Текст книги "Алмазная скрижаль"

– Твои испытания завершены, Молник. Мне пора уходить… И Даэна уже заждалась меня… Не ищи моего тела, его не будет на Ясне… Но прежде чем уйти, я открою тебе еще одну страницу Великих Вед… Древний мир знал одну истину. В Божественном плане мира женщина представляет собой Природу, и подобием Бога является не один, пусть даже самый совершенный человек, но мужчина и женщина в единении. Отсюда их могучее и роковое влечение друг к другу, но отсюда и неразрешимость мук земной Любви, так как ее совершенная форма возможна лишь в Высших Божественных мирах. Только в Любви возможно проникновение двух душ в самое средоточие жизни. Вдвоем мужчина и женщина – целая Вселенная, творящая миры. Ребенок, зачатый в мистерии любви, сотворенный в жажде красоты, бывает не только красив и счастлив, но и наделен всеми дарами Духа: благородством, талантами, красотой и жаждой творчества. Поэтому так важен духовный подбор вступающих в брак. Именно тщательный отбор – залог возрождения земной расы.

Мы – веди, и наш древний долг – сбережение знаний и разума, мы – хранители Камня Сил. Живой кристалл, средоточие разума, будет основой грядущего возрождения Земли. Тебе суждено стать его последним стражем. Я оставляю тебе Алатырь и Ведогону.

Воины веди, старик и юноша, не заметили, как прошла ночь. Небесный купол просветлел до прозрачной синевы. Это был особый зодиакальный свет. Солнце еще не скоро взойдет над землей, но его лучи уже рассеяли тьму, наполнили свечением небо. Ясна заволновалась сквозь сон, готовясь встретить Солнце. Бел протянул руки к пылающему зареву и запел древний гимн Рассвета:

– Явись, явись, круг северных Богов, Богов солнечных, ярых, светлых. Мы пришли славить вас. На златых колесницах несетесь вы к земле. И зачинали женщины от Богов, и рождали богатырей и героев. И солнечная кровь небесных воинов не иссякла в детях и внуках Бога Творца. Деяния великие и благие сотворят на Земле его сыны и дщери. И не знали прежде они греха и порока и ныне не ведают лжи и смерти. Ибо смерть – ложь о человеке, ибо он – лишь смертная искра Божества…

Тараканий царь

Счастья и удачи не может быть слишком много, всегда остается малая толика неисполненного, но страстно желанного. Для Вадима Андреевича таким завершающим штрихом стал неукротимый порыв – дожать до конца «спасское дело».

За окнами пригородного поезда пестрел деревянными наличниками и резными скатами крыш тихий провинциальный городок Пестово, скорее крупное село, ближайшее к Сиговому Лбу гнездо цивилизации. Тяжеленный рюкзак оттягивал плечи, но самая ценная из находок – серебряный венец – осталась почивать в ларце у бабки Нюры, рядом с ее заветной «смертной» укладкой. Так решила Гликерия, и по ее молчанию Вадим Андреевич понял, что она хочет вернуть реликвию земле.

Первым делом Вадим Андреевич сдал в проявку пленку из найденной на озере фотокамеры и поспешил в местный отдел милиции. Он надеялся, что после составления протокола изъятия найденных на озере вещей он выйдет на первичное следствие и сумеет договориться об экспертизе. По следам почвы, оставшимся на рюкзаках и одежде, можно будет найти место на берегу, где все и случилось. Петр Маркович все еще жил надеждой хотя бы похоронить единственного сына, и перед его отцовским горем меркли все личные страсти и заботы Вадима.

В милицейском дворике на куче пожарного песка дремала собака особенной северной породы: крупная, ладная, с завитым в тугое кольцо хвостом и яркими светлыми глазами в прорезях черно-белой полумаски. Она беззвучно оскалила желтые клыки на человека с огромным мешком, пересекшего охраняемую территорию.

Местные стражи порядка оказались более любезны. Пышноусый дежурный, туго перетянутый в поясе портупеей, как первый пожиночный сноп, попросил Вадима подождать в коридоре и важно удалился. И только тут Вадим Андреевич, чертыхнувшись, припомнил, что сегодня воскресенье и спешить ему и вправду некуда. Он приметил прохладный уголок с большим мутным аквариумом, поудобнее устроился в продавленном кресле, зажмурился и почти сразу стремительно упал в ласковую темень прошедшей ночи.

