Текст книги "Лжеправители"

Лже-Анастасии Романовы

За время, прошедшее с момента расстрела в Ипатьевском доме семьи российского императора Николая, самозваных Анастасий в разное время и по приблизительным подсчетам появлялось от двадцати до тридцати. И первая «великая княжна Анастасия» обнаружилась в пермской тюрьме еще осенью 1918 года. Ее имя в истории не сохранилось, зато сохранились имена некоторых других, очень хорошо известных обществу самозванок.

Стоит обратить внимание на тот факт, что именно великая княжна Анастасия пользовалась наибольшей популярностью среди претенденток на корону Российской империи. Самую «выдающуюся» из них особу, о которой в свое время узнал весь мир и подлинное имя которой так однозначно и не было установлено, принято именовать Анастасией Чайковской или Анной Андерсон.

Анастасия Чайковская – Анна Андерсон. Дата рождения претендентки – 16 декабря 1896 года, место рождения – предположительно Померания (Восточная Пруссия). Дата смерти – 12 февраля 1984 года, место смерти – Шарлоттсвилль, Виргиния (США).

Итак, Анастасия Чайковская (в замужестве – Манахан), более известная миру как Анна Андерсон, – одна из наиболее известных самозванок, выдававших себя за великую княжну Анастасию Николаевну Романову, дочь последнего российского императора Николая II и императрицы Александры Федоровны, расстрелянная, по общепринятому мнению, вместе со своей семьей 17 июля 1918 года большевиками в Екатеринбурге.

По одной из версий, в действительности Анна Андерсон являлась даже не Анастасией Чайковской, а Франциской (по другим сведениям, Ганной) Шанцковской, рабочей берлинского завода, выпускавшего взрывчатые вещества. Ее генетическое родство с семьей Шанцковских подтвердили два независимых друг от друга теста ДНК, произведенные после ее смерти.

Несмотря на то что по показаниям непосредственных участников расстрела, а также других свидетелей Анастасия Романова погибла, пусть даже и одной из последних, в подвале дома Ипатьева, получив при этом восемнадцать ударов штыком, существуют показания очевидцев, засвидетельствовавших спасение юной княжны. Например, некий мужчина, проживавший напротив дома Ипатьева, утверждал, что видел, как княжна бежала и спряталась в соседнем доме. Однако никаких реальных доказательств он привести не мог.

Первое упоминание об Анне Андерсон в связи с историей «спасшейся княжны Анастасии» относится к ночи 17 февраля 1920 года, когда неизвестная женщина пыталась покончить с собой, бросившись в воду с Бендлерского моста в Берлине. Дежуривший неподалеку полицейский сумел спасти неизвестную, после чего она была доставлена в ближайший полицейский участок.

Позже потерпевшая объяснила, что прибыла в Берлин для того, чтобы разыскать свою «тетю» принцессу Ирен, сестру царицы Александры. Однако «родственники» не только не признали ее, но и осудили, узнав о том, что у нее есть внебрачный ребенок. В связи с чем она, потрясенная до глубины души холодностью приема «последних близких людей» и осознанием того, что осталась одна на всем белом свете, в приступе отчаяния решила покончить с собой. Здесь стоит отметить, что внятно объяснить, как она оказалась на мосту и почему решила прыгнуть в воду именно там и с такой сравнительно небольшой высоты, претендентка так и не смогла.

В момент доставки в полицейский участок на потерпевшей были надеты черные чулки, черные высокие ботинки, черная юбка, грубое платье без меток, блуза и большой платок. Все это было насквозь пропитано водой. Никаких документов, которые могли бы помочь установить ее личность, у неизвестной не оказалось, а на задаваемые вопросы она не отвечала. Поэтому полицейские и пришли в конце концов к логичному выводу, что перед ними сумасшедшая, в связи с чем неизвестную доставили в Елизаветинскую больницу для бедных.

