Текст книги "Алмазная скрижаль"

– Обижаешь, друг… Ведь именно я спас тебя, спрятал здесь.

– Спасибо. Но я до сих пор не знаю, где нахожусь…

– Я готов удовлетворить твое любопытство. На этой базе разрабатывается секретнейший проект «Тау». Проект глубоко законспирирован. Масштаб его – вся планета, следствие – история последних десятилетий. Тысячи адептов его даже не догадываются, кому служат. Все эти своры нанятых журналюг, политологи, бизнесмены, милиционеры, нищие учителя и шахтеры, сутенеры и «голубая сволочь» – наши марионетки, дешевые статисты. А тот, кто в центре паутины, держит их всех на прицеле. Большего сказать не могу, но я помогу тебе бежать отсюда.

– Ты поможешь мне бежать, а в подметки засунешь радиопеленгатор, чтобы не ошибиться в другой раз…

– Узнаю, узнаю недовера, ну, пожалуй, нам пора, а то простудишься… И еще… Учти, кроме меня, тебе помочь некому.

Кобылка легким, почти акробатическим прыжком вскочил с травы и пошел по тропинке.

Вадим остался один. В траве он заметил крупного пегого паука, лениво перебирающего блестящие липкие нити. Какая-то мошка с налету врезалась в паутину, забарахталась обреченно. Сеть дрогнула, через минуту выпитый комарик, упакованный в бесцветную слюну, болтался, как стеклянная игрушка, на стропах в воздушной мертвецкой. Пауки и ящерицы чуют взгляд человека. Вампир сразу укрылся в пазухе листа и замер, подтверждая слова Валентина о незримой власти.

Валентин больше не приходил. Несколько дней Вадим изучал дом, похожий на пустующую больницу, и окрестности парка, обнесенного бетонным забором с колючей проволокой и электротоком поверху.

Дом был богато и тщательно отремонтирован и продуманно удобен для ухода за больным, длительно неподвижным человеком. Гладкий пандус уводил далеко в сад, чтобы вывозить каталку под деревья. Свежий воздух, отменное питание. Кобылка выбрал для реабилитации лучшего друга хорошее место. Сразу за садом был еще один рубеж охраны, сквозь ветви яблонь Вадим разглядел пропускной пункт на объект, там круглосуточно дежурил БМП. Угнать и с ходу протаранить ворота? Но хорошенько изучив систему охраны, он убедился, что такой план невозможен. Все деревья по периметру были вырублены, расставлены круглосуточные посты, ночью «мертвую полосу» высвечивали яростные прожектора.

На «своей», внутренней территории Вадим не встретил ни одного охранника. Ухаживала за ним крепкая седая старуха. Старуха была тиха и почти незрима, но он постоянно чувствовал взгляд в спину. На прогулках он дважды замечал, как за кустами боярышника мелькает ее седая, «алюминиевая» стрижка.

Место это менее всего походило на базу. Заброшенные корпуса были разбросаны в старой березовой роще. Аллеи были пусты и тихи, даже птицы почему-то облетали этот уголок. Домики вдоль прямых, как чертежная рейсшина, аллей были опечатаны и заброшены. В углу сада, у бетонной стены, стоял виварий, где слышались возня и собачий вой. Странно, но домишко не имел дверей, а огромные окна были затянуты решеткой. Вадим догадался, что это сооружение только пульпа, выходящая на поверхность часть подземной лаборатории.

Близилась осень. Ночи, стылые и долгие, теперь уже не раскалывались на рассвете от птичьего гомона. Небо курчавилось сизыми стружками. Вдобавок к больничному халату «алюминиевая» старушка принесла теплые камуфляжные брюки и тяжелую пятнистую куртку. Вадим часами бродил по дорожкам. К нему так и не вернулись былая сила и жажда действия. С каждым днем слабела память. Он был словно выпит и выброшен из течения жизни. Жил, как осенняя муха, повинуясь лишь солнцу и собственным вялым желаниям. Но сны снились яркие, болезненно живые, и он бежал в сны, силясь отыскать в них все, что вытекло из памяти. Он пытался собрать и удержать воспоминания, как собирает домик из обрывков трав и осклизлых прошлогодних крупиц слепой вязкий ручейник.