В окошке чердачной светелки полыхали зарницы, и он держал Лику в объятиях всю ночь, не отпуская ни на мгновение, боясь потерять ее в дремучих чащах бреда, в пучинах снов. В последней ее открытости, в бездонной наготе оставалось что-то недостижимое, ускользающее, нетронутое, девственное, словно он хотел и не мог удержать ее душу… Он оставил ее спящей, чтобы не тревожилась и не рвалась зря в кромешную эту поездку.

Сквозь сладкую дремоту доносились дальние голоса, булькали, как пузыри в зеленой жиже.

– Пшел, зар-р-раза! – Тонкий женский визг резанул его атласный сон.

Вадим прислушался. В знойной тишине не стихала какая-то неприличная возня.

– Ай-яй-яй, какой глюпый женщина! А курыть хочешь, да? Покажи стрыптиз… Дам сигарэту… Две дам…

Пьяный женский голос бубнил несуразицу и, сорвавшись, переходил на визг и мат-перемат.

Вадим встал, прошелся до конца коридора и заглянул, как бы случайно, за угол. Напротив обезьянника в привычной позе зэка сидел на корточках чернявый человечек. Выпуклыми глумливо-ласковыми глазами он заглядывал за решетку КПЗ. Двое джигитов, по-видимому его друзей, а может быть и братьев, в черных, как воронье перо, блестящих костюмах, поддразнивали ухаря:

– Она тебя нэ хочет, Ахмет!

Из-за решетки неслось животное мычание.

– Пшел отсюда… – Затравленная женщина скороговоркой сыпала ругательства. Но голос был молодой и лишь слегка охрипший, словно дребезжала расстроенная музыкальная табакерка.

За решеткой на голом цементном полу сидела пьяная женщина в коротком цветастом сарафане, по розовым, высоко оголенным ногам ползали мухи. Он хотел уйти от безобразной сцены, выбросить ее из своего ликующего сердца, но что-то в этой женщине задело его внимание. Деревенское полнокровие и первобытная миловидность еще не успели сойти с нее. Чем-то неуловимым, но крепко впечатанным она была похожа на его мать и всех его теток – наверное, землячка… из Кемжи…

– Ай, красавица, покажи… Харашо будет!

Второй джигит, большеголовый крепыш, подкатил к решетке, согнулся в тугой пояснице и принялся колоть сквозь прутья зонтиком с ручкой-тростью. Усы его зверовато вздернулись, обнажив золотые зубы.

Ярость белой молнией взорвалась перед глазами Вадима. Лицо его схватилось и отвердело, как сжатый кулак со стеклышками брызг-глаз между костяшками. Легко, как плюшевую игрушку, он приподнял за шиворот сидящего на корточках человечка, похожего на обитателя сухумского заповедника, и врубил удар в солнечное сплетение. Под рукой пусто екнуло. «Ич-ч а-р-ра…» – прохрипела над ухом золотозубая пасть, обдав запахом чеснока и мясной гнили. Вадим успел садануть крепыша под дых и в живот. Третий прыгнул на него сбоку, но Вадим развернулся и перехватил длинную мохнатую руку, зажавшую нож, вывернул и заломил за спину. Он не видел того, кто пырнул его в правое легкое, и даже боли сначала не почуял. Жидкое тепло залило бок, растеклось по животу. Он успел ударить ребром ладони в бычью шею крепыша и понял, что слепнет, заваливается на бок, в голове стучал поезд, перемалывая и дробя его мозг. Спотыкаясь о лежащего Вадима, вся троица выскочила из закутка в коридор и растворилась в душном полуденном воздухе.

Женщина, очнувшись, вцепилась в решетку, тупо уставилась на кровь и завыла по нему как по мертвому. Так голосили на похоронах в ее родной деревне, так плакала в сумраке болот одинокая птица. В коридор неслышно вошла голубоглазая собака и принялась слизывать кровавую жижу с пола, подбираясь к телу. Женщина, просунув сквозь прутья грязную исцарапанную руку, пыталась оттолкнуть ее жадную пасть.