Там ее осмотрели доктора, после чего составили заключение о том, что пациентка склонна к меланхолии, серьезно истощена (следует уточнить: ее вес составлял 54 кг при росте около 160 см). Кроме всего прочего, на спине самоубийцы имелись шрамы от полдюжины огнестрельных ран, а на затылке – шрам в форме звезды, что предположительно могло объяснить временную амнезию (потерю памяти). Во избежание новых попыток суицида медиками было рекомендовано перевести потерпевшую в психиатрическую клинику в Дальдорфе, что и было сделано.

В клинике ей поставили окончательный диагноз: «психическое заболевание депрессивного характера» – и поместили в одну из палат четвертого отделения, предназначенного для так называемых «тихих» больных.

Пациентка вела себя очень сдержанно, говорила с явным восточным акцентом. Она наотрез отказывалась назвать свое имя, возраст и профессию; во время бесед всегда была очень напряжена. Заявлять что-либо официально больная не желала, лишь признавала, что пыталась покончить с собой, отказываясь назвать причину произошедшего.

В клинике в Дальдорфе неизвестная провела полтора года. Она могла часами сидеть молча или лежать на кровати, уткнувшись лицом в покрывало, не отвечая ни на какие вопросы. Первые слова, которые она произнесла, были бессвязной немецкой фразой: «Ничего, несмотря ни на что». Это было ответом на вопрос врачей: надо ли сообщить о ее местонахождении родственникам? Иногда пациентка, неожиданно оживляясь, заводила разговоры с медсестрами и больными. Она много читала, в основном газеты на немецком языке, и производила впечатление хорошо образованной женщины.

Поскольку ее имя узнать так и не удалось, в документах она стала значиться как «фройляйн Унбекант» (от немецкого слова «неизвестная»). По утверждению одной из сиделок, больная понимала вопросы, обращенные к ней по-русски, но отвечать не могла, что впоследствии дало возможность предположить, что ее родным языком был какой-то другой славянский, скорее всего польский язык. Правда, сведения о том, говорила ли новая пациентка по-русски и понимала ли этот язык, сильно расходятся. Некоторые свидетели тех событий показывали, что слышали, как неизвестная говорила по-русски четко и правильно.

Однажды в палату, где находилась странная пациентка, кто-то принес журнал с фотографией членов царской семьи. «Фройляйн Унбекант» это очень взволновало. А когда сиделка указала на одну из дочерей царя и заметила, что та могла спастись, неизвестная поправила ее: «Нет, не та. Другая».

К тому же существуют свидетельства о том, что неизвестная так говорила о германском императоре и наследнике престола, будто была с ними лично знакома. Кроме того, вскоре стало очевидным, что больная склонна к откровенному фантазированию. Стоит отметить также полное нежелание девушки фотографироваться. По свидетельствам очевидцев, ее чуть ли не силой приходилось усаживать перед камерой.

Одна из свидетельниц рассказывала, что спустя несколько дней после того, как больная взяла в руки иллюстрированный журнал, она в приступе откровенности рассказывала о том, что во время Екатеринбургского расстрела «главарь убийц», размахивая револьвером, подошел к Николаю и выстрелил в упор. И о том, что горничная «бегала с подушкой в руках, пронзительно крича».

Возможно, толчком к созданию образа самозванки послужила соседка Андерсон по палате, прачка Мария Пойтерт, страдавшая, как принято считать, манией преследования. Ей постоянно казалось, что за ней кто-то подсматривает и ее обворовывает. Также госпожа Пойтерт рассказывала о себе, что, будучи портнихой, поставляла платья фрейлинам российского императорского двора. Было ли это фантазией – выяснить не удалось.

22 января 1922 года Мария Пойтерт выписалась из клиники, но, оставшись глубоко убежденной, что под видом «фройляйн Унбекант» скрывается одна из дочерей российского императора, начала упорно искать тому доказательства. Исследователи не без оснований предполагают, что, не возьмись за дело энергичная госпожа Пойтерт, никакой Анастасии-Андерсон и в помине бы не было.