…Однажды ночью его разбудил долгий гулкий вой. Голос невидимого зверя стелился по земле, как полоса тумана, потом резко взлетал к ясной, высокой луне. В ответ ему остервенело лаяли собаки в углу сада.

Вадим встал, опершись о столик, в темноте звякнули разбившиеся ампулы. На затекших ногах он доковылял до окна. Мертвый зрак Луны заглядывал в комнату, как тогда, московской ночью. На секунду его кожи коснулся злой, юный мороз. Его память оживала, отзывалась на эти образы и звуки. «Лика…» Он идет рядом с нею по тающему вечернему бульвару и целует ее пальцы сквозь перчатку. Вновь шумит гроза над Спасом, и скользят среди трав ее размытые ливнем косы.

С отчаянной ясностью он ощутил убитое время. Сколько его уже прошло? Месяц, год? А ведь она ждет! Одна в заброшенной, Богом забытой деревушке. Она жива, она помнит, любит… «Иду к тебе, – прошептал Вадим. – Я иду, слышишь?»

Несколько дней он не принимал пилюль, аккуратно выбрасывая их в раковину. Голова прояснилась, мысли стали тверже, чувства острее. Тело вспомнило свою бодрость и повиновалось ему радостно, как соскучившийся по работе служебный пес норовит обогнать приказы проводника. Днем он валялся на кровати, не снимая обуви, убеждая незримых наблюдателей в своем полуидиотическом состоянии.

В один из пасмурных дней, ближе к вечеру, он покинул свою палату через окно, короткими перебежками пересек сад в густых сумерках и очутился между стеной и виварием, вдали от случайных соглядатаев. Подтянулся и запрыгнул на выступ решетки. Уцепившись за панцирную сетку, закрывавшую окно, взобрался на крышу. Укрываясь за выступами, он отогнул решетку и осторожно пролез в широкий вентиляционный люк. Труба вентиляции под наклоном уходила вниз. Он полз в туннеле, где едва умещались его плечи. Труба изогнулась под прямым углом. Впереди светилось вентиляционное отверстие. Он выдавил решетку вытяжки и спрыгнул в комнату без окон. Над дверью помаргивало аварийное освещение. Это была лаборатория: стеллажи с пробирками и колбами, пухлые журналы, клетки с грызунами. Но наружная дверь оказалась запертой. Вадим продолжил свой путь по вентиляции. Через несколько метров рукав повернул резко вниз, и он упал на полтора метра. Это был следующий, вероятно, более секретный уровень подземной лаборатории.

Он долго полз навстречу теплому зловонному сквозняку, зная, что развернуться здесь невозможно и если он ошибся, то вряд ли его скоро достанут отсюда. Через каждые метров двад цать – тридцать он заглядывал в помещения-лаборатории, всюду было пустынно, лишь аварийное освещение мертвенными всполохами освещало склады, операционные и уже совсем невообразимые углы.

Из вентиляционного отверстия потянуло холодом и приторным запахом мертвецкой. Морг был облицован белым кафелем. В свете тусклых ламп Вадим разглядел одно-единственное тело, лежавшее на прозекторском столе. По виду – абсолютно здоровый крепкий парень. Под столом в пластиковом тазу валялась скомканная роба с нашитым лагерным номером. Значит, в лаборатории производили еще и смертельные опыты над заключенными. Видимо, здесь и была «святая святых» проекта «Тау». Здесь монтировали монстров, образцовых солдат будущего из частей бесхозного биологического конструктора.

В огромных зеленоватых банках корчились заспиртованные гомункулусы, эти монстры отражали ступени каких-то жутких опытов над человеческим естеством.

Глухой стон пробежал по трубе, как вздох огромных легких через вибрирующие листы жести. Через несколько метров трубы стон повторился, теперь он звучал нетерпеливо и требовательно – его присутствие услышали или почу яли.

Из очередного отверстия в туннеле сочился электрический свет и доносился протяжный стон, жуткий, утробный. Вадим подполз ближе и заглянул сквозь проволочные ячеи.