Он не слышал, как обшаривали и выворачивали его карманы, как зачитывали над ним его окровавленные документы: последнюю сопроводительную молитву. Мозг выплавлял яркие, как мыльные пузыри, видения и тяжелый, болезненно назойливый бред. Но этот мрачный сон был сейчас его единственной жизнью.

Невесть какими путями он оказался на окраине Сигового Лба. Бабка Нюра сидела на лавочке, держа на коленях пеструю курицу, и испуганно шептала:

– Куры-то «перед головой» кричат, вот опять, знать, покойник…

– Три дня без сознания… в сантиметре от аорты… – соглашался с нею невесть откуда взявшийся Петр Маркович и качал седой головой.

Сон оборвался внезапно. Он с трудом открыл тяжелые веки: сквозь туман – нежное девичье лицо, ее глаза и плечи… Лика! Он все же сумел дотянуться до ее руки и слабо пожать. Лика склонилась, целуя его в губы, прижалась к колючей, влажной щеке.

– Радость моя, жар-птица… – вывел он спекшимися от жара губами. – Как ты нашла меня?

– Начальник милиции помог… Он сказал, что этих бандитов ищут и обязательно найдут, только ты не волнуйся, родной…

И снова забытье. Когда он очнулся, Лика вновь была рядом. Едва опамятовав, он заторопил ее за фотографиями:

– Олененок, возьми фотографии, без квитанций, на мою фамилию, и возвращайся скорее.

В фотосалоне «Дориан» бойко орудовал рыжий карлик, похожий на внезапно состарившегося ребенка. Он переворошил учетные журналы и пожал плечиками:

– Нет этих фотографий, забрали. – Он развел розовыми ладошками. – Нет!

– Как забрали? – опешила Лика.

– По квитанции… Как еще-то? У нас в заведении порядок.

Лика растерялась, заволновалась. Кто мог взять квитанцию? Вадима обыскивали в милиции… Может быть, Гувер, какой-то крупный силовой чин, тот, что помог ей найти Вадима?

Карлик махнул ручкой:

– Что, испугалась? Так-то…Только фотки там были интересные, я даже себе оставил, наверное, кино снимали? Поделюсь, так и быть.

Лика растерянно кивнула, и карлик вперевалочку ушел за бархатную кулису.

«Кажется, у него глаза были подведены, – с внезапным испугом подумала Лика. – Рыжий карлик появится перед самым началом битвы Рагнарек». Все пророчества когда-нибудь сбываются…

Карлик вынырнул из-за черной кулиски и помахал перед ее носом пакетиком:

– Ау-у, барышня…

Фотографий оказалось немного – некоторые кадры были отпечатаны несколько раз. Должно быть, хитрый карлик и себя не обидел.

– Знаешь, Вадим, милиция зачем-то изъяла наши фотографии.

– Кто изъял, ты знаешь?

– Кажется, Гувер, начальник какого-то спецотдела, он еще помог мне разыскать тебя…

Лика через плечо Вадима заглядывала в фотографии. На одной из них Белый старец в длинном балахоне парил над вершиной небольшой сопки. Из поднятых ладоней выходили лучи света. Вот он появляется прямо из пламени костра и стоит, не касаясь земли, рядом с темным провалом археологической траншеи. Такие композиции легко получаются при монтаже наложенных кадров… Вот и все волшебство! Но похоже, фотограф не учитывал объекта. Фотографируя все стадии раскопок, Влад и Юра засняли нечто вне кадра.

– Это Хранитель! – вспыхнула Гликерия. – Белый старец!

От неожиданности Вадим выронил фотографии:

– Лика, я все понял! Парни нашли, что искали, и за это их убили. Этот Гувер, зачем ему понадобились фотографии? Ты, я и Петр Маркович… под прицелом. Вам надо спрятаться. Как только смогу, я сбегу из больницы!

– Какая охота, Вадим? Я никуда не уеду, ты поправишься, и мы вместе пройдем путем Юры и… Влада. Мы найдем Хранителей! – Ее дыхание стало неровным, жарким. Его огненная Перуница, глупая, бесстрашная девочка, знала ли она, с кем собирается бороться?