Менее чем через два месяца Пойтерт встречается во дворе Берлинской православной церкви с бывшим капитаном императорского кирасирского полка М. Н. Швабе и рассказывает ему о своих предположениях. Ей удается уговорить капитана посетить странную пациентку и постараться установить ее личность.

8 марта 1922 года Швабе в сопровождении своего друга инженера Айнике посетил в Дальдорфской клинике неизвестную и показал ей фотографии вдовствующей императрицы Марии Федоровны. По воспоминаниям самого капитана, больная ответила, что эта дама ей не знакома.

По словам же самой Анны Андерсон, ситуация выглядела совершенно иначе. Впервые якобы потеряв всякую осторожность, больная вскричала, что на фото изображена ее бабушка.

Для того чтобы рассеять все сомнения и избежать возможной ошибки, Швабе уговаривает госпожу Зинаиду Толстую, ее дочь, а также капитана кавалерии Андреевского и хирурга Винеке посетить вместе с ним неизвестную еще раз. По воспоминаниям Швабе, госпожа Толстая и ее дочь долго разговаривали с больной, показывали ей какие-то иконки и шептали какие-то имена. Больная не отвечала, но была взволнована до слез. Рассмотреть ее внешность посетителям так и не удалось: она упорно закрывала одеялом лицо. Швабе вспоминал, что Андреевский назвал больную «ваша светлость» и это, видимо, произвело на нее особое впечатление.

Несмотря на все старания, так и не добившись ответа от странной пациентки, посетители ушли, причем госпожа Толстая и ее дочь остались убеждены, что перед ними была великая княжна Татьяна.

Значит, великая княжна жива! Но кто – Татьяна или Анастасия? Эта невероятная новость молниеносно распространилась среди русских эмигрантов, и 12 марта 1922 года больную посетила баронесса София Буксгевден. Ее мнение считалось особо важным, так как она была одной из последних, кому довелось встретиться с семьей низложенного царя. Баронесса рассталась с Романовыми буквально за полтора месяца до расстрела. Сама Анна Андерсон впоследствии вспоминала об этих визитах более чем сдержанно.

Баронесса отметила, что при встрече незнакомка проявляла робость и недоверие, не отвечала на поставленные ей вопросы и лишь пыталась закрыть лицо руками и одеялом. Тем не менее баронесса, убежденная, что перед ней великая княжна Татьяна, страдающая амнезией от шока и пережитых бед, попыталась пробудить ее память, показывая больной иконку с датами правления Романовых. Ту самую иконку, которую подарила ей императрица Александра в присутствии великой княжны Татьяны.

Мария Пойтерт, в свою очередь, принесла больной фотографию царской семьи и, тыча пальцем в императрицу, требовала у Анны признания, что эта женщина – ее мать. В качестве последней попытки она вложила незнакомке в руки Новый Завет на русском языке, переплетенный в цвета российского флага. Это ни к чему не привело.

Тогда госпожа Буксгевден обратилась к незнакомке на английском языке, который великая княжна Татьяна отлично знала. Странная пациентка Дальдорфской клиники из сказанного, похоже, не поняла ни слова, но наконец открыла лицо. В связи с этим вывод, сделанный баронессой Буксгевден, был категоричным: несмотря на то что верхняя часть лица незнакомки и напоминала лицо Татьяны Николаевны, все лицо в целом не производило того же впечатления. Когда позднее баронесса узнала, что Андерсон, к тому же выдает себя даже не за Татьяну, а за Анастасию, то утратила к самозванке всякий интерес.

Тут стоит заметить, что великая княжна Анастасия едва ли знала с десяток немецких слов и выговаривала их с неимоверным русским акцентом. Претендентка же свободно говорила именно на этом языке.

