Текст книги "Григорий VII. Его жизнь и общественная деятельность"

Глава III. Решительный шаг

Разрыв с прежними друзьями. – Трудное положение. – Выход из него. – Смерть Александрии. – Удача замысла. – Новые осложнения. – Полное торжество и общее признание

Нетрудно предвидеть, что Гильдебранд, до сих пор имевший на своей стороне многих духовных и светских властителей, искусно использовавший дух времени и жгучую потребность в церковных преобразованиях, для достижения своей конечной цели должен был выдержать упорную и непримиримую борьбу. С этого времени уже в рядах сторонников реформы обнаруживается разделение. Одни, и притом большинство, полагали, что цель почти достигнута: окончательное искоренение симонии и брачной жизни духовенства – лишь вопрос времени; папство стало на подобающую нравственную высоту; права светской власти на замещение апостольского трона значительно урезаны и приведены в согласие с соборными постановлениями. Дальше идти было незачем, да и некуда: равновесие между папством и императорством являлось основным началом средневековой жизни, изменять которое не было ни малейшей необходимости, так как император был исконным защитником и покровителем церкви.

Во главе этой партии стояли известный Петр Дамиани и Дезидерий, аббат монтекассинский, человек мягкий, кроткий и глубоко ученый. Другие, составлявшие меньшинство и имевшие вождем Гильдебранда, думали, как известно, поставить папство бесконечно выше императорства. Это коренное различие в руководящих взглядах обнаруживалось в борьбе за преобладающее влияние на слабого Александра II, в порицании одними действий других, причем Гильдебранд всегда был сторонником крутых мер. Так, один аббат приказал выколоть глаза трем приорам своего монастыря, а одному отрезать язык за попытку восстать против его власти. Дезидерий, которому был поручен папой разбор дела, низложил жестокого и самоуправного аббата. Гильдебранд же взял его под свое покровительство и назначил епископом. Дамиани выступил тогда с требованием соразмерности наказаний с виной и осуждением произвольного поступка Гильдебранда. Заодно Дамиани напал и на злоупотребление отлучением, к которому любил прибегать архидиакон, произнося его над целыми городами и странами, главным образом норманнами и ломбардами, на пристрастие к военному делу, столь несовместимому с монашескими обетами, на вооруженное отстаивание прав св. Петра, упрекал архидиакона в гордости и высокомерии. Еще более резкое столкновение произошло по делу Флорентийского епископа. Он был заподозрен в симонии монахами, которые и стали доказывать, что все таинства, им совершенные, недействительны, а общение с ним – величайший грех. Основываясь на таком умозаключении, монахи всячески мешали епископу в отправлении его обязанностей. Многие умирали, благодаря им, без покаяния; дети оставались некрещеными; простое сожительство заменило брачные узы. Дамиани, прибыв во Флоренцию, стал доказывать, что вследствие одного подозрения нельзя лишать верующих единения с Богом. Тогда монахи вооружили против обличителя своих приверженцев и принудили его оставить город. Дамиани обратился к перу и написал послание горожанам, где увещевал их избегать насилий. Средство подействовало: смута была прекращена решением спорящих подвергнуть дело разбирательству папы. Тут сторону монахов принял Гильдебранд и потребовал Божьего суда, который окончился неблагоприятно для епископа. Не довольствуясь этим успехом, архидиакон напал на учение Дамиани, утверждавшего, что таинства не зависят от достоинств лиц, их совершающих, и требовал беспощадной строгости для низложения женатых священников и симонистов. Толпы бродячих монахов спешили приложить к делу эти крайние взгляды, не брезгуя открытым грабежом и насилиями. Такое спасение не находило сочувствия в среде спасаемых. Некоторые священники занимали точку зрения Дамиани. Тогда монахи, с ведома и одобрения Гильдебранда, подкидывали в их жилища различные принадлежности женской одежды, затем врывались туда, обвиняли в незаконных связях, убивали, скопили и изгоняли из городов. Наиболее часто прибегали к таким уловкам патары. Под влиянием Гильдебранда Александр поощрял поведение патаров и в окружном к ним послании прямо приказывал “изрубленными трупами завалить дверь симоновой продажности и прелюбодейства клириков”. Когда же, после смерти престарелого миланского архиепископа, вождь патаров Эрлембальд, получивший знамя св. Петра для освящения совершаемых им насилий, обратился за советом в Рим, Гильдебранд щедрой раздачей денег побудил избрать некоего Атто; король же Генрих утвердил назначенного покойным архиепископом Готфрида. Сторонники обоих архиепископов превратили Милан и Ломбардию в арену кровавой борьбы, жгли, грабили имущество противников, избивали их, не щадя ни пола, ни возраста. Гильдебранд потворствовал этим волнениям и содействовал им всем своим влиянием. Он даже косвенно нападал и на Генриха, отлучив его советников за симонию, в сущности, за противодействие в миланских делах.