– Лика, сейчас же поклянись мне, что уедешь и затаишься, как мышка, у бабки Нюры! Обещай! А сейчас, – он посмотрел на светящийся циферблат «Ролекс-сигма», – скорее, не то опоздаешь на поезд.

Он торопливо затиснул часть фотографий в ее сумочку.

– Так, а это что за самодеятельность? – Его ладонь привычно легла на ребристую рукоять пистолета Макарова.

Перед самым выездом на Север Вадим купил этот ствол «про всякий случай». Уезжая, он оставил его Петру Марковичу, но теперь он был рад, что у Гликерии будет оружие.

– Ты хоть пользоваться им умеешь?

– Неважно…

Она порывисто поцеловала его, подхватила сумочку, в проеме двери махнула рукой и исчезла. Некоторое время он лежал закрыв глаза. Ее белая кофтенка высвечивала сквозь закрытые веки. Тревожась, он посмотрел на часы. Успеет…

Ранение напомнило о себе слабой стонущей болью. Вадим спрятал фотографии под подушку, прикрыл глаза, положил руку поверх бинтов, и боль стала понемногу утихать. Болит – значит заживает…

* * *

Больничный дворик, густо засыпанный хлором и отцветшей акацией, был в этот час душен и пуст. Полуденное солнце спекало песчинки у войлочных подошв. Вадим Андреевич был обут в больничные чуни без задников. Ходил он пока с трудом, но уже со дня на день готовился «в рывок» и, чая выздоровления, всячески убивал больничное время. У его ног по песку, словно агатовые бусины, катались муравьи, капельки-живчики, нанизанные на единую нить и, несомненно, спаянные единой целью. Вадим рассеянно наблюдал их регулярную, как движения маятника, жизнь: художники строя, поэты порядка, рабы смысла, солдаты симметрии, монахи-воины, избравшие по своей воле путь коммунистического совершенства, утратившие на этом пути крылья, свободу и любовь…

Его философские раздумья прервал тяжеловесный господин, грузно опустившийся на другой конец скамьи. Черные матовые очки, как адские окуляры, были повернуты в сторону Вадима. «Навий глаз, в темные очки ад видать», – вспомнилась ему деревенская мудрость бабки Нюры.

В руке незнакомец держал кокетливую тросточку с камнем, ввинченным в верхушку вместо шишечки. Вадим поморщился, словно стронулась его рана, разбуженная острым стрекальцем, зашевелилась, потекла болью. Сосед по лавочке ничем не походил на удрученных посетителей сельской больницы. Редкостный чешуйчатый пиджак, невзирая на жару, охватывал круглые, как у гаремного мальчика, плечи и заплывшую жирком талию. На ногах красовались блестящие штиблеты.

– Как здоровье, Вадим Андреевич? – деловито потирая ладони, осведомился он и снял свои черные фары. Глаза у него оказались карие, глубоко посаженные, словно вдавленные в пирог вишенки. – Позвольте представиться, ваш куратор, – в потной мятой ладони мелькнул какой-то металлический жетон, – Махайрод Иван Славянович.

Вадим мысленно изумился столь редкостному псевдониму, сильно преувеличивающему хищность своего обладателя. На ископаемого тигра этот Махайрод явно не тянул, впрочем, как и на Ивана Славяновича. Широкое, неопределенно изменчивое лицо, с трудно запоминающимися чертами, было красным от жары, и этот распаренный блин украшали пунцовые женские губки, и лицо это было бы почти смешным, если бы не было слегка страшным.

– Чем обязан, товарищ Саблезубый, вашему участию в моей судьбе? – в тон ему светски отозвался Вадим.

Не заметив колкости, Махайрод подсел ближе к Вадиму и даже положил свою алую, трепещущую, как морская звезда, пятерню на колено Вадима, что, видимо, на языке его службы означало высшую степень доверия к подозреваемому.

– Видите ли, Вадим Андреевич, вы в своих иррациональных и непоправимо любительских изысканиях продвинулись столь далеко, что буквально заступили тропу некоторым организациям, ведущим сходные разработки. Я пришел сделать вам разумное предложение, щадящее вас и наше время: вы отдаете нам коридор, а мы расплачиваемся с вами, согласно любым вашим условиям…

– Ах, вы та самая лягушка с кольцом, правда явившаяся в несколько неожиданном виде. – Вадим выигрывал время, пытаясь понять, что хочет от него мелкий бес в обличье карточного шулера.