Сама Анна Андерсон уже много позже, видимо вжившись в образ, объясняла свое поведение тем, что узнала баронессу с первого взгляда и постеснялась показаться собственной придворной даме в том плачевном состоянии, в котором она в тот момент находилась.

Следующей посетительницей таинственной пациентки стала баронесса Мария фон Кляйст, жена бывшего полицмейстера. 22 марта 1922 года она добилась у руководства больницы разрешения поселить девушку у себя. К своему невероятному удивлению и ужасу госпожа фон Кляйст, придя за незнакомкой, увидела, что та вырывает у себя волосы и зубы. Некоторое время спустя Анна Андерсон объяснила это тем, что зубы все равно шатались после удара прикладом в лицо, полученного в Екатеринбурге. Что же до волос, то комментариев не последовало.

Впоследствии, когда этим странным делом заинтересовался придворный преподаватель великих княжон Пьер Жильяр, он зарисовал расположение зубов «госпожи Чайковской». В итоге француз пришел к выводу, что недостающие зубы никак не могли быть выбиты ударом: в этом случае их не хватало бы лишь в каком-то одном месте. У больной же они отсутствовали то через один, то через два и так далее по всему ряду.

В течение нескольких дней претендентка жила в доме у Кляйстов. Так как незнакомка продолжала упорно скрывать свое имя – или действительно не помнила его после перенесенного шока, – барон и баронесса фон Кляйст предложили именовать ее Анной. Это имя и осталось за ней в истории.

Проникшись к баронессе доверием, Анна рассказала, что у нее есть сын, оставшийся в Румынии, и что ребенка всегда можно будет узнать по белью с императорскими коронами и золотому медальону. Через два дня, видимо приняв окончательное решение, фройляйн Анна делает наконец сенсационное заявление. Незнакомка объявляет себя великой княжной Анастасией, младшей дочерью российского императора Николая II.

Когда барон фон Кляйст спросил кандидатку, каким образом она сумела избежать смерти, Анна-«Анастасия» ответила, что в ночь казни она спряталась за спиной своей сестры Татьяны. Когда та упала мертвой, «Анастасия» получила несколько ударов прикладом и потеряла сознание. Когда она пришла в себя, то обнаружила, что находится в доме какого-то солдата, который ее и спас. Далее вместе с женой своего спасителя она отправилась в Румынию, а когда та умерла, «Анастасия» решила пробираться в Германию.

Позднее, в разговорах с Зинаидой Толстой, Анна добавила в свой рассказ новые подробности: звали русского солдата, спасшего княжну, Александр Чайковский. С его семьей, состоящей из матери, сестры и брата (о жене на этот раз она не говорила), «Анастасия Николаевна» приехала в Бухарест и оставалась там до 1920 года. От Чайковского она родила ребенка, мальчика, которому сейчас должно быть около трех лет. У него, как и у отца, черные волосы, а глаза того же цвета, что у матери. В 1920 году, когда Чайковский был убит в уличной перестрелке, она, не сказав никому ни слова, бежала из Бухареста и добралась до Берлина. Ребенок по ее словам, остался у Чайковских, и она умоляла госпожу Толстую помочь найти его.

Следует заметить, что никто из участников расстрела Романовых, как и никто из охраны дома Ипатьева не носил фамилии Чайковский. Никаких доказательств существования людей, которых лже-Анастасия объявила своими спасителями, найдено не было.

Все, кто встречался с Анной, говорили о ее богатом воображении (помогшем ей придумать историю «своей» жизни) и чрезвычайной хитрости. Некоторые, правда, считали, что существовал некто, кто не только подтолкнул самозванку к мысли выдать себя за дочь императора Николая, но и, возможно, руководил всеми ее действиями.