Александр II, подстрекаемый умеренными папистами, не раз оказывал противодействие намерениям Гильдебранда, когда исполнение их грозило вызвать гражданскую смуту или разрыв с императорством. Встречая такое противодействие, Гильдебранд разрывал связи с прежними друзьями и поступал еще круче: нередко он по одному подозрению бросал в тюрьмы людей невинных, легко прощал людей, запятнанных преступлениями, приближал их к себе и употреблял как орудие.

Несправедливо обвиненный в симонии, Дамиани умер от изнурения, вызванного подвижнической, высоконравственной жизнью и непомерными трудами для мирного и постепенного проведения преобразований. Александр ненамного пережил престарелого кардинала: 21 апреля 1073 года не стало и его. Злые языки праздных болтунов и людей злонамеренных толковали, будто он был отравлен Гильдебрандом, который хотел устранить даже тень своей зависимости от кого бы то ни было. Но обвинение это до такой степени нелепо, что наиболее трезвые из врагов Гильдебранда никогда не придавали ему значения, прямо называя подобные измышления наглой ложью. Тем не менее справедливость требует признать, что Гильдебранд предвидел смерть болезненного Александра и заранее принял меры для удержания за собой решающего голоса в ходе событий.

Побуждения его достаточно ясны, если войти в его безотрадное положение: человек, отдавший всю свою жизнь, все свои богатые способности служению великой идее, неуклонно стремившийся к намеченной с молодых лет цели, видел все-таки свои стремления далеко не вполне осуществленными; оставалось сделать еще очень много, а силы слабели, энергия истощалась; судя по собственным письмам Гильдебранда, по временам его душу охватывала тяжелая тоска, горькое уныние; порою закрадывалось в голову мучительное раздумье, хватит ли сил довести до конца начатое исполинское дело, тем более что даже в людях, обязанных ему своим возвышением, он зачастую встречал вместо помощи противодействие. К душевным терзаниям присоединялись и телесные недуги: Гильдебранд никогда не отличался крепким здоровьем, а труды, заботы и разочарования только подтачивали и расшатывали его; приближалась неумолимая старость; рядом с ней витал и грозный призрак смерти. Предстояло дать Богу отчет в выполнении возложенного призвания, столь ясно указанного знамениями свыше.

Теперь от нового папы зависело многое: ничтожная личность по своей слабости и посредственности легко могла сделаться игрушкой других и, в случае смерти Гильдебранда, посягнуть на его дело, которое пошло бы прахом. Зато сильный волей и богатый умом и опытом папа, пожалуй, захотел бы держать в тени архидиакона. Честолюбие и вера в себя не могли примириться с подобной участью. Раз Гильдебранд чувствовал, что может надеяться только на себя, то ему было необходимо возложить на свою голову тиару римского первосвященника и положить тем последний камень, завершающий величавое здание, плод долголетней и упорной работы. Но, связанный, как известно, клятвой, данной императору Генриху III, и своей подписью на декрете Николая II, Гильдебранд должен был, будучи избран кардиналами, получить согласие Генриха IV. В силу событий последних лет архидиакон не мог надеяться на кардиналов, равно и на согласие немецкого двора. Нужен был новый выход из этого затруднительного положения. Гильдебранд нашел его в каноническом постановлении об избирательных правах паствы, в оговорке декрета Николая II, предоставлявшей права всей коллегии кардиналов – лучшей ее части, в гордом самомнении германского короля и смутах, охвативших его государство. Как везде, так и тут Гильдебранд пользуется всяким случаем, ловит всякую удобную минуту, не разбирая ни путей, ни средств.