– Не стоит недооценивать серьезность нашего предложения, – поднажал Махайрод и обидчиво убрал ладошку. – Повторяю: время дорого, скоро его не будет вообще. Вот взгляните. – Он достал из внутреннего кармана портмоне с пачкой фотографий, выбрал наугад несколько штук и протянул их Вадиму. На фото были таежные виды и призрачный старец в белом одеянии. Но на последнем снимке оказалась Лика, снятая скрытой камерой на пестовском вокзале. На секунду у Вадима словно отнялись лицевые мышцы: позади нее, пугая бледным лицом и совиным взглядом, по-над толпой плыла круглая, как хеллоуинская тыква, голова Щелкунчика! Они выследили Лику! Она в плену, если не убита… Это конец…

– Я не знаю никаких коридоров и никогда там не был, – тихо, но твердо сказал он.

– А где же вы сделали столь удивительные фотографии – костры, летающие Санта-Клаусы? Мы просто обязаны были вами заняться. Ну, не упрямьтесь… Впереди у вас медовый месяц на Фиджи. Эроты, розы, лилии и шалости Купидона… О, счастливчик! Там есть такие крошечные островки… Особенно хороши они на закате, когда весь океан ну просто пылает, а ветер доносит запах цветов…

– Идите вы… к Купидону!

– Ну, как хотите. Не забывайте, что ваша возлюбленная у нас. Вот видите, вы просто обязаны пройтись со мною, и будьте мужчиной, не заставляйте вкалывать вам в ляжку будивитан.

Вадим попросил разрешения забрать вещи, документы и переговорить с врачом.

– Не волнуйтесь, Вадим Андреевич, вы уже выписаны со значительными улучшениями, а ваш багаж ждет вас в машине.

У больничных ворот пыхтела черная лаковая туша. На заднем сиденье вышколенно замерли охранники, похожие, как близнецы-клоны. Оба – с одинаковыми квадратными челюстями, с холодными судачьими глазами и рыжеватой свиной щетиной на плоских загривках. Черные стекла закрылись перед самым лицом Вадима, другие, пуленепробиваемые, наглухо отделили салон от Махайрода, усевшегося на водительское место. Они ехали не менее двух часов. Машина остановилась внезапно. Дверь распахнулась; вокруг теснилась кладбищенская роща. Жаркий день погас, в траве сонно жмурились одуванчики. Кирпичный дом безглазо пялился выбитыми окнами. Вероятно, когда-то это была часовня, позднее переделанная под дом. Изящные арки были вполовину заложены грубым кирпичом, срезана базилика округлой крыши.

Охранники затянули Вадиму глаза черной плотной повязкой и, крепко ухватив за локоть, повели по направлению к дому. Высокие ступени сбегали вниз, и всякий раз, когда он ступал в темноту, сердце обрывалось, как если бы под ногой разверзалась пропасть. В лицо веяло мертвым, влажным подвальным духом. Вадима втолкнули в камеру. Лязгнул засов. Вадим стянул повязку. Он был внутри стального куба с приваренной к стене койкой и маленьким подвесным столиком.

…Прошел час. Он тупо смотрел на секундную стрелку и вялое движение золотой минутной, похожей на раздвоенное жало. Казалось, что и часы тоже наблюдали за ним сквозь узкий зрачок. Со скрежетом ввалились охранники и вновь повели его по подземным коридорам. Через десять минут Вадим оказался на пороге просторной комнаты, точнее, кабинета добротно-сталинских времен.

Лампа зеленого стекла, массивный стол с суконным верхом в пятнышках выцветших чернил, малахитовое пресс-папье – все основательное, с памятью о Большом Хозяине. На стене – грубовато-изящный старинный телефон с белым выпуклым циферблатом. За столом сидел человек, явно не принадлежавший к миру допотопных мастодонтов, окружающих его – добровольного изгнанника электронной вселенной. Это был брюнет с печальными прозрачно-карими глазами тоскующего шимпанзе и крупным носом чрезвычайно сложной архитектуры. Лицо, и без того узкое, обрамляла редковатая курчавая бородка, длинные маслянисто-тяжелые локоны свободно лежали поверх узких покатых плеч. На нем были черная фетровая шляпа с широкими полями и наглухо застегнутый черный сюртук. Человечек походил на участника траурной процессии с вороными конями и плюмажами.