Примером хитрости претендентки может послужить рассказ герцогини Лейхтенбергской, познакомившейся с Анной Андерсон в 1927 году. Однажды герцогиня спросила девушку, помнит ли та фарфоровую собачку, стоявшую на камине во дворце императора Николая? Что же из этого вышло? Уже на следующий день Анна задумчиво говорила очередному посетителю: «Помню, у нас на камине стояла фарфоровая собачка…» Через несколько дней капризная Анна, не удосужившись даже попрощаться, уходит от Кляйстов и поселяется у Марии Пойтерт. Однако, поссорившись с хозяйкой из-за очередной статьи о ней в местной газете, «Анастасия» вскоре оказывается за дверью. На несколько дней ей дали приют сердобольные соседи.

Теперь чета фон Кляйст не желала селить у себя неизвестную, по одним источникам – убедившись в ее самозванстве, по другим – измучившись из-за ее скверного характера. Поэтому некоторое время новоявленной княжне, дабы не спать под открытым небом, приходится кочевать по эмигрантским семьям.

На несколько дней лже-Анастасию берет к себе инженер Айнике и вскоре, встретившись с советником Гэбелем, служащим префектуры в Бреслау, рассказывает ему о загадочной девушке. Гэбель, тронутый бедственным положением претендентки, уговаривает одного из своих друзей – доктора Грунберга, инспектора полиции – приютить Анну.

Доктор Грунберг, согласовав свои действия с советником, решил предпринять серьезные шаги для официального установления личности неизвестной. Он убеждает прусскую принцессу Ирен, родную сестру императрицы Александры Федоровны, приехать под вымышленным именем в свое поместье и встретиться с Анной. Андерсон была совсем не рада этому визиту. Как потом она объясняла, ей был противен сам факт обмана. Но только ли это на самом деле было тому причиной?

Во время ужина принцесса Ирен имела возможность внимательно рассмотреть претендентку. После ужина принцесса попыталась побеседовать с «Анастасией» наедине. Разговор не получился. Претендентка отвернулась от гостьи и игнорировала все ее вопросы. Поведение Андерсон-Чайковской тем более необъяснимо, что на следующее утро она заявила, что сразу узнала в принцессе свою «тетю Ирен». Сама же принцесса, к разочарованию четы Грунберг, сказала, что хотя увиденная ею женщина на первый взгляд немного похожа на Татьяну Николаевну, она однозначно не может быть ни одной из ее племянниц.

Великая княгиня Ольга Александровна удивлялась тому, что Анна Андерсон, будь она действительно великой княжной, не попыталась еще в Бухаресте обратиться за помощью к двоюродной сестре Александры Федоровны, румынской королеве Марии, а предпочла долгое и рискованное путешествие в Берлин. В 1918-м или 1919 году королева Мария узнала бы ее немедленно, тем более что румынская королева, в отличие от той же принцессы Ирен, была человеком, которого невозможно ничем шокировать, и настоящая Анастасия, как и все в доме Романовых, были прекрасно об этом осведомлены.

Сын принцессы Ирен, принц Сигизмунд, позже отправил Анне список вопросов, на которые, по его мнению, правильно ответить могла только Анастасия. Официальная версия говорит о том, что женщина не только не отказалась от «теста», но и безошибочно ответила на все поставленные ей вопросы.

Но несмотря на это, доктор Грунберг также слагает с себя заботы о претендентке (по версии противников Андерсон – окончательно убедившись в ее самозванстве и потеряв к ней всякий интерес; другая же точка зрения – выбившись из сил, ухаживая за безусловно психически больной женщиной с тяжелым характером). Сам Грунберг в письме советнику Бергу излагает свои выводы касательно «дела Анастасии» следующим образом: Анастасия однозначно не авантюристка, а просто сошедшая с ума несчастная больная женщина, вообразившая себя дочерью русского императора.

Советник Берг предложил поручить Анну заботам госпожи фон Ратлеф, по происхождению прибалтийской немки, популярной в Германии детской писательнице, художнику и скульптору. Как оказалось позже, этот выбор для претендентки был исключительно удачным. Госпожа фон Ратлеф на много лет превратилась в подругу, сиделку и самую преданную сторонницу Анны Андерсон.