Представителем лучшей части кардиналов для Гильдебранда послужил Гуго Белый. Это была личность, славящаяся “косыми глазами и кривыми делами”. Лотарингец родом и кардинал саном, он не раз менял свои убеждения и переходил от одного знамени к другому, сообразуясь с обстоятельствами. Не раз против него клюнийцы возбуждали обвинения в симонии, но он всегда умел выпутаться и даже занять видное положение. Так его послали легатом в Испанию. Здесь Гуго развернулся, вначале с неумолимой строгостью выступил против симонистов, но в конце концов с виновных брал деньги и оставлял безнаказанными. Клюнийцы проведали об этих подвигах и подняли шум, но опять безуспешно: Гуго нашел себе поддержку и могущественную защиту в лице Гильдебранда, который сумел заставить монахов замолчать. В благодарность за спасение Гуго обязался оказывать содействие притязаниям архидиакона на папский престол.

Обеспечив таким образом за собой “лучшую часть кардиналов”, Гильдебранд постарался склонить на свою сторону римских баронов и итальянских сторонников императорства. С этою целью он устроил примирение с папой вождя римских баронов, Ценция, человека отважного, решительного и за деньги готового на все. Ценций поклялся в верности апостольскому престолу. Теперь нечего было опасаться, что дворяне изберут своего ставленника. Блюстителем же императорских интересов в Италии был канцлер, епископ Григорий Верчельский, симонист, отлученный еще Львом IX за преступную связь с вдовой одного из своих родственников. “Этот самый порочный человек из всех, кого только носила земля, пользовался любовью и вниманием архидиакона до такой степени, что его можно было счесть за пришедшего с небес”. Безнаказанный благодаря снисходительности Гильдебранда, епископ Верчельский обязался во всем повиноваться ему. Грозила еще опасность со стороны Виберта, клирика Пармского, возможного императорского кандидата на тиару в силу своего ума, знатного происхождения и влияния в среде ломбардского духовенства и при немецком дворе. Гильдебранд помог ему, несмотря на нежелание Александра II, добиться важного сана епископа равенского и за свою помощь связал Виберта обещанием оказать содействие, когда придет время.

Все возможные препятствия теперь были устранены, так как для обуздания противодействия умеренных папистов и ревнителей реформы Гильдебранд располагал своим школьным товарищем Цинтием, бывшим тогда префектом Рима и начальником городских войск, затем собственными отрядами и, главное, громадным количеством золота, лучшим средством добиться расположения многочисленного продажного римского населения.

Стало быть, смерть Александра II застала Гильдебранда во всеоружии, и он немедленно принялся за осуществление своего замысла. По приказанию архидиакона Цинтий тотчас же занял вооруженными людьми Латеран для сохранения спокойствия и порядка. Сам Гильдебранд занялся приготовлением к погребению, приказав совершать трехдневное заупокойное богослужение, раздавать милостыню и держать пост. Тем временем его доверенные щедрой раздачей денег настраивали граждан к избранию архидиакона. Целая ночь прошла в суете и волнении. Многие и без денег готовы были подать за него голоса, так как он избавил римлян от столь обычных прежде грабежей и насилий. Мало-помалу брожение охватывало умы; противоречий не было слышно: либо подкупленные, либо запуганные противники молчали. К утру все было готово: громадная толпа клириков, горожан, женщин и мужчин ворвалась в церковь Спасителя, где у тела Александра находился Гильдебранд. Дружные крики “Гильдебранд епископ!” наполнили храм. Услышав эти возгласы, архидиакон хотел было обратиться с успокоительной речью к присутствующим и по обычаю отказаться от предлагаемой чести. Но Гуго Белый предупредил его, поспешно взойдя на амвон. “Братья возлюбленнейшие, – произнес он от имени высшего духовенства, – вы отлично знаете, что Гильдебранд с самого времени Льва IX возвысил и освободил святую Римскую церковь от грозивших ей опасностей. Он известен своим разумом, и лучшего или даже такого же мужа, способного управлять церковью и защищать город, мы найти не можем, а потому мы, епископы и кардиналы, избираем его единодушно нашим и вашим пастырем и епископом душ наших”. Слова Гуго только подлили масла в огонь. Толпа бросилась к архидиакону, схватила его и, несмотря на его сопротивление, повлекла в церковь св. Петра в оковах, облекла в красную мантию и возвела на апостольский престол. Новый папа принял глубоко знаменательное имя Григория VII, чтя своим выбором память учителя, низложенного светской властью, папы Григория VI.

