Текст книги "Утренняя заря"

Наружная примета героизма. Броситься в гущу врагов может быть признаком трусости.

Снисходительный к льстецам. Последняя мудрость ненасытно честолюбивого человека – не показывать своего презрения к людям, которое внушается ему видом льстецов, но показывать себя милостивым к ним, как Бог, который не может быть иначе, как милостивым.

«Характер». «Что я сказал, то и сделаю», – это считается признаком «характера». Как много поступков совершается не потому, что они выбраны были разумно, а потому что пришли они нам в голову, раздражают наше честолюбие и нашу гордость, так что мы слепо приводим их в исполнение! От этого в нас самих является вера в наш характер, в нашу добрую волю, а следовательно, и в нашу силу, а выбор возможного разумного поддерживает в нас сомнение в нас самих и чувство слабости.

Полная правда. Люди часто лгут невыразимым образом, но они не думают об этом и, в общем, не верят в это.

Шутка знатока людей. Он думает, будто он знает меня и чувствует себя тонким и умным, если он обращается со мной так-то и так-то; я стараюсь не разочаровывать его. Я должен вознаградить его, так как он расположен ко мне за то, что я даю ему чувство превосходства знания. Вот другой: он боится, что я воображаю себе, что я его знаю, и выглядит от этого принужденно: он ведет себя странно и неопределенно и старается ввести меня в заблуждение относительно себя, чтобы таким образом стать выше меня.

Губители мира. Этому ничего не удается, и он, наконец, в нетерпении кричит: «Хоть бы погиб весь мир». Это страшное чувство – верх зависти, которая делает такое умозаключение: так как я не могу ничего иметь, то пусть весь мир ничего не имеет! Пусть весь мир превратится в ничто!

Греческий идеал. Чему удивлялись греки в Одиссее? Прежде всего, способности ко лжи и к хитрому и страшному возмездию, способности применяться к обстоятельствам: если надобно – казаться благороднее самых благородных; способности быть всем, чем хочешь; геройской стойкости, уменью пользоваться всеми средствами, – все это – греческий идеал! Самое удивительное здесь то, что не чувствуется противоречие «казаться» и «быть», а следовательно, не может быть и речи о безнравственном. Были ли еще когда-нибудь такие актеры!

Facta! Да! Facta ficta! Историку приходится иметь дело не с тем, что действительно было, а только с событиями предполагаемыми, так как только эти последние имели последствия. И точно так же только с воображаемыми героями. Его тема, так называемая всемирная история, представляет собой мнения о воображаемых действиях и о предполагаемых мотивах, которые снова подают повод к мнениям и действиям, реальность которых тотчас опять испаряется и действует только как дым… Историки рассказывают о вещах, которые никогда не существовали, разве только в воображении.

Не уметь торговать – почетно. Продать свою добродетель по возможно высокой цене или даже пустить ее на проценты в качестве учителя, чиновника, художника – все равно что сделать из гения и таланта – лавочника.

Страх и любовь. Страх развивал ум людей больше, чем любовь, потому что страх хочет разгадать, что представляет из себя такой-то человек, что он может, чего он хочет: обмануться в этом было бы опасно и вредно! Наоборот, любовь имеет тайное побуждение видеть в другом столько хорошего, сколько возможно, или ставить его так высоко, как возможно; обмануться в этом было бы приятно и выгодно – любовь так и делает.

Добродушные. Добродушные получили такой свой характер от постоянного страха, который имели их предки перед иноземным нападением: они сдерживали себя, унижались, просили прощения, преклонялись, льстили, смирялись, гнулись перед сильным, скрывая свое неудовольствие и досаду на него и стараясь быть веселыми и спокойными. И весь этот слабый и наигранный механизм они передали по наследству детям и внукам. Эти последние хотя и освободились от постоянного страха, но тем не менее постоянно играют на своем инструменте.