Он сделал знак пальцами, и потное, пыхтящее от избытка сил сопровождение удалилось. Тем же полукруглым жестом бледных рук он предложил Вадиму сесть в высокое кресло напротив. Тот лишь мотнул белокурой головой и остался стоять.

Все так же молча Гробовщик пристально смотрел в лицо Вадима, должно быть надеясь смутить пленника своим немигающим, не отражающим света взглядом. Кончики бледных пальцев были округло соединены, словно в ладонях он держал прозрачное яблоко. Глядя на эти руки, Вадим почувствовал тоску пленного зверя. Поигрывая пальцами, человек заговорил:

– Я часто вижу сон о рубиновой чаше, алые грани ее мерцают, словно в ней играет живое пламя. Это Грааль – чаша с Божественной кровью, с живой, терпкой, упоительно-сладкой кровью… – Со стороны казалось, что он упражняется в декламации или отрабатывает приемы НЛП. – Лучшая кровь, – шептал он, – это свежая кровь ребенка, потом кровь врага. Затем – священника, кровь Зверя в последнюю очередь… Но Грааль, мой Грааль, разбит, его капли рассеяны, подобно железным опилкам среди серого песка.

Гробовщик прохаживался по кабинету. Гениальный актер в черном сюртуке не ждал аплодисментов и паузу выдерживал гениально; пальцы его были готовы хрустнуть от невыразимой муки. Теперь он был виден в профиль, что набросала на мятом клочке бумаги художница Хорда.

– Я хочу, хочу быть милосердным, но кровью и ненавистью кипит земля под моими ногами. И вознесу я меч, и Камень в сердце Земли будет расколот!

Вадим стоял по-бойцовски крепко, вперед плечом.

– Бросьте ваньку валять, Яков Блуд, или не знаю, как вас там…

В зеленоватом лице Гробовщика на долю секунды мелькнули испуг и изумление, он судорожно сцепил пальцы и устремил на Вадима тяжелый, неподвижный взгляд. Видимо, Вадим грубо нарушил правила этого кабинета. Обыграл его хозяина, этого «тараканьего царя», теперь надо не дать ему опомниться.

– Яша Блуд… – усмехнулся Вадим – Блуд – это «кровь», у вас говорящая фамилия, маэстро… Поэтому «блуд на крови» – ваше любимое занятие. Вам было что-то нужно от меня, так к чему все эти танцы? Если хотите разговаривать, сейчас же приведите сюда мою девушку. Я должен увидеть ее! Вам понятно?

Блуд снова опустился в кресло, мерцая черными, переливчатыми, как антрацит, глазами, и потер ладони одна о другую, и Вадим сверхчувствием влюбленного понял, что тот не знает о Лике и пробует скрыть свое недоумение.

– Разумеется, – проговорил он, – но сначала вы выполните наше условие. Нам нужен коридор…

– Только после того, как увижусь с ней.

Блуд поморщился с досадой:

– Что вы торгуетесь, как баба на базаре? Мы отпустим вас сразу же, разве что попросим проводить по живописным местам…

– Зачем вы хотите попасть в коридор, если вас туда не приглашают?

– О, это давняя история. Вы понимаете, что это значит – быть первым?! Первородство есть превысший дар Бога. С первыми детьми родители всегда очень жестоки, и мы, духовные первенцы, близко знакомы с жестокостью мира… Но мы успели сыграть на опережение и разделить мир Мечом Разделения. Ваша раса ослабла в пороках и распрях и больше не может владеть Камнем Царств, Стелой Откровения. Отдайте нам коридор, и мы заменим вас в священном карауле у Камня.

– С какого бодуна? – медленно зверея, спросил Вадим.

– Потому что мы, именно мы – первые в глобальном лидерстве наций. Пока на пятки нам жмет желтая раса, но они скоро отстанут.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно! Мы строим новую иерархию мира, гигантскую пирамиду, но высота ступени будет зависеть от личного участия в нашем общем деле как отдельных особей, так и целых наций. Разумная селекция, отбор, соответствующее рангу воспитание… наиболее ценным в биологическом плане особям мы это гарантируем. И мы никого не отринем, все найдут свое место на ступенях гигантской пирамиды, которую воздвигнем мы… Несогласные сойдут в небытие под усыпляющий дождь.