Несмотря на такой удачный исход замыслов Гильдебранда, положение его было довольно шатко: кардиналы не согласились признать Гуго Белого своим представителем и не подписали постановление об избрании Григория. Ошеломленные быстротой хода событий, они не оказали раньше противодействия, а теперь заняли выжидательное положение. Это побудило папу постараться закрепить за собой признание христианского мира. Тотчас после вступления на апостольский престол он развил кипучую, разностороннюю деятельность: почти во все страны Европы полетели гонцы с письмами к различным лицам, которым Григорий считал необходимым сообщить о своем избрании. В каждом из этих писем он жалуется на затруднения и просит своих сторонников “молиться за него и доказать приязнь именно теперь, когда в ней ощущается наибольшая потребность”. Затем Григорий поспешил обеспечить спокойствие в Риме, удалив оттуда Гуго Белого: тот сослужил свою службу, и его дальнейшее пребывание могло только вызвать недовольство со стороны кардиналов и ревнителей реформы. Папа отправил Гуго легатом в Испанию, снабдив рекомендательными письмами, в которых называл его полномочным своим представителем. Но в то же время отдал Гуго под тайный надзор клюнийских монахов.

Трудно было провести белого кардинала; понимая, что легатство было почетною ссылкой, он отплатил Григорию, раскрывая по пути тайную подкладку его избрания. Рассказы эти не остались без последствий: Гуго Клюнийский видимо остался недоволен нарушением декрета Николая II и почти год отвечал упорным молчанием на укоры и упреки папы, не посылая ему даже обычного поздравительного письма. Точно такое же впечатление произвели разоблачения Гуго Белого и на кардинала остийского, бывшего легатом во Франции: он не явился в Рим, несмотря на неоднократные приглашения Григория, и не уведомлял даже долгое время о причинах своего неповиновения, хотя его присутствие, по обычаю, было необходимо для совершения обряда посвящения в сан папы. Само собой понятно, что Дезидерий монтекассинский прямо выражал свое недовольство: уже впоследствии принужденный явиться на поклон к новому первосвященнику, он и тут на упрек Григория: “Ты слишком промедлил”, резко ответил: “А ты слишком поспешил”.

Стало быть, грозные тучи нависали над головой смелого монаха, так как и приверженцы старины ждали только одного слова Генриха, чтоб со всех сторон наброситься на Григория. Но слово это не было сказано. Уже вскоре после своего возвышения, словно желая хотя бы внешне соблюсти клятвенное обещание, данное Генриху III, Григорий отправил его сыну письмо, в котором просил короля не соглашаться с выбором римлян, грозя в противном случае не оставить безнаказанными его проступки. Нужно знать Генриха, чтоб понять чрезвычайно тонкий расчет Григория. Грозить Генриху карой, если он признает выбор римлян, было лучшим средством заставить его дать свое согласие или вызвать открытый разрыв, который отличил бы истинных друзей от тайных врагов. И в том, и в другом случае выигрывал папа, знавший непрочность самодержавия в Германии. Тем не менее Григорий готовил вооруженный отпор на случай вмешательства Генриха: если король, пишет папа доверенным лицам, воздаст нам ненавистью за любовь, всемогущему же Богу пренебрежением Его справедливых заповедей за сан королевский, то да минет нас, по милости Божьей, угроза, гласящая: “Проклят тот, кто удерживает меч Его от крови”. “Ибо несвойственно нам ставить закон Бога ниже личной приязни или уклоняться от стези истины из расположения к людям, так как апостол говорит: если б я угождал людям, то не был бы рабом Христовым. Если же король не пожелает кончить дело миром, то мы не должны отступать от своей матери святой римской церкви. Для нас, без сомнения, обязательнее противостоять королю до пролития крови, защищая истину ради его же блага, чем обречь и его, и себя на вечную гибель, соглашаясь с несправедливостью ради исполнения его желаний”.