Так называемая душа. Сумма внутренних движений, которым легко и с удовольствием подчиняется человек, называется душой; человек считается бездушным, если при этих внутренних движениях в нем замечается равнодушие и жесткость.

Забывчивые. Во вспышках страсти и в грезах сна и помешательства человек представляет доисторическую эпоху свою и человечества – животное состояние с его дикими гримасами; его воспоминание переносится далеко назад, между тем как его цивилизованное состояние развивается из забвения этих первобытных состояний, следовательно, из ослабления этого воспоминания.

Кто забывчив и всегда далек от этих состояний, тот не знает людей, но выгодно для всех, чтобы и здесь и там встречались такие индивидуумы, которые произошли из божественного семени и рождены разумом.

Нежелательный друг. Человека, надежд которого нельзя удовлетворить, лучше иметь врагом, чем другом.

Из общества мыслителей. Среди океана становления (Werdens) просыпаемся мы на маленьком островке, который не больше лодки, мы, искатели приключений, перелетные птицы, и озираемся кругом так поспешно и так жадно, как только можно, потому что может налететь ветер или набежать волна на этот островок, и от нас не останется ничего! Но здесь, на этом маленьком пространстве, мы встречаемся с другими перелетными птицами, слышим о птицах, бывших нашими предшественниками, – и так живем мы одну драгоценную минуту познания, среди веселого хлопанья крыльями и чириканья друг с другом – и снова летим на океан искать приключений, в душе не менее гордые, чем он сам.

Отрекаться. Отдать что-нибудь из своей собственности, потерять свое право приятно, так как это указывает на большое богатство. Таково великодушие!

Слабые секты. Секты, которые чувствуют себя слабыми, охотятся на отдельных интеллигентных приверженцев и хотят качеством пополнить то, что они теряют количеством. В этом заключается немалая опасность для интеллигентных.

Приговор вечера. Кто размышляет о прошедшем дне и о своей жизни, когда он доживет до вечера или утомится, тот обыкновенно доходит до меланхолического размышления, хотя причиной этого бывает не день и не жизнь, а утомление. Во время дел нам обыкновенно некогда бывает судить о жизни и о бытии; некогда бывает заниматься этим и во время удовольствий.

Предосторожность против систематиков! Есть сценическая игра систематиков: когда они хотят создать систему и сделать горизонт круглым, они должны стараться выводить на сцену свои более слабые качества в стиле более сильных, они хотят представлять совершенные и сильные натуры.

Гостеприимство. Смысл обычая гостеприимства таков: ослабить к себе вражду в чужом человеке. Когда в чужом человеке перестают видеть врага, то гостеприимство прекращается; оно существует, пока существует то злое предположение, которое обусловливает его.

О погоде. Необыкновенная и неожиданная погода не располагает людей друг к другу: они становятся при этом жадными к новому, потому что они должны бывают отступить от своих привычек. Поэтому деспоты любят такой климат, где погода – моральна.

Опасность в невинности. Невинные люди всегда становятся жертвами, потому что их неведение мешает им делать различие между мерой и чрезмерностью и вовремя стать предусмотрительными. Так невинные, т. е. неопытные, молодые женщины привыкают к частым наслаждениям афродизии и должны обходиться без них позднее, когда их мужья становятся больны или рано вянут; именно простодушный и доверчивый взгляд, что такая частая связь с ними – явление обычное, доводит их до нужды, которая ставит их перед лицом самых сильных препятствий. Известно, кто любит человека, не зная его, тот становится добычей чего-то такого, чего он не любил бы, если бы мог это предвидеть. Вообще, где нужны опытность, предусмотрительность, осторожные шаги, именно невинный может погибнуть скорее всего, потому что он не понимает и не видит яда, лежащего на дне бокала, и выпивает его дочиста. Вспомните только практику всех королей, церквей, сект, партий, обществ: не невинный ли, как наиболее приятная приманка, употребляется всегда на самые опасные дела? Так Одиссей пользуется невинным Неоптолемом, чтобы украсть у старого, больного Филоктета его лук и стрелы.