Не скрою, нам очень нравятся ваши женщины, некоторые способны существенно улучшить породу, но мы не позволим им рожать… Ведь кровь передается от матери, а кровь – весьма упрямая вещь…

– И вы уверены, что Бог утвердит ваш людоедский порядок? – Ледяная злость наполнила Вадима.

– Какой Бог? – усмехнулся «кабальеро». – А, тот самый, старичок на облачке? Не волнуйтесь, мы снова дадим вам Бога, и все поклонившиеся ему найдут свое место на ступенях нашего Храма.

Они были одни в комнате. На размышление даны секунды: грохнуть пресс-папье в маслянистые, обсыпанные перхотью кудри витии или задушить? Вадим запоздало ощутил, как его пальцы входят в горло Блуда. Он легко оторвал от пола тельце в черном сюртуке и потряс, как тряпичную куклу. Черная шляпа колесом покатилась в угол. Подошвы заскребли по паркету. Резкий удар по голове ослепил Вадима, как вспышка магния, и выключил сознание. За портьерой прятался охранник. Он очнулся почти сразу, чувствуя ломящую тупую боль в отбитом затылке. Его снова ударили в грудь, в живот, так что он почти захлебнулся кровью.

Оправляющий одежду Гробовщик поставил носок туфли на белокурую голову Вадима. Слабая усмешка тронула его фиолетовые губы. Он сделал знак охранникам, и Вадима поволокли по коридорам, уже не церемонясь. По ступеням тащили за ноги, соскребая кожу с позвонков, кровяня затылок. По запаху лекарств и особой напряженной тишине он понял, что попал в медицинский бункер. С него сорвали одежду и швырнули на высокий хирургический стол. На шее, запястьях и щиколотках щелкнули зажимы. Люди, зашитые до бровей в желтые комбинезоны, кололи онемевшее тело иглами, опутывали проводами, приклеивали датчики ко лбу, ключицам, средостению. Тело вздрагивало и дрожало под ударами электрического тока. Горели волосы. Тошнотворный дым забивал легкие. Почти зажившая рана в боку вскрылась. Вскоре он перестал что-либо чувствовать. Сколько прошло времени, он не знал, не помнил, тупея от монотонного дрожания стрелок и гудения приборов. Мозг пульсировал в такт сигналам светодиода. Подменный мертвый голос, равнодушный и бесстыдный, тайно живущий в глубинах сознания, без промедления выдавал его тайны, впуская убийц в священные тайники памяти и любви. «Да – нет» и снова «да – нет», «был – не был». Проверка завершилась. Мозг распадался от тупой взламывающей боли. Животное желание жить еще заставляло биться сердце.

Постепенно сознание прояснилось. Он должен был непрерывно думать, мыслить, чтобы удержать убегающую память и закрепиться в мире Яви. Лежа на пыточном столе, он вспомнил звездное небо и, едва уцепившись, вызвал его в воображении.

Мягко покачивался воз, груженный сеном, а он лежал на спине и, закинув руки за голову, всматривался в ночное небо, опрокинутое озеро с косяками мерцающих серебристых рыб. Лежа на возу, он вдруг догадался, что звезды – это атомы какого-то гигантского существа, жизнь которого необозрима и безначальна, как бесконечно время… Это было его собственное открытие, обрывок таинственных знаний, тихий шепот Ангела-Покрова. «Время по-гречески Хронос, а по-русски – Хорс. Срок – если читать по кругу. И Время – круг, хоровод созвездий… Они бродят, как привязанные кони вокруг Коло, Полярной звезды. Время – коло кол… колокол вечности, отбивающий удары».

Мысль оборвалась, он все глубже уходил в Навь, не успев исповедать свою любовь перед милосердным и печальным ликом спящего Хорса – Времени Времен.