Ясное дело, Григорий не думал отказываться от сана папы в случае несогласия Генриха. Король, действительно, хотел было вступиться за свои права, как советовали немецкие епископы, но вмешательство Матильды и Агнессы смирило его порывы. Еще более существенное значение имели мятеж саксонцев и крамолы князей, надолго отвлекшие силы и внимание Генриха в другую сторону. Он предоставил итальянские события собственному их течению. Такое поведение римского патриция заставило всех недовольных возвышением Гильдебранда либо примириться с ним, либо затаить свои истинные чувства до более удобного времени. Григорий мог беспрепятственно готовиться к возвышению в сан римского первосвященника, последовательно проходя лестницу церковных ступеней от простого монаха до высоты престола вселенского епископа: 22 мая 1073 года он принял священство, а 30 июня получил посвящение в епископы и сделался духовным главой всего западноевропейского мира.

Весть об этом быстро разнеслась всюду, и из разных уголков Европы Григорий получил поздравительные послания и от могущественных светских владетелей, и от епископов, и от монахов – честь, которой уже давно не удостаивались папы. В этих посланиях выражались надежды, возлагаемые на него восторженными поклонниками: “Мощно восстань, – гласит одно из них, – на амалекитян и мадианитян, вторгнувшихся в стогны израильские, и обуздай этих чудовищ. Опояшься мечом, который не следует, по словам пророка, удерживать от пролития крови, так как, по обещанию, он низложит сынов плоти. Ни страх, ни угрозы да не отклонят тебя от святой борьбы. Ты стоишь на высоком посту; глаза всех обращены на тебя; каждый ожидает от тебя великого. Но нелепо подстрекать тебя: ты с чудным рвением замышляешь большее, чем может предвидеть наша близорукость, и подобно орлу вперяешь свой взор в солнце”.

Действительно, Григорий лучше всякого другого знал, что ему делать теперь, и не его надо было побуждать к деятельности и борьбе, для успешного продолжения которых он не остановился перед таким решительным шагом, как нарушение канонических и соборных постановлений.

Глава IV. Цели и средства Григория VII

Взгляд Григория на состояние церкви, обязанности папы и свой долг. – Душевный разлад. – Происхождение светской власти; преимущества и права пап. – Конечная цель. – Безбрачие духовенства как средство. – Борьба и победа. – Инвеститура. – Папа – владыка мира. – Средства Григория

Вся деятельность Григория VII вытекала из его взгляда на состояние современной ему церкви, которое представлялось ему в самых мрачных красках.

“Безграничная скорбь и глубочайшая печаль угнетают меня, – пишет он Гуго Клюнийскому. – Восточная церковь по наущению диавола отпала от правой веры, и исконный враг там и сям умерщвляет христиан. Когда же посмотрю на страны запада, или полудня, или севера, то с трудом нахожу епископов, достойных, по вступлению и жизни, своего сана, таких, которые управляли бы христианскими народами из любви ко Христу, но не из-за мирских побуждений. Да и между светскими владетелями я не знаю таких, кто не предпочитал бы свою честь – божьей, выгоду – справедливости. Те же, среди которых я живу – римляне, ломбарды и норманны, в моих глазах хуже евреев и еретиков”.

“Правители и князья мира сего, – гласит другое письмо, – все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу: презрев всякий стыд, они угнетают церковь, как ничтожную служанку, и ни капли не боятся производить в ней неурядицы, лишь бы иметь возможность удовлетворить свои страсти. В свою очередь священнослужители, вместе с получившими в свои руки кормило церковное, почти совершенно не исполняют заповедей Божиих, оставляют в пренебрежении свои обязанности по отношению к Богу и вверенным им овцам, стремятся, занимая церковные должности, к мирской славе и чрезмерными расходами на себя недостойно растрачивают для удовлетворения своей гордости то, что при тщательном распределении должно было бы принести пользу многим. Между ними народ, не только не направляемый на стезю справедливости ни руководством высших, ни узами повелений, а даже примером власть имущих наученный вредному и противному христовой вере, питает склонность и ревностно рвется почти ко всему беззаконному и носит имя христиан, не скажу без исполнения своего долга, но почти без уважения к вере”.