В широкой ванне из толстой прозрачной пластмассы, наполненной до краев розоватой жидкостью, лежал голый человек, но голова показалась Вадиму звериной. Со всех сторон к нему тянулись прозрачные рукава, шланги, капиллярные трубки, наполненные разноцветными булькающими соками. Стучали и попискивали электронные счетчики. Он еще раз окинул взглядом помещение. Окно! Рядом с голым чудовищем было настоящее окно, закрытое металлическими жалюзи, сквозь рейки синел поздний вечер. Дверь в помещение была приоткрыта! Вадим спрыгнул на пол. Чудовище в ванне пошевелилось, налитые кровью глаза поворачивались вслед за Вадимом. Монстр попытался повернуть голову. Несколько трубок шлепнули об пол, забулькали розоватой жижей. Резко заплясали зигзаги кардиограмм на мониторах, зубцы сломались и сгладились. Сигнал сирены пронесся по помещению. Вадим дернул окно – бесполезно. Решетка приварена наглухо. Он стремительно нырнул под высокую каталку, ниже поддернул клеенку и замер: рядом шелестели шаги. Вошедший щелкнул тумблером, отключил сирену и занялся упавшими трубками. Вадим видел лишь серебристые бахилы и ноги в плотно облегающих штанах, похожих на гидрокостюм. Человек был один. Вадим неслышно выскользнул из-под каталки и резким ударом ладони в висок свалил стоявшего спиной человека. Тот упал, из-под сбитой шапочки волной высыпались черные волосы. Вадим склонился над поверженным телом и похолодел. Женщина! С лица ее стремительно стекала смуглота летнего загара. Он знал, что ей уже не помочь, мужик мог бы выжить – женщине не спастись. Это был знаменитый стек – удар военного разведчика, который он разучил в Чечне. Сейчас он впервые ударил, убил женщину. Из ее тонких, посиневших ноздрей выползла струйка крови. Но ведь он не хотел убивать – только оглушить, вырубить на несколько минут. Ужас чего-то непоправимого, уже свершившегося накрыл его…

Секунду он всматривался в ее лицо с густыми плотными бровями и маленьким полураскрытым ртом. Людь? Нелюдь? Легко было рассуждать Кобылке, покусывая травинку. У пояса девушки висел пистолет в пластиковой кобуре. Стараясь не смотреть на красивое темнобровое лицо, он отстегнул пояс с пистолетом и надел на себя. Руки его дрожали, когда он доставал из серебристого комбинезона связку ключей. Вскоре он был на вольном воздухе.

Ночь уже сгустилась, сад и роща наполнились тьмой. Круглые фонари на коротких ножках мерцали вдоль дорожек. Тень гигантской рептилии беззвучно пересекла его путь – это огромная жаба неспешно переставляла лапы по гравию. Перебегая от дерева к дереву, он стремился в глубину рощи, надеясь на близкую свободу. Но вскоре понял, что так и не выбрался за пределы базы. На его пути стояла бесконечная бетонная стена.

Истошно завопила сирена, и он уже открыто побежал через яркие круги прожекторов вдоль стены, были слышны свистки и крики команд, где-то захлебывались яростью сторожевые псы. Он нырнул в густые заросли орешника и побежал сквозь кусты, раздвигая грудью влажные ветви, позади слышались выстрелы, крики охранников, стервенели собаки – наверное, их пустили со шворок. Он оглянулся, кустарник и дорожки высвечивали слепящие прожектора, языки света шарили вдоль стены. Он пригнулся и побежал, потом пополз в темноту зарослей, прячась от настига ющего всюду карающего белого луча. Резкий удар стальных челюстей пронзил и сплющил его ладонь. Он катался, вертелся в траве, глухо мычал сквозь сжатые зубы, пытаясь сорвать капкан с кисти правой руки. Лай и крики слышались чуть в стороне. Он обреченно корчился в траве.

Капкан звонко хрустнул и осыпался в траву горстью осколков….. Вадим зажал проколотую в нескольких местах ладонь здоровой рукой, ощупал – кости целы, но мякоть руки была пробита и изодрана стальными клыками. Черная кровь стекала в траву. Он поднял глаза. Бред! Галлюцинация! Его слишком долго пичкали психотропами. Но видение было слишком реальным. Огромный волк, почти белый в ночном мраке, возвышался над ним. Густая шерсть стояла дыбом, и с каждой шерстинки сбегала тонкая голубая искра. Это было чудо, в которое он всю жизнь исподволь верил.