Жить, насколько возможно, без врача. Мне кажется, что больной поступает неосмотрительнее, когда он имеет врача, чем когда он сам заботится о своем здоровье. В первом случае для него достаточно, если он соблюдает все то, что ему предписано; во втором случае мы с большей сознательностью относимся к тому, ради чего даются предписания – к нашему здоровью и гораздо больше замечаем, больше требуем и больше запрещаем себе, чем это бывает, когда мы следуем предписаниям врача. Все правила имеют то же следствие: скрываясь позади правила, меньше обращать внимания на самую цель и поступать легкомысленнее.

Помрачение неба. Знаете ли вы месть застенчивых людей, которые ведут себя в обществе так, как будто они украли свои члены? Знаете ли вы месть смиренных душ, которые всюду пробираются тайком? Знаете ли вы месть пьяниц всякого рода, для которых утро – самая скверная часть дня? Знаете ли вы месть больных и угнетенных всякого рода, которые не смеют больше надеяться быть здоровыми? Число этих ничтожных мстителей и актов их мщения громадно; воздух постоянно кишит пускаемыми стрелами и стрелочками их злости, так что солнце и небо жизни омрачаются от этого и тьма покрывает не только их, но и нас всех. Что может быть хуже того, что эти стрелы слишком часто царапают нам кожу и колют сердце? Не станем ли мы отрицать и солнце и небо только потому, что мы подолгу не видим их? Итак, одиночество! одиночество!

Философия актеров. Счастливая иллюзия великих актеров, что историческим личностям, которых они представляют, было, действительно, так же хорошо, как им при их представлении! Но они сильно ошибаются в этом: их способность подражать и угадывать, которую они охотно выдают за способность ясновидения, проникает настолько глубоко, чтобы объяснить жесты, звуки, взгляды и вообще наружность, т. е. ими схватывается тень души великого героя, государственного человека, воина, честолюбца, скептика; они проникают почти в душу, но не в дух своих объектов. Это было бы, конечно, хорошее открытие, – что для того, чтобы проникнуть в сущность какого-нибудь состояния, достаточно только одного ясновидящего актера, и не надобно ни мыслителей, ни ученых, ни специалистов! Но, коль скоро высказываются громко такие претензии, не забудем, что актер есть только идеальная обезьяна, и притом обезьяна до того, что он даже не может думать о «сущности» и о «существенном»: игра, декламация, жесты, сцена, кулисы, публика – для него – все!

Жить в стороне и верить. Средство сделаться пророком своего времени теперь то же самое, как и прежде: надобно жить в стороне, с небольшими знаниями, с немногими мыслями и с очень большим мнением о самом себе. В конце концов у нас является вера, что человечество не может существовать без нас, потому что мы, совершенно очевидно, существуем без него. Коль скоро является эта вера, тогда веру и находят. Наконец, вот совет для того, кто, может быть, нуждается в нем (он дан был Вислею его духовным учителем Беллером): «Проповедуй веру, пока ты имеешь ее, и тогда ты будешь проповедовать ее, потому что ты ее имеешь».

Знать свои обстоятельства. Мы можем ценить свои силы, но не свою силу. Обстоятельства скрывают и показывают нам ее… нет! они увеличивают и уменьшают ее. Надобно считать себя силой различной величины, продуктивность которой, при благоприятных обстоятельствах, возможно, может равняться всесильной: следовательно, надобно думать об обстоятельствах и не жалеть усилий в наблюдении за ними.

Басня. Дон Жуан познания: его не открыли ни философы, ни поэты. У него нет любви к вещам, которые он познает, но он имеет ум, страсть и увлечение погоней за познанием и его интригами; он способен подняться до высших и отдаленнейших звезд познания, туда, где ему уже не к чему будет стремиться, разве только к абсолютно «горькому» познанию, подобно пьянице, который в конце пьет полынную и крепкую водку. Так, в конце концов, ему хочется ада, это последнее познание, которое его увлекает. Может быть, для того, чтобы и оно разочаровало его, как все познанное! И тогда он должен остаться на века пригвожденным к разочарованию и превратиться даже в Каменного гостя, с требованием ужина познания, в котором больше он никогда не будет принимать участия! – потому что уже весь мир не в состоянии дать этому голодному ни одного куска.