Такое безотрадное состояние веры и церкви, по мнению Григория, возлагало на папу некоторые обязанности:

“Мы против воли взошли на корабль, – пишет он, – несомый силой ветров, напором вихрей и волн, вздымающихся до небес, по бурному морю в неведомую даль. Однако он, хотя и с опасностью, идет вперед и исследует скрытые скалы и утесы, далеко поднимающиеся в высоту. Святую римскую церковь, во главе которой против желания находимся мы, недостойные, ежедневно и беспрерывно потрясают различные напасти и весьма многочисленные преследования лицемеров, коварство и хитрые наветы еретиков, тогда как светские власти и тайно, и явно разрывают ее на части. Идти навстречу всем этим напастям, тщательно охранять церковь от них, – после Бога, составляет нашу обязанность, и забота о ней днем и ночью сжигает и беспрерывно терзает нас. Помимо сознания своих обязанностей, меня побуждают к борьбе со злоупотреблениями и нестроениями в церкви признательность и страх: признательность, потому что св. Петр ласково вскормил меня с малолетства в своем доме и милость Господа Бога нашего выбрала меня наместником такого пастыря для управления святой матерью нашей, как бы считая меня на что-либо годным; страх, так как грозно звучит божественный глас, глаголя: проклят человек, удерживающий меч Его от пролития крови, то есть слово проповеди от порицания сынов плоти.

Да и поставлены мы на апостольский престол для того, чтобы, желаем или не желаем, возвещать истину и справедливость всем народам, главным образом христианам, так как Господь сказал: Взывай громко, не удерживайся, возвысь голос свой подобно трубе и укажи народу моему на прегрешения его, и в другом месте: Если не возвестишь нечестивому о нечестии его, взыщу душу его из рук твоих”.

Под давлением этой тяжелой ответственности и страшного бремени Григорию не раз приходилось переживать мучительную внутреннюю борьбу. О его душевном состоянии в такие тяжелые минуты дает наилучшее представление откровенное письмо к клюнийскому аббату, которому Григорий обыкновенно открывал свое наболевшее сердце:

“Если бы это было исполнимым, я желал бы, чтобы ты вполне знал, какие напасти меня угнетают, какой труд, ежедневно возрастающий, утомляет и сильно смущает меня своим ростом: ведь тогда братское сострадание привлекло бы тебя ко мне; чрез страдания, испытываемые моим сердцем, и ты проливал бы слезы; сердце твое излилось бы пред Господом, чтоб бедный Иисус, благодаря которому все существует и который всем управляет, простер бы руки и с обычной благостью освободил бы несчастного. Ведь и я часто молю Господа, чтоб Он, по своему усмотрению, либо меня призвал из этой жизни, либо чрез меня помог бы общей матери. Однако Он и до сих пор не вырвал меня из великих напастей, да и жизнь моя не принесла упомянутой матери столько пользы, сколько я надеялся: когда оглянусь на самого себя, то нахожу, что для меня нет надежды на спасение, кроме разве милосердия Христова, ибо если бы я не надеялся, что пришел для лучшей жизни, я не оставался бы в Риме, где нахожусь в силу принуждения, Бог свидетель, уже с двадцати лет. Я живу в скорби, которая во мне ежедневно возобновляется, и в надежде, осуществление которой, увы! о горькое разочарование, – чрезвычайно затягивается. Как бы умирая, я жду Того, Кто связал меня своими узами, привел против воли в Рим и окружил здесь тысячью страданий. Я говорю Ему: поспеши, не медли. Ускорь, не мешкай и освободи меня из любви к св. Марии и блаженному Петру. Но так как похвала не имеет цены в устах грешника и святая молитва не скоро достигает божьего престола, потому что ее произносит человек, жизнь которого не совсем похвальна и дело мирское, – я заклинаю и усиленно прошу людей благочестивых молиться за меня ради любви, которой должно любить общую мать, святую церковь”.