Инстинкт жизни и борьбы пробуждается в человеке на краю гибели, и в этот миг происходят чудеса, если они вообще способны происходить. Этот зверь давно звал его по ночам, караулил, подавал голос. А он, тупица, не понимал. Волк лег, положил широколобую голову на вытянутые лапы, потом подполз к Вадиму, лизнул раздавленную капканом руку и, словно предлагая взобраться на спину, вильнул тяжелым, как полено, хвостом. По спине волка скользнул синеватый слепящий луч. За кустами прогремел выстрел. Вадим заполз на зверя и обхватил его могучую шею.

В траве чиркнули пули, срывая макушки с трав, сбивая листву. Несколько пуль ударило в бетонную ограду. Волк легко, как во сне, перемахнул забор и опустился где-то далеко за оградой базы, позади наполненного дождевой водой рва.

Утопив здоровую руку в серебристой шерсти, Вадим летел над ночью. Зверь несся над землею, высоко зависая в прыжках и лишь чуть касаясь лапами тверди. Волшебный зверь, звездный пес, тотемный символ его рода, пришел к нему на помощь в минуту гибели. Вадим был счастлив, как ребенок, такой восторг он испытывал только во сне, когда летал над землею без помощи крыльев. Он пьянел от полета и трезвел от резкого ночного ветра, бьющего в лицо. Вдруг зверь резко затормозил в беге, завертелся, от сотрясения Вадим почти отключился, в висках заныло, как от перегрузки…

Призрачный волк сбросил Вадима у бревенчатой стены, шершаво лизнул в лоб и исчез. Вадим осмотрелся, совсем рядом сквозь высокие заросли крапивы и чертополоха темнела бревенчатым боком изба. В сизовато-розовом предрассветном небе темнели силуэты рябин. Сердце кольнуло. Это были его рябины! Он помнил их тонкими, как девчонки, и рослыми красавицами в алых кубовых платках. Рябиновые ночи… В году их всего три: когда цветет рябина, когда вызревает и когда стоит крупно-налитая, яркая, как девушка на выданье.

Здоровой рукой он погладил бревна. Это же его изба, где-то рядом за стеной спит мать. Он осмотрелся, шагнул к темному провалу низенькой двери. Когда-то здесь висели его детские веревочные качели. Почему дверь снята с петель? Где мать? Может быть, доит в хлеве Шалуху? Нет… Какую Шалуху?.. Уже лет семь мать не держала коровы. Он прислушался. Его впервые поразила мертвая тишина. Не горланили петухи, не шелестела солома. Изба казалась выгоревшей изнутри, он осторожно потрогал стену – шелковистый пепел лег на пальцы, в гортани заерзал соленый комок. Дом был мертв.

Вадим заковылял с холма в низину. Здесь, сколько он помнил себя, текла небольшая речная протока, постукивали бортами рыбачьи лодки, будили зарю резкие голоса чаек. Но, как в тяжком сне, река отдалялась, отступала, и он так и не ступил на берег. Он пошел обратно и почти сразу очутился под рябинами. Он понял, что так и не рассвело, все тот же тающий сумрак и мягкие вкрадчивые тени. Избы не было, он долго рассматривал вросшие в землю угловые камни. Эти валуны когда-то, еще до Первой мировой, прикатил с озера прадед и сложил над ними окладной венец родовой избы. Теперь не было ничего, кроме этих камней-валунов, странно теплых среди седой осенней крапивы. Вадим присел на камень и долго смотрел в сторону рассвета. Места вокруг – родные, исхоженные, истолченные его детскими пятками. Поля стоят в спелом зерне, значит, где-то есть люди, ведь кто-то же вспахал по весне, засеял да потом еще не раз обошел вкруг поля, оглаживая высокие, в пояс ростом, добротные колосья. Он наугад пошел по пыльной дороге, навстречу едва слышным ударам. Так в Кемже бабы колотили белье на реке. У дороги стоял черный дощатый сарай. Вскоре звук разделился, отстоялся, стал глуше, и он различил сухие четкие удары, словно билась кость о кость. Стук доносился из-за притворенных дверей сарая. Вадим отвалил дверь. В темноте ритмично постукивал деревянный ткацкий станок, за ним сидела незнакомая старуха в черном вдовьем платке вроспуск и сосредоточенно стучала кроснами. Он разглядел сухо поджатые губы и крупный костистый нос. Ему показалось даже, что старуха слепа и работает наугад, по привычке. Длинное белое полотно было намотано на шпильку стана. Наверное, она не в себе, успокоил себя Вадим и, не решаясь заговорить со старухой, вышел из сарая. «Уж не Смертушка ли то моя не спит в ночи, ткет саван?» – вдруг подумалось ему, но без страха и грусти, даже весело.