Вместе с ней больную еще и костным туберкулезом Анну опекал и лечил бывший московский профессор Руднев. По его собственным рассказам, во время жизни в Петербурге 28 июля 1914 года ему довелось однажды случайно увидеть княжон Татьяну и Анастасию, которые, шаля, бросали в прохожих из окна дворца бумажные шарики. Воспоминание об этой встрече так глубоко задело сердце Руднева, что он не преминул поинтересоваться у Анны Андерсон, чем она занималась в тот день, на что получил исчерпывающий ответ, абсолютно совпадающий с его воспоминанием.

Опять же противники Андерсон-Чайковской задаются вопросом: насколько заслуживал доверия этот эксперимент на самом деле и не рассказывал ли доктор Руднев о пресловутых шариках в присутствии больной ранее. Удивительным они также полагают и то, что день объявления Первой мировой войны не запомнился Анне Андерсон ничем иным, кроме шариков, «случайно» столь заинтересовавших доктора. На самом деле девочка вряд ли бы запомнила на долгие годы одну из своих повседневных игр, так сильно впечатлившую случайного прохожего Руднева.

Сторонники претендентки обращали внимание на тот факт, что походка и осанка неизвестной напоминали даму из высшего света. Правда, это было очень слабым доводом в пользу Андерсон, и само по себе еще ни о чем не говорило. Любой вопрос пугал Анну, заставляя немедля замыкаться в себе. Ее нелегко было вызвать на разговор, но если предмет беседы был ей интересен, она говорила вполне охотно. Так было почти всегда, когда речь заходила о ее детских годах. Жизнь вместе с родителями, братом и сестрами, похоже, была единственным, что ее интересовало.

Несмотря на всю свою заботу, госпоже Ратлеф, как и прочим, пришлось испытать на себе капризный и мрачный характер больной. Как потом вспоминала писательница, Андерсон, едва оказавшись в центре внимания, принималась вести себя по-барски в худшем смысле этого слова. К примеру, она могла бросить в лицо своей покровительнице скомканные чулки, сопровождая это приказом: «Убери! Тебе за что деньги платят?», а во время их совместного путешествия в Данию требовала отселить от нее госпожу Ратлеф, объясняя это тем, что не привыкла спать в одной комнате с прислугой.

Приблизительно в это же время сведения о неизвестной, выдающей себя за великую княжну Анастасию, доходят до Копенгагена, где безвыездно проживает вдовствующая императрица Мария Федоровна. Датский посол в Берлине г-н Зале по приказу датского короля становится посредником между госпожой фон Ратлеф и датским королевским двором.

Судя по письмам Марии Федоровны, она с достаточной осторожностью относилась к «признаниям» Анны Андерсон, но все же решила шансом воспользоваться. Поэтому в Берлин по ее поручению отправляется Алексей Волков, бывший камердинер Александры Федоровны, единственный, кроме Седнева, кому удалось вырваться из Екатеринбурга. Значимость свидетельств бывшего слуги переоценить было трудно – он последним из всех видел Анастасию Николаевну живой.

После его визита было составлено несколько отчетов о встрече Волкова с претенденткой, произошедшей в доме советника Берга. Первый из них принадлежит самому Бергу. Он пишет о том, как госпожа Андерсон-Чайковская встретилась в его присутствии с бывшим слугой Романовых. Поскольку Волков говорил только по-русски, Берг с трудом мог понять, о чем шла речь. Сначала Волков вел себя в отношении претендентки чрезвычайно холодно и подозрительно. Однако на следующий день его поведение изменилось, он стал подчеркнуто вежливым и был явно опечален, когда пришло время возвращаться назад.

Берг остался убежден, что итогом визита Волкова к госпоже Чайковской стала абсолютная уверенность бывшего камердинера в том, что он встречался с настоящей великой княжной Анастасией.