Идеалистические теории. Идеалистические теории встречаются чаще всего у несомненных практиков, которые нуждаются в их блеске для своей славы. Они хватаются за них инстинктивно и при этом не испытывают даже никакого чувства притворства: так же как англичанин не чувствует себя лицемером со своим христианством и соблюдением воскресенья. Наоборот, созерцательным натурам, которые должны обуздывать свою фантазию и бояться молвы мистицизма, подходящи только реалистические теории; за них хватаются они с такой же инстинктивной необходимостью, но не теряя также, при этом, своей честности.

Клеветники веселости. Люди, тяжело израненные жизнью, подозревают, что веселость свойственна только детям и свидетельствует об отсутствии ума и что взрослый веселый человек может возбудить к себе такое же сострадание, как ребенок, лежащий при смерти и все еще занимающийся своими игрушками. Такие люди усматривают среди роз скрытые могилы; игры, шум, веселая музыка кажутся им самообманом тяжко больного, которому хоть на минуту хочется еще вкусить очарование жизни. Но такой приговор о веселости – не что иное, как преломление ее лучей на темном фоне утомления и болезни; это также нечто трогательное, побуждающее к состраданию, также нечто детское или ребяческое, но из того второго детства, которое идет позади старости и впереди смерти.

Еще не достаточно! Еще не достаточно указать вещь, надобно людей соблазнить ею или поднять до нее. Поэтому знающий должен научиться высказать свою мудрость, и часто так, чтобы она звучала как глупость!

Право и граница. Аскетизм является правильным мировоззрением для таких, которые должны искоренить свои чувственные влечения, так как они дикие хищные звери. Но и только для таких!

Надутый стиль. Художник, который не хочет высказаться в своем сочинении и тем облегчить себя от волнующего его чувства, а наоборот, хочет придать ему чувство волнения, становится высокопарным, и стиль его надутым.

«Человечность». Мы не считаем животных моральными существами. Но думаете ли вы, что животные считают нас моральными существами? Если бы животное могло говорить, оно сказало бы: «Человечность – предрассудок, которым, по крайней мере, мы, животные, не страдаем».

Благодетельный. Человек благодетельный удовлетворяет потребность своего духа, когда благотворит. Чем сильнее эта потребность, тем меньше думает он о другом, который служит ему средством для удовлетворения его потребности; он бывает неделикатен и даже иногда оскорбляет. (Это можно сказать об иудейской благотворительности, которая, как известно, обладает большей пылкостью, чем благотворительность других народов.)

Чтобы любовь ощущалась как любовь. Нам необходимо быть честными по отношению к самим себе и очень хорошо знать самих себя, чтобы быть в состоянии оказывать по отношению к другим то человеколюбивое притворство, которое называется любовью и добром.

К чему мы способны? Одного человека целый день так мучил его беспорядочный, негодный сын, что вечером он убил его и, едва переводя дух, сказал своей семье: «Ну! теперь мы можем быть спокойны!» Кто знает, до чего могут довести нас обстоятельства!

«Естественно». Быть естественным, по крайней мере, в своих ошибках, есть, может быть, последняя похвала.

Суррогат совести. Один человек служит для другого совестью; и это особенно важно, если и этот последний никакой другой совести не имеет.