Вдоль дороги плыл сумеречный туман. На высоком придорожном валуне сидел человек в светлой рубахе.

– Дема…

Так звал его только отец. Отец погиб в путину, когда было Вадиму лет шесть. И он скорее угадал, чем узнал в молодом светлолицем парне своего отца.

– Ты рано пришел, Дема. Иди, сын, рано тебе.

Вадим опустился на колени. Он не смел притронуться к отцу, опасаясь, что тот окажется мягким и текучим существом снов. Но тот сам погладил его по голове и щеке теплой шершавой ладонью. Он взял руку отца, взглянул в лицо. Отец был точь-в-точь таким, как на молодой фотографии, что висела на бревенчатой стене избы. Глаза молодые, очень светлые, с маленькой точкой зрачка.

– Здесь мы все будем молодыми, – задумчиво сказал отец, читая его мысли. – Ты ступай, после придешь…

– Куда мне идти, отец? Кругом темно.

– Да, в этом краю не светает. Только через сон можно уйти, тебе надо заснуть здесь и проснуться там…

– А мама? Я искал ее, нашей избы уже нет.

– Она еще ждет тебя. Иногда мы разговариваем, когда я прихожу в ее сны. Посмотри туда, Дема…

Вадим обернулся. По дороге, покрытой белой пушистой пылью, нетвердо шел маленький мальчик в белой длинной рубашонке до пят.

– Это твой сын, он уже в пути…

Вадим заглянул в серьезное личико, но мальчик не видел его, все так же брел в сторону рассвета.

– Засни, Демушка, засни крепко, сон – смерть малая, глаза смежи и вновь родишься…

Вадим очнулся от ночного холода. Он лежал у дороги в колючем сычужнике. Под головой жестко круглился обомшелый валун, тот самый… Вадим сел, ощупал лицо, пальцы укололись об отросшую, начавшую кудрявиться щетину. На нетвердых ногах он зашагал по дороге. Он был сейчас всего в нескольких километрах от Кемжи, но в наказание за забвение не смел приблизиться к родному дому.

«Прими меня, мама, прости все грехи, омой мои раны, изгони смертные яды, отпои парным молоком, причеши костяным гребнем волосы, вплетая сказку, уложи спать под перестук дождя, а после я расскажу тебе, что нашел ту, единственную, о которой грезил все эти годы…»

Он шел несколько дней, урывая и часть ночи. Угадывая путь по разбитому грейдеру, далеко обходя поселки и маленькие, обреченно тихие деревеньки. Он хорошо помнил карту Спасозерья – назубок выучил ее еще в Москве. На шестой день на горизонте замаячил Сиговый Лоб.

С утра моросило. Мокрая одежда липла к исхудавшей спине. Ботинки выбросил в первый день, опасаясь спрятанной в них радиометки, и шел босой. В ранних дождливых сумерках забрезжила огоньками деревня. Увязая в размытом суглинке, он шел через картофельное поле на эти слабые слезящиеся светлячки. Две сгорбленные фигуры копошились в бороздах среди желтой пожухлой ботвы. Бабы копали картошку, невзирая на поздний час и холодную изморось, – видно, нужда приперла. Они с трудом разогнулись и повернулись в его сторону. Та, что поменьше, рванулась к нему, скользя по размокшей земле, подбежала и безмолвно припала к его груди: Лика, исхудавшая, по-деревенски опростившаяся, погасшая, смотрела на него темными запавшими глазами. Она дышала часто и запаленно, и тяжелая земля сползала с ее рук и одежды.