Автором второго отчета является госпожа фон Ратлеф. Рассказав о том, что в первый день Волков держался отчужденно и холодно, она объясняла эту холодность бывшего камердинера по отношению к «Анастасии» тем, что претендентка не желала общаться с ним по-русски. Почему? Да потому, что память к больной так и не вернулась, в течение первого дня их встречи она мучительно пыталась вспомнить посетившего ее человека. Исключительно с подачи самого Волкова Анна Андерсон «легко» вспомнила имя матроса, приставленного денщиком к ее брату, и другого, присматривавшего за детьми; вспомнила расположение дворцовых покоев и в конечном счете так впечатлила старого слугу, что тот несколько раз поцеловал ей руку.

Самой же госпоже Ратлеф Волков якобы признался в том, что не решился потом подтвердить официально (якобы из страха быть объявленным сумасшедшим), что женщина, с которой он встречался, действительно великая княжна Анастасия Николаевна.

А в третьем, собственном отчете Волков с предельной ясностью написал, что претендентка не имеет к Анастасии Николаевне Романовой никакого отношения. Он показывал, что в первый раз ему даже не позволили говорить с Чайковской, а только показали ее из окна. Но даже этого ему было достаточно, чтобы понять, что вышеназванная женщина не имеет ничего общего с покойной великой княжной.

Визит Волкова к претендентке в его собственном изложении выглядел следующим образом: чтобы положить конец всяким сомнениям, он настоял на личной встрече, и они увиделись на следующий же день. Волков спросил, узнает ли она его. Женщина ответила, что нет. Тогда он задал ей еще множество вопросов, ни на один из которых она также не могла дать ни одного вразумительного ответа. Поведение людей, окружающих госпожу Андерсон, показалось Волкову довольно подозрительным. Они постоянно вмешивались в разговор, отвечали вместо нее и объясняли любую ошибку плохим самочувствием больной. Но сам Волков пришел к выводу, что если ей и известны некоторые факты из жизни императорской фамилии, то она просто вычитала их в книгах или вынесла из рассказов приближенных к царскому двору особ, поскольку она ни разу не упомянула ни единой детали, кроме тех, о которых писала пресса или говорили посетители.

Пьер Жильяр, воспитатель императорских детей, был одним из немногих, сумевших уехать из Екатеринбурга до расстрела царской семьи. Как вспоминал он сам, его участие в деле Анны Андерсон началось с письма, присланного его жене великой княгиней Ольгой Александровной с просьбой посетить претендентку и удостовериться окончательно, является ли она великой княжной или нет. Письмо это его совсем не обрадовало, тем не менее он тотчас же отправился в Берлин.

В это время Анна Андерсон чувствовала себя очень плохо. Костный туберкулез продолжал прогрессировать, и она вынуждена была отправиться в Мариинскую больницу в Берлине, где ей сделали операцию на локтевом суставе левой руки. Больную сильно лихорадило, левая рука почти отнялась. Именно в таком состоянии и застал ее Жильяр.

Проведя тщательный осмотр претендентки, Жильяр пришел к выводу, что эта женщина была ему абсолютно не знакома: ничем, кроме цвета глаз, она не была похожа на великую княжну.

Господин Жильяр все же решил довести дело до конца и пришел к Чайковской еще раз, на следующее утро, когда лихорадка спала и больная чувствовала себя гораздо лучше. Но это ничего не изменило: точно так же он не смог добиться вразумительных ответов ни на один свой вопрос. В конце концов Жильяр указал на свою жену и спросил, знает ли больная, кто эта женщина. Больная, подумав некоторое время, с сомнением заметила, что это, должно быть, «младшая сестра ее отца», приняв, таким образом, мадам Жильяр за великую княгиню Ольгу. Сам господин Жильяр сделал из этого вывод, что больной было заранее сказано, что к ней приедет великая княгиня, и «узнавание» было основано на этом факте.