Превращение обязанностей. Если обязанность перестает казаться тяжким бременем, если она в конце концов превращается в приятную склонность, то права других, затрагиваемых нашими обязанностями, а теперь нашими склонностями, становятся чем-то другим: именно они делаются поводом к приятным ощущениям для нас. Другой, вследствие своих прав, становится отныне приятным для нас, тогда как прежде мы благоговели перед ним и боялись его. Признавая и поддерживая область его силы и власти, мы ищем удовольствия для самих себя. Когда квиетисты перестали видеть в христианстве бремя и стали находить наслаждение в вере, их девизом сделалось: «Все в честь Бога!» Все, что ни делали они в этом направлении, они не считали жертвой. Этот их девиз звучал для них: «Все для нашего удовольствия!» Требовать, чтобы обязанность постоянно была бременем, как это делает Кант, значит требовать, чтобы она никогда не обращалась в привычку; в этом требовании виден маленький остаток аскетической жестокости.

Очевидность против историков. Ясно, что люди выходят из чрева матери. Однако выросшим детям, стоящим рядом с матерью, это кажется бессмысленной гипотезой: очевидность против нее.

Выгоды незнания. Кто-то говорил, что в детстве он имел такое презрение к кокетливым капризам меланхолического темперамента, что до половины своей жизни он не знал, какой у него темперамент; а его темперамент был именно меланхолический. Он считал это незнание лучшим из всех возможных незнаний.

Не смешивайте! Да! Он рассматривал вещь со всех сторон, и вы думаете, что это истинный человек знания. Нет! он хочет убавить ее цену: он хочет ее купить!

Мнимо моральное. Вы не хотите никогда быть недовольными собой, никогда не страдать от себя, и называете это моральной склонностью! Хорошо! А другой может назвать это трусостью. Верно только одно: вы никогда не совершите путешествия вокруг света (который представляется в вашем лице) и никогда не будете подвергаться случайностям! Неужели же вы думаете, что мы, думающие иначе, чем вы, из-за простой глупости подвергаем себя трудностям путешествия по своим собственным пустыням, болотам и снежным горам и добровольно берем на себя боль и неудобства?

Тонкость в ошибке. Если Гомер, как говорят, иногда спал, то он был умнее всех художников с честолюбивой бессонницей. Надобно дать возможность поклонникам перевести дух, превращая их, время от времени, в порицателей, ибо никто не выдержит непрерывного блеска вечно действующего «хорошего». Из благодетеля такой художник превратится в надзирателя, которого ненавидят за то, что он руководит нами.

Наше счастье не аргумент «за» и «против». Многие люди способны только к небольшому счастью. Это не может служить возражением против их мудрости, что будто бы она не может более дать им счастья, как не может быть возражением против медицинского искусства то обстоятельство, что одни никогда не лечатся, а другие постоянно больны. Человек может найти себе такую жизнь, в которой он осуществит наивысшую меру счастья, и при этом все-таки жизнь его будет жалка и незавидна.

Враги женщин. «Женщина – наш враг». Когда мужчина так говорит мужчине, в нем говорит необузданная страсть, которая ненавидит не только саму себя и свое средство.

Школа оратора. Когда молчишь целый год, то отвыкаешься болтать и приучаешься говорить. Пифагорейцы были лучшими государственными людьми своего времени.

Чувство власти. Надобно точно различать: кем впервые овладевает чувство власти, тот хватается за все средства и не пренебрегает никакой пищей для него. Но кто имеет уже чувство власти, тот становится разборчив и похотлив в своих вкусах, его уже редко что-нибудь удовлетворяет.

Вовсе не так важно. Когда присутствуешь при чьей-нибудь смерти, то обыкновенно в голове мелькает мысль, которую стараешься прогнать из ложного чувства приличия, – именно мысль, что акт смерти не так важен, как утверждает принятое благоговение пред ним, и что умирающий терял, вероятно, в жизни более важные вещи, чем предстоит ему потерять сейчас. Конец здесь, очевидно, не цель!

Как лучше всего обещать. Когда дается обещание, то им бывает не слово, которое обещает, а то невысказанное, что стоит позади слова. Наоборот даже, слова делают обещание менее сильным, так как на них идет частица той силы, которая обещает. Итак, подавайте руку и ничего не говорите – вот лучшее обещание!