Крупные звезды на синем бархате ночи. Влажное дыхание близкого леса. Ночной ветер, стужащий лоб. Боль и тупая ломота в отбитом теле напомнили о жизни. Вадим очнулся. Его волокли на растянутом брезенте и, дотащив до машины, затолкали на заднее сиденье. Машина тронулась и с места в карьер набрала скорость. Вадим слабо пошевелился и приподнял голову. Ночь светла, значит, он все еще на Севере… За рулем восседал Махайрод, по бокам дремала охрана.

– Очнулись, коллега? Молодцом! Мы едем в один древний женский монастырь, – Саблезубый причмокнул от сладострастия, – монастырь семидесяти княжон, вам должно быть это интересно, если вы имеет понятие о гематрии – науке священных чисел. Наука чисел и искусство воли – вот ключи, что открывают все двери… Семьдесят княжон! Грандиозное заклание несостоявшихся цариц… Вы конечно же читали Библию, Книгу Судей? Нет! А ведь это так близко к вашим интересам… Так-с, припоминаю… Семьдесят царей с отсеченными пальцами на руках и ногах! А? Каков масштаб деяний Адонаи? Магия, черная ли, белая, ценит кольцевое оформление. Династический путь русских царей Романовых от Ипатьевского монастыря до Ипатьевского дома – тоже мистический круг… Ипат – это Яфет, родоначальник арийского племени. На досуге я люблю играть в мозаику священных букв и чисел… О, если бы когда-нибудь мне удалось сложить слово «Вечность». А вот вы уже одной ногой в вечности… Простите за неуместный каламбур…

Пленник издал долгий звук, похожий на шипение и клекот, пытаясь разлепить разбитые губы.

Махайрод понял по-своему этот лишенный силы вопль:

– Боитесь смерти, коллега? Напрасно… Смерть нежна! Она как вино на губах – выпить и забыться… А у вас еще есть немного времени! Перед смертью вы успеете узнать, как наказывали провинившихся в плотском грехе монахинь в одном из северных монастырей нашей матушки-Руси. Грешен, люблю страшные историйки. Каменный мешок – очень просто и дешево, а главное – без пролития крови, в ней оставалась неповрежденной вся животная душа. Кровь не должна проливаться на землю, от этого всходят цветы памяти. Монастырь этот назван Горицы. Некогда это живописное местечко полюбилось самому Иоанну Грозному, и он частенько ссылал в Горицы не угодивших ему невест и жен. Здесь похоронена царица Марфа, мать убиенного младенца Дмитрия. Слезами пленниц царской крови омыты его казематы и кельи. Ну а для грешниц – гранитные челюсти. Так-то, драгоценнейший коллега. Ах, бедные монашенки, они не могли даже кричать, что гораздо больнее. Они умирали безгласно, ритуально, чтобы не вспугнуть Ангела смерти. Мне приходилось видеть, как резник на кошерной бойне отворяет бычку кровь. Двое, а то и трое помощников зажимают животине горло. Если теля успеет мыкнуть, то для жертвы он уже не годится… То же и с народами, редко кто сопротивляется…

Вадим замотал головой, виски сдавило болью. Он вдруг понял, что коридор, ради которого изнасиловали его мозг, там, где бродит по траве невесомая Огнеручица, где цветут белые фиалки и время бежит так стремительно, что обдает ветерком. Он застонал от отчаяния.

– Что? Вам есть что возразить? Ну вот, кажется, и приехали…

Машина остановилась на берегу реки. Полуразрушенная стена цвета бычьей крови вставала из светлых сумерек. Река сияла ровно, как лист светлого металла, широкая, очень сильная река. На ее глади возвышался темной шапкой небольшой лесистый остров. Двое охранников подхватили Вадима под мышки и под колени, подняли без усилий и потащили куда-то в темноту. По заброшенному мостку перебрались через ручей и вошли в осыпавшуюся арку монастырских ворот. В тени стен, среди мусора, белели цветы, они пахли резко и сильно. Кто высадил их здесь, на заброшенных могилах? Впереди высился мрачный, покинутый людьми барак. Наперекор всему в нем гремел радиомарш. Махайрод уверенно направился к высокому полуразрушенному храму. Вадима втащили в сырой проем. Навстречу пахнуло мочой, сыростью, древесной гнилью. С могильным скрипом отворилась какая-то дверь, прошли глубже. Махайрод зажег потайной красный фонарик, посветил в разбитое до неузнаваемости лицо Вадима: