Это очень хороший способ извинения! Вы наказываете самих себя, если бываете несправедливы к чему-нибудь; вы омрачаете этим свой собственный глаз, а не глаз других; вы приучаете себя к ложному, кривому взгляду.

Мораль жертвоприношений. «Быть воодушевленным», «приносить самого себя в жертву» – вот первое слово вашей морали, и я охотно верю, что вы, как вы говорите, считаете это честным. Только я знаю вас лучше, чем вы знаете самих себя, если ваша «честность» может идти рука об руку с такой моралью. Вы смотрите с высоты ее на ту, другую, трезвую мораль, которая требует самообладания, строгости, повиновения; вы называете ее эгоистической, и – действительно! – вы бываете честны по отношению к самим себе, если она не нравится вам, – она должна вам не нравиться! В то время как вы вдохновенно делаете из себя жертву, вы наслаждаетесь упоением мысли – быть единым с личностью сильной – будь то Бог или человек, которому вы себя посвящаете; вы утопаете в чувстве своей власти, о которой свидетельствует, опять-таки, именно жертва. В действительности вам только кажется, что вы приносите себя в жертву, вы – наоборот – в мыслях превращаете себя в богов и наслаждаетесь собой как таковыми. С точки зрения такого наслаждения, как жалка и бедна покажется вам та «эгоистическая» мораль повиновения, обязанностей, рассудочности; она не нравится вам, потому что здесь действительно надобно жертвовать и, жертвуя, не приходится чувствовать себя превращенным в Божество, как это чувствуете вы, принося себя в жертву. Одним словом, вы хотите упоения, вы хотите чрезмерного, а та презираемая вами мораль – против упоения и против чрезмерного. Я верю вам вполне, что она ненавистна вам!

Художник. Немцы хотят, при помощи художника, возбудить в себе и пережить воображаемую страсть; итальянцы хотят, при помощи художника, успокоить свою действительную страсть; французы хотят воспользоваться художником, чтобы доказать свое суждение и иметь повод к речам.

Распорядиться своими слабостями, как художник! Если мы непременно должны иметь слабости и признать их в конце концов законами над собой, то я пожелал бы каждому иметь, по крайней мере, столько художественной силы, чтобы он мог из своих слабостей сделать подкладку для своих добродетелей и своими слабостями возбудить в нас желание его добродетелей: то, что так замечательно умели делать музыканты. Как часто в музыке Бетховена попадается резкий, ворчливый, нетерпеливый тон; у Моцарта – резвость честных вертепников, при которой сердце и душа требуют немногого; у Рихарда Вагнера – захватывающее беспокойство, от которого у самого терпеливого человека теряется хорошее расположение духа. Но потом все они снова овладевают своей силой; все они, во время своих слабостей, возбуждают в нас нетерпеливое стремление к их добродетелям и делают наш язык в десять раз чувствительнее к каждой капле их звуков духа, красоты, добра.

Обман смирением. Ты причинил своему соседу своим неразумием глубокое страдание и навсегда разрушил его счастье – теперь ты поборол свою гордость и пошел к нему; ты смиряешься перед ним, бранишь в его присутствии свое неразумие и думаешь, что после этой неприятной и крайне тяжелой для тебя сцены все снова пойдет своим порядком, твое добровольное умаление своей чести удовлетворило другого в умалении его счастья, от этого ты чувствуешь в себе некоторый подъем и думаешь, что твоя добродетель восстановлена. Но другой, как и раньше, продолжает испытывать глубокое страдание: для него нет ничего утешительного в том, что ты неразумен, что ты признался в своем неразумии; он вспоминает даже о той минуте, когда ты, в его присутствии, сам бранил себя, как о новой ране, причиненной ему тобой, но он не думает о мести и не понимает, как между тобой и им возможно какое-нибудь примирение. Всю эту сцену ты проделал, в сущности, для себя и пред собой; ты пригласил для этого свидетеля, опять-таки ради себя, а не ради его, – не обманывай себя!

Важность и трусливость. Этикеты, блестящие, поражающее костюмы, серьезные мины, величественные взгляды, медленная походка, важная речь и все вообще тому подобное, что называется «достоинством» и «важностью», служат притворными наружными приемами для тех, которые, в сущности, представляют из себя трусов. Они хотят этим внушить страх или перед собой, или перед тем, представителями чего они являются. Не трусы, т. е. те, которые действительно страшны, не нуждаются ни в наружной важности, ни в этикетах; их открытый, честный образ действий, их откровенные слова служат признаком сознаваемой ими своей силы, так как они не боятся, хорошую или дурную славу приобретут они этим.

Нравственность жертвы. Если критерием нравственного поступка служит принесение себя в жертву, это значит, что общество стоит на полудикой ступени культуры. Разуму приходится тогда одерживать трудную и кровавую победу, ему приходится побороть упорные, неразумные влечения. Здесь совершается еще та же бессмысленная жестокость, какая совершалась и в былые времена, при жертвоприношениях, требуемых каннибальскими богами.

Где надобно желать фанатизма. Флегматические натуры воодушевляются только тогда, когда они исполняются фанатизмом.

Глаз, которого боятся. Ничего так не боятся художники, поэты и писатели, как того глаза, который видит их маленький обман, который, кроме того, еще понимает, как часто они стоят на распутье, что увлекает их или к невинному наслаждению самими собой, или к эффектам; который контролирует их, если они хотят выдать плохое за хорошее, если они стараются сделать свое произведение возвышенным и украшенным, не возвышая самих себя; который видит мысль сквозь весь обман их искусства так, как она впервые стояла перед ними, может быть, в виде обольстительного образа, а может быть, и как повседневная мысль, которую они распространяют, сокращают, развивают, окрашивают, приправляют, чтобы сделать из нее что-нибудь вместо того, чтобы мысль делала из них что-нибудь! О! этот глаз, который замечает на вашей работе все ваше беспокойство, все ваше желание подкараулить и алчность, ваши подделки и соперничество друг с другом (это тоже подделка из зависти); который так же хорошо понимает ваш позор, как ваше искусство умеет скрывать краску стыда и обманывать вас самих!

«Возвышающее» значение несчастья ближнего. Он в несчастии, и вот приходят «сострадательные люди» и расписывают перед ним его несчастие, – наконец они уходят удовлетворенными и возвышенными, они насытились ужасом несчастного, как своим собственным ужасом и приготовили себе хороший обед.

Средство быстро заслужить презрение. Человек, который быстро и много говорит, падает чрезвычайно низко в нашем мнении вскоре после нашего знакомства с ним, и притом даже и тогда, если он говорит умно; падает низко даже не в той мере, как он надоедает нам, но гораздо ниже. У нас в голове мелькнет мысль, скольким людям он уже надоел, и к тому неудовольствию, которое он причиняет нам, к нашему чувству прибавляется еще то неудовольствие, которое, по нашему предположению, он причинил другим.

Носители цепей. Будьте осторожны со всеми духами, сидящими на цепи! Например, с умными женщинами, которых судьба загнала в тесную глупую среду и которые стареют в ней. Правда, они лежат, по-видимому, лениво, щуря глаза на солнце, но при всяком неожиданном звуке, при всяком появлении незнакомца они вскакивают с тем, чтобы укусить: они мстят всем, кто не привязан к их конуре.

Об обращении со знаменитостями. – А: Почему же ты уступаешь дорогу этому великому человеку? – В: О, если бы я не ошибся в нем! Но к этому меня могут привести наши недостатки! Я близорук и недоверчив, а он носит свои фальшивые бриллианты так же охотно, как и настоящие.

Месть в похвале. Вот исписанная страница похвалы, и вы называете ее пустой, но если вы усмотрите в этой похвале скрытую месть, то вы найдете ее крайне тонкой и будете чрезвычайно восхищаться богатством маленьких смелых штрихов и фигур. Не человек, а его месть так тонка, богата и изобретательна; он сам едва замечает это.

Гордый. Ах! никто из вас не знает того чувства, которое испытывает после пытки тот, кто подвергся ей, если он возвратится в свою нору, а вместе с ним и его тайна! Что же знаете вы о торжестве человеческой гордости!

«Утилитаризм». Теперь ощущения в моральных вещах так переплетаются между собой, что одному человеку доказывают мораль ее полезностью, а другому опровергают мораль тоже – ее полезностью.

О немецкой добродетели. Какое извращение вкуса, какое рабство перед внешней важностью, сословием, формой, церемонией должны быть у того народа, который отождествляет понятие «простой» (schlicht) и «дурной» (schlecht), и «простого» человека считает «дурным» человеком!

Спор. Друг, вы охрипли от разговоров! – Мне возражают! – Не будем больше говорить об этом.

Совестливые. Обратили ли вы внимание на то, какие люди наиболее строго ценят добросовестность? Те, которые сознают за собой много дурных наклонностей, которые с болью и тревогой думают и вспоминают о себе и с беспокойной совестью смотрят на других, которые скрывают по возможности лучше свое внутреннее состояние, – они пытаются импонировать самим себе строгой добросовестностью и точностью исполнения обязанностей, чтобы произвести на других сильное впечатление.

Страх пред славой. – А: Что один бежит от славы, что другой намеренно оскорбляет своего прославителя, что третий конфузится, слыша мнение о себе, из страха перед похвалой, – это встречается, это бывает, – хотите верьте – хотите нет! – В: Это встречается, это бывает. Только немного подождите!..

Отклонять благодарность. Можно отклонять просьбу, но никогда нельзя отклонять благодарность или принимать ее холодно и небрежно. Это больно оскорбляет, а почему?

Наказание. Странная вещь – наше наказание! Оно не очищает преступника, в нем нет и искупления: наоборот, оно чернит еще больше, чем само преступление.

Партийная нужда. Есть смешная, но не безопасная печаль почти в каждой партии. От нее страдают все те, которые, будучи в течение долгих лет верными и достойными уважения поборниками мнения партии, вдруг, в один прекрасный день, увидят, что трубу глашатая берет в руки другой, гораздо более сильный, чем они, человек. Как вынести им необходимость сделаться немыми! И вот они начинают подавать свой голос, но, конечно, уже в другом тоне!

Стремление к деликатности. Если сильная натура, не имея склонности к жестокости, не всегда владеет собой, то она непроизвольно стремится к деликатности. Напротив, слабые характеры любят жесткие приговоры, они присоединяются к героям человеконенавистничества, к религиозным или философским отрицателям бытия, тащатся за строгой нравственностью и за трудным «призванием жизни»: они стараются создать себе характер и силу. И это делают они тоже непроизвольно.

Предостережение для моралистов. Наши музыканты сделали большое открытие: в их искусстве возможно даже интересное безобразие! И они бросаются в этот открытый океан безобразного, как пьяные, и никогда еще не было так легко «играть». Только теперь нашли общий темный фон, на котором даже маленький проблеск красивой музыки приобретает блеск золота и смарагда; только теперь начали уносить слушателя в бурю, волнения, для того, чтобы, дав ему потом покой, позволить вкусить чувство блаженства, которое вообще помогает высокой оценке музыки. Открыли контраст: только теперь возможны и дешевы самые сильные эффекты: никому теперь не нужна хорошая музыка. Но вы должны торопиться! Каждому искусству, дошедшему до такого открытия, осталось уже немного времени. О! если бы наши мыслители имели уши, чтобы через посредство музыки слушать в душах наших музыкантов! Как долго надобно ждать, пока снова представится такой случай, поймать внутреннего человека на дурном поступке и в невинности этого поступка! Ибо о наших музыкантах ходит явная молва, что они подмешивают в музыку свою собственную историю – историю обезображивания души. Прежде хороший музыкант должен был становиться хорошим человеком ради своего искусства. А теперь!..

О нравственности сценических представлений. Кто думает, что театр Шекспира производит нравственное действие и что сцены «Макбета» должны непременно отвлечь от зла честолюбия, тот ошибается; и он ошибается еще раз, если думает, что сам Шекспир чувствовал так, как он. Кто действительно одержим бешеным честолюбием, тот с удовольствием будет смотреть на свой образ, и если герой гибнет в своей страсти, то это-то именно и есть самая острая приправа в горячем напитке этого удовольствия. Чувствовал ли поэт иначе? Царственно, а вовсе не плутовски идет по своему пути его честолюбец с момента великого преступления! Он увлекает своей «демонической» силой и возбуждает подобные себе натуры к подражанию; «демонической» силой, – говорю я, – вопреки всем выгодам и с опасностью для жизни, и в пользу одной только мысли и одной страсти. Неужели вы думаете, что Тристан и Изольда учат против нарушений брака потому, что они оба гибнут при этом? Это значило бы ставить поэтов вверх ногами, которые, как, например, Шекспир, заняты самими страстями ради них самих, а не ради поучительных целей. Поэты имеют в виду не проступки и дурной исход их, – так относились к своим сюжетам и Шекспир, и Софокл (в «Аяксе», «Филоктете», «Эдипе»): насколько легко было бы в названных случаях сделать проступок рычагом драмы, настолько решительно избегалось именно это. Трагический поэт со своими образами жизни не будет увлекать против жизни! Он будет призывать скорее: «Чары всех чар, это волнующее, изменяющееся, опасное, пасмурное, а часто блестящее, как солнце, существование! Жизнь – ряд приключений; жить – это значит переживать те или другие приключения, и это всегда будет так!» Так раздается голос поэта из беспокойной, полной силы эпохи, которая упоена была избытком крови и энергии, поэтому мы оказались вынужденными подправить и исправить цель шекспировской драмы, т. е. не понять ее.