Он обнимал ее, слепо тычась в теплые волосы под капюшоном, в сбитый вдовий платок, впивался поцелуем в дрожащие соленые губы, чувствуя, как хрустят на зубах скорбные песчинки русской земли. Причитала, часто крестясь, бабка Нюра. Мир оживал и вновь простирал над ним крылья Надежды и Любви.

– Живы, слава богу! – выдохнул Вадим. – Где Герасим? А Петр Маркович?

– На озере они, рыбу таскат, уже, поди, воротились… – Бабка Нюра оправляла платочек на смуглом лбу. – Девка-то по тебе извелась совсем, где пропадашь-то?

Поздним вечером Лика запеленала его изуродованную кисть. Петр Маркович подручными средствами вскрыл нарывы и насухо перевязал раны. Сквозь складки белой холстины раздавленной брусникой алела кровь. Бабка Нюра, охая и причитая, ушла за перегородку ставить самовар. Они были одни. Здоровой рукою он погладил Лику по обнаженному плечу. Повернув голову, она несмело коснулась губами его руки. Это был древний, страшный, как клятва, и бесконечно женственный жест.

– Вадим, у нас будет ребенок…

– Я знаю, любимая… Сын…

– Гликерия, Вадимушка, слышь, глаголики, жар в баньке-то перестоит, – проворковала из-за занавески бабка Нюра. – Поди, голубеюшка, справь помогу мужику своему. Подь-ка сюда, дева, что скажу… Парень-то твой обмороченный пришел. Смерть вьется над ним, у левого плеча зудит, – али не слышишь? Воды тебе дам наговоренной, семь ночей луна в корчаге стояла. Ты окати его трижды, обрызгай да заговор над ним говори трижды по три. А заговор тот, сказывают, птица страфиль на крыльях принесла: «Како Господь Бог Небо и Землю, воды и звезды и Мать Сыру Землю твердо утвердил и крепко укрепил, и како на той на сырой земле нет ни места, ни местища ни щипоте, ни ломоте, ни кровяной ране, и како сотворил Господь все, вся и всех…» – шелестел старушечий голос. – И еще запомни: ласка женска – лучшее лекарство. Так спокон веку велось…

Прошло сорок дней, и образ был написан. Он стоял в узкой стенной нише. Сорок дней отец Гурий свершал молебны перед еще неоконченной иконой.

Ранним сентябрьским утром с озера долетел далекий рев вертолетного двигателя. Прервав молитву, отец Гурий вышел из храма. Над озером кружил темно-зеленый пятнистый вертолет. Встревоженный отшельник вернулся в храм, закрыл двери и вновь углубился в чтение. Когда окончил, над озером было уже тихо, он распахнул скрипучие двери, как делал всегда поутру, и вздрогнул. Глаза заволокло туманом, он пошатнулся от резкой дурноты и слабости: ему в лицо нагло и насмешливо смотрел Гувер. Краем глаза он заметил, как из-за угла храма вынырнули черные уродливые фигуры в комбинезонах с оружием наперевес. Но он успел захлопнуть двери и заложить в проушины толстую слегу. В дверь ударили снаружи… Хлипкие ржавые листы рвались под ударами. Отец Гурий схватил икону, книгу и заметался по храму. Подземный ход! Он бросился к подземелью, попытался сдвинуть плиту, но и под полом уже гремели сапоги. И тогда он в последний раз прижался щекой к прохладному переплету книги и положил ее в догорающий ночной костер. Пламя недоверчиво вздрогнуло. Коснулось языком раскрытой страницы и, почуяв пищу, жадно захрустело тугой бумагой. Книга ожила в пламени, затрепетала всеми листами, но через несколько секунд опала, сжалась и стала похожа на пепельную розу, но этот цветок не распускался, не рос, он вновь сворачивался в бутон, словно время для него побежало вспять. Обугленная завязь еще долго шевелилась в костре. Он смотрел, как тает в пламени его чудо, его святая книга. В дверь остервенело колотили, из подвала доносился скрип – там пытались приподнять и сдвинуть плиту. Отец Гурий взял в руки тяжелый, холодный от росы крест с престола и встал посередине храма, высоко подняв руки с крестом.