Госпожа фон Ратлеф, неотлучно находившаяся при больной, сразу же попыталась объяснить это недоразумение плохим самочувствием претендентки. Возражения Жильяра о внешнем несходстве Андерсон и Анастасии были отметены на том основании, что больная получила в Екатеринбурге жестокие удары прикладом в лицо, доказательством чему было отсутствие многих передних зубов.

Подобные возражения Жильяра не убедили, но его смущало то, что больная помнила свое домашнее прозвище Швибзик, о котором мало кто знал. Конечно, его могли ей подсказать те, кому была выгодна вся эта история. Жильяр решил остаться еще на какое-то время, чтобы выяснить все до конца.

Госпожа фон Ратлеф не отрицала того, что при первом визите больная не сумела узнать своих гостей. Тем не менее она уверяла, будто мадам Жильяр обратила внимание на ноги Андерсон: имелся в виду ее искривленный большой палец – так называемое поперечное плоскостопие, довольно редко встречающийся у молодых женщин, чем сторонники тождества Анны Андерсон и Анастасии Романовой до сих пор обосновывают свою версию. Также она говорила, что Андерсон якобы сумела вспомнить Пьера Жильяра уже после его ухода, а во время второго свидания осведомилась, почему он сбрил бороду, на что получила ответ, что это было сделано специально, чтобы не быть узнанным большевиками.

И если Пьер Жильяр был осторожен и достаточно мягок, то Сидней Гиббс, воспитатель цесаревича, выразился совершенно прямолинейно, заявив, что если эта дама – Анастасия, то он – китаец. И добавил, что в неизвестной нет ни малейшего сходства с великой княжной Анастасией, а у него самого нет никаких сомнений в том, что перед ним – самозванка.

Великая княгиня Ольга Александровна после отчетов Жильяра и Волкова, все еще находясь в сомнениях, решила спросить мнения своей матери. Старая императрица была непреклонна: неизвестная – самозванка.

Однако великая княгиня все же решает лично выяснить ситуацию и отправляется в Берлин. Но едет не одна, ее сопровождает Александра Теглева (Шура), бывшая няня царских детей.

О визите этих дам сохранилась только запись госпожи фон Ратлеф, которая сообщала, что больная, конечно же, немедленно узнала Шуру и даже назвала ее по имени, что слышали все стоящие вокруг. И не просто узнала – она взяла флакончик духов, вылила несколько капель благоухающей жидкости Шуре на ладонь и попросила потереть себе лоб, тем самым растрогав до слез свою бывшую воспитательницу – это был особенный жест, характерный только для великой княжны Анастасии Николаевны. Дочь Николая Романова очень любила духи и иногда буквально обливала ими свою няню, чтобы та благоухала, как букет цветов.

Великую княгиню, по воспоминаниям все той же госпожи фон Ратлеф, больная якобы тоже узнала, но сказала об этом вслух лишь позднее, в разговоре с посланником Зале. Она долго говорила с великой княгиней, вспоминала собственное детство, причем, конечно же, упоминалось прозвище Швибзик, которое когда-то именно великая княгиня ей и дала.

Насколько заслуживают доверия показания симпатизировавшей претендентке госпожи Ратлеф, каждый, пожалуй, должен решить для себя сам.

Ратлеф вспоминает также и то, что великая княгиня не раз говорила, что ее «племянница» похожа скорее на великую княжну Татьяну. Господин и госпожа Жильяр полностью разделяли ее мнение. Великая княгиня призналась даже, что если бы ей сказали, что перед нею была именно Татьяна, она поверила бы этому не задумываясь.

Воспоминания же великой княгини Ольги Александровны в первую очередь гласили о том, что ее племянницы совершенно не говорили по-немецки. Претендентке же этот язык был слишком хорошо знаком. Также госпожа Андерсон, видимо, не понимала ни английского, ни русского языков (!), на которых все четыре девочки говорили совершенно свободно. Французский они освоили позже, но по-немецки в семье не говорили вообще.