Независимость. Независимость (в самой слабой ее дозе она называется «свободой мысли») есть форма самоотречения, до которого доходит в конце концов властолюбивый – долго искавший того, над чем он мог бы властвовать, и не нашедший ничего, кроме себя самого.

Два направления. Если мы будем рассматривать зеркало, то мы ничего не найдем, кроме вещей в нем; если будем рассматривать эти вещи, то найдем опять зеркало. Такова общая история познавания.

Радость, получаемая от действительности. Наша теперешняя склонность к восхищению действительностью, которую мы почти все имеем, объясняется тем, что мы так долго и до пресыщения восторгались недействительностью. Сама по себе эта склонность, в том виде как существует она сейчас, без выбора и критики, является склонностью далеко не удовлетворительной: наименьшая ее опасность – это безвкусие.

Тонкость чувства власти. Наполеона очень огорчало то, что он плохо говорит, и в этом он не ошибался; но его властолюбие, которое не пренебрегало никаким случаем и было тоньше, чем его тонкий ум, заставляло его говорит еще хуже, чем он мог. Таким образом, он мстил своей собственной досаде (он был завистлив ко всем своим аффектам, потому что они имели власть) и наслаждался своим автократическим произволом. Он наслаждался этим произволом и в отношении слушателей и их мнений: как будто вполне достаточно было говорить с ними таким образом. Он даже радовался втайне при мысли, что молнией и громом высшего авторитета, который заключается в союзе власти и гениальности, он усыпляет суждения и портит вкус; и в тоже время холодно и гордо сознавал правду, что он говорит плохо. Наполеон, как совершенный до конца, додуманный и выработанный тип страсти, принадлежит к античному человечеству, признаки которого легко узнать: это простое строение и художественное развитие одного или немногих мотивов.

Аристотель и брак. У детей великих гениев прорывается иногда сумасшествие; у детей вполне добродетельных людей – тупоумие, замечает Аристотель. Хотел ли он этим прельстить к браку людей, являющихся исключениями?

Происхождение дурного темперамента. Неправильности и скачки в расположении духа некоторых людей, их беспорядочность и неумеренность суть последние следствия бесчисленных логических неточностей, неверностей и поспешных заключений, в которых виновны их предки. Напротив, люди с хорошим темпераментом происходят из осторожных, основательных родов, которые высоко ценили разум, – преследуя похвальные или дурные цели – все равно, это влияния не имеет.

Притворство– обязанность. Благо больше всего развивалось благодаря долгому притворству, которое старалось казаться благом: всюду, где существовала большая сила, там усматривалась необходимость в притворстве именно этого рода, – оно внушало безопасность и доверие и бесконечно увеличивало действительную сумму физической силы. Ложь, если и не мать, то во всяком случае кормилица блага. Точно так же и честность росла и мужала в большинстве случаев благодаря тому, что требовалась наружность честности и откровенности в наследственных аристократиях. От того что притворство долго пускалось в ход, в конце концов привыкали к тому, что показывали сначала только наружным образом, и это становилось природой: притворство, в результате, убивает само себя, – органы и инстинкты являются, сверх ожидания, плодами в саду притворства.

Кто же один? Трусливый не знает, что значит быть одному: позади своего стула он постоянно чувствует врага. О! кто же мог бы рассказать нам историю того тонкого чувства, которое называется одиночеством!

Ночь и музыка. Ухо, орган страха, мог развиться так хорошо только ночью или в полутьме темных лесов и пещер, как и следует ожидать от трусливой, т. е. самой продолжительной эпохи человечества, какая только была: когда кругом свет, ухо менее нужно. Отсюда характер музыки как искусства ночи и полутьмы.