– Лика, – прошептал на рассвете Вадим. За окном брезжило раннее осеннее утро. В баньку прополз рассветный холод и резкий запах вянущей крапивы. Он хотел еще так много сказать ей нежного, главного и невместимого в эти беглые минуты, поэтому прошептал только: – Я очень люблю тебя, олененок…

Они лежали обнявшись, но в крошечной стылой баньке нечем было укрыться от рассветного холода. Свет утра обнажил их, бледных, измученных. Волшебная, ласковая ночь исчезла, растворилась в хмуром зябком рассвете, оставив по себе неутолимую жажду.

– Пора, олененок… Нам надо скорее туда, в коридор, иначе мы можем опоздать. Я чувствую: они уже идут…

Через час все были готовы. Вадим словно живой водой омылся. Глаза его лучисто сияли на потемневшем худом лице. В белой русской рубахе из сундука бабки Нюры, схваченной в поясе потрескавшимся от времени солдатским ремнем, статный, резкий, он готовил к бою свой небольшой отряд. Девушка и старуха невольно притихли, любуясь Вадимом.

Ветер с озера донес далекий зудящий звук. Где-то над болотами кружил вертолет, но с деревенской улицы его не было видно. Петр Маркович и Герасим все поняли без слов. Герасим достал из подпола длинный сверток. Развернул ветошь. Там оказались медвежий карабин и старая, но еще очень прочная трехлинейка с огневым припасом. Бабка Нюра в бездонных своих сундуках раскопала патроны. Вадим с грустью посмотрел на это дедовское оружие. Он надел портупею с трофейным пистолетом, добытым на базе. Достал серебряную пулю, подарок Алексея, и вложил ее в нагрудный карман. Бабка Нюра вынесла ему ватник и теплые порты, на случай ночевки на озере.

На берегу Вадим оглядел свое нестроевое воинство, всмотрелся в решительные лица. Лика смотрела в его глаза спокойно, ободряюще.

– Главное – ничего не бояться. Там… – Вадим указал за озеро, где кружил бурый вертолет, выбирая для посадки безопасную плешину, – враги. Они не люди, и мы должны их остановить!

– «…Последний парад наступает!» – с веселым отчаянием воскликнул Петр Маркович. – Если они возьмут Камень, их уже не свалить. Я понял, Камень Сил – это наша спаянная тысячелетиями русская воля, мистическая энергия Руси, наше тайное непобедимое оружие.

– Герасим, может быть, махнешь обратно? Ты – последнее дитя этих мест. Что будет с бабкой Нюрой, если нам не суждено вернуться? – Вадим положил руку на плечо Герасима.

Вместо ответа Герасим решительно рванул шнур мотора. Сердце его было полно тревожной печали. Такая печаль, говорит бабка Нюра, приходит тогда, когда кто-то топчет траву на месте твоей будущей могилы.

Путь по озеру они преодолели быстрее обычного, выжимая последние силы из старого двигателя. Вертолета уже не было над озером. Может быть, они зря волновались, обычный облет на случай побега зэков? На всякий случай они наскоро нарубили тростника и забросали лодку ворохом травы, чтобы скрыть место стоянки.

Холм казался давно покинутым. Они остановились перед дверью, не решаясь войти. Храм был пуст. В догорающем костре чернел пузырчатый комок. В нем еще теплились и перебегали искры. Пепельные складки затрепетали от сквозняка и рассыпались в тонкий седой прах.

– Это была его пророк-книга. – Герасим встал на колени, сгребая в горсть горячий пепел. В голосе его слышались слезы. – Теперь уж никто не узнает, не прочтет!

Подземелье было раскрыто, плита отброшена к дальней стене. В подвальной камере навзничь, раскинув руки, лежал отец Гурий. Вадим спрыгнул вниз, ощупал ледяной лоб, приоткрыл темное веко. Ему показалось, что отец Гурий мертв, но тело его еще не успело окоченеть. Вадим разжал его обожженную ладонь и достал из глубокой вмятины оплавленный по краям напрестольный крест. Ветер разносил по подземелью золу, в подземелье и в храме все еще дымились темные обожженные сгустки – все, что осталось от тех, кто ворвался в храм.

– Он вызвал небесную молнию и принял огонь на себя! – прошептала Лика.

– Позвольте мне осмотреть. – Петр Маркович спустился в подвал, склонился над монахом, ощупывая затылок и шею. – Наружных повреждений нет… – Петр Маркович расстегнул ватник, освободил грудь отца Гурия и приник ухом. – Сердце не прослушивается… Тише! Он жив! Похоже на болевой шок и сильное сотрясение мозга.

Петр Маркович замер, всматриваясь в бледное, изможденное лицо монаха. Длинные седые волосы Петра Марковича, отросшие за эти три месяца, были рассыпаны по плечам, клочковатая борода веером покрывала шею и ключицы… Старик словно смотрел в зеркало на самого себя, только черноволосого, молодого.

– Господи, быть этого не может… Это мой сын… – Петр Маркович прикрыл глаза рукой. – У него родинка на затылке… метка королевы фей… как у меня… как была у Юрки… Да ведь он родился в Изюмце тридцать три года назад. Все совпадает… Поэтому он меня и спрашивал о Фросе… Это мой сын, а я даже имени его не знаю… Господи, за что так? Неужели за предательство?

Старик беззвучно заплакал.

– Герасим, помогай, занесем его наверх.

Тело перенесли в угол храма, на лежанку. Петр Маркович пробовал нащупать пульс, не спуская глаз с дорогого, измученного лица.

В головах лежанки, в стенной печуре, стояла икона. Пламя обожгло края светлой липовой доски, но звонкая живопись уцелела. Гликерия первая заметила яркий всполох, она вынула икону из кирпичной ниши и всмотрелась в младенческое лицо, нарисованное наивной, но уверенной рукой. Светловолосый мальчик сидел на троне посреди снежной равнины. Внимательный и строгий лик озарен невидимым огнем. В ладонях зажаты книга и меч. Детские плечи покрывал алый царственный плащ. «Се грядет Спаситель миру, обретший от отца Державу и Печать. Имя ему…» Остаток надписи был уничтожен пламенем. Лика укрыла икону в платок и спрятала на груди.

– Петр Маркович! Вы остаетесь здесь, стройте баррикаду, готовьтесь продержаться, – приказал Вадим. – Мужайтесь! Герасим – ваша армия. Винтовка и карабин – огневая мощь. После того как мы уйдем, завалите подземный ход и закройте двери.

– Я даже в армии не служил, какой из меня вояка! – признался Петр Маркович.

– Ничего, вы продержитесь, я верю… Лика, скорее в подземелье! Мы должны попасть в коридор раньше них.

Над озером снова зашумел вертолет.

На одном дыхании они пробежали подземелье. Вадим двинулся первым по известковому карнизу, поддерживая Лику. Тишина казалась неестественной, затаившейся, как западня, где тлеет заманка. Вскоре они были возле «обсерватории». Изумрудная поляна была изгажена, вытоптана. В земле зияли свежие раны от взрывов.

У камня следовика они остановились.

– Дальше иди одна, я знаю, олененок, ты найдешь… А я останусь здесь и буду защищать вас… – Он коснулся взглядом ее живота и властно, долго поцеловал в губы.

– Вадимушка, я не уйду! Я не хочу без тебя!

– Ты должна найти Алатырь-камень, спасти себя и нашего ребенка… Иди и не оглядывайся!

Она бежала вдоль ледникового озера, затянутого до середины зыбкой сетью из корней и трав. Сосны цепляли ее за косы, и они расплелись и размокли, но она не замечала этого, бежала, оставляя пряди волос на сучьях, как выкуп за безопасную тропу. На ее пути попадались широкие бочажины, полные осенней темной воды. На дне лохматился ноздреватый ил, но на самом деле эти небольшие озерца были почти бездонны. Все тот же низенький сосняк, мшистые бугорки, покрытые сквокшей морошкой и яркой, как рассыпанный гарус, клюквой. Выветренные коряги, высокие травяные кочи, заросли тростника. Звуки боя, рев моторов, выстрелы были уже не слышны. Лишь раз все вздрогнуло от далекого взрыва.

На сером, серебристо-шелковом от старости пне дремала гадюка. Услышав шаги, повернула к Лике грациозную головку, разящую, хищно красивую. И сама она была – чернь по серебру. Змея беззвучно заскользила между кочек и скрылась в норе между древесных корней. Лика проводила ее глазами: у корней дерева сидел огромный белый волк. Змей и волк у корней могучего древа – знамение великой битвы в северных сагах.