Стало быть, общество, по собственному признанию Григория, было целиком поглощено мирскими заботами и стремлениями. В обязанности папы входило пересоздать его, заставив искать вечного блаженства, не упиваться прелестями земной жизни. Обратить народ на путь истины Григорий считал своим долгом и призванием. Вера в свою миссию наполняла все его существо, и ее не убивали вполне минуты уныния, приводя только к сомнению в возможности личного спасения, ценой которого он думал купить благо человечества, избавив его от духовной смерти. Для общего блага и спасения он готов был погубить свою душу греховной жизнью и мирскими стремлениями. Коренной причиной церковных и общественных нестроений Григорий считал самый строй современной ему жизни, где руководящее положение было занято светской властью, которая и по природе своей, и по происхождению не имела на него никаких действительных оснований:

“Кто не знает, – пишет Григорий, – что власть королей и князей ведет свое начало от незнающих Бога, гордостью, хищничеством, коварством, убийствами, короче, преступлениями всякого рода приобретших ее от дьявола, чтоб со слепой страстью и невыносимой гордостью и неправдой господствовать над себе подобными? Вот оттого-то все христианские короли перед смертью со слезами молят о помощи священника, чтоб избежать адского мрака, достигнуть небесного света и явиться на суд Божий свободными от уз греховных. Но какой мирянин в смертный час взывал о помощи земного короля для спасения своей души? Какой король или император может своей властью исторгнуть христианина из-под власти дьявола посредством крещения, укрепить духовные силы таинством миропомазания? Кто из них может совершить своим словом важнейшее из христианских таинств – пресуществление хлеба и вина в тело и кровь Господа? Кому из них дана власть вязать и разрешать на небе и на земле? – Принимая во внимание все это, всякий, кто только обладает хоть каплей здравого смысла и самыми ничтожными сведениями, может быть уверен в превосходстве священнического сана над королевским. Если же короли отвечают за свои грехи перед священниками, то кто имеет больше права судить их, как не римский папа? Короче сказать, каждый добрый христианин имеет гораздо больше прав на сан королевский, чем дурные князья, потому что христианин ищет славы божьей, а они преследуют собственную выгоду, являясь жестокими притеснителями своих ближних. Тот – член тела Христова, истинного царя, а они слуги дьявола, несмотря на всю свою власть идущие на мученье с князем тьмы, царем над всеми сынами противления. Потому-то королям и императорам особенно полезно, чтобы их сердце, всегда готовое кичиться великими делами и услаждаться собственной славой, знало дорогу к смирению и понимало, что именно того-то и должно им всего более страшиться, что доставляет наслаждение. Тогда они могли бы уразуметь, как опасно и ответственно королевское достоинство и что очень немногие из них обрели спасение и получили по милосердию Божью благодать. От начала мира и до наших дней мы не найдем в достоверных сочинениях даже и семи королей, жизнь которых была бы отмечена такой силой чудес, как жизнь многих, отказавшихся от мирских благ. Я не буду сравнивать их с апостолами или мучениками, но спрошу, какой король сотворил такие чудеса, как св. Мартин, Антоний или Бенедикт; кто из них воскрешал мертвых, очищал прокаженных, возвращал зрение слепым? Между тем около ста одних только римских епископов отнесены к числу величайших святых. Св. Петр, по словам блаженного папы Симмаха, вместе с непогрешимостью передал своим преемникам и свои заслуги, так что всякий, кто носит этот сан, должен быть святым и, за недостатком собственных заслуг, ему вменяются подвиги его предшественников”.

Если преступления породили светскую власть и она вела к торжеству зла, то неудивительно, что люди забыли божественное откровение и цель своего земного существования.

“Юдоли земные – временная наша стоянка; истинное наше жилище в будущей жизни, которую мы должны искать в Боге. Разве вы не видите всякий день, – пишет папа князьям и вельможам Испании, – как непрочна жизнь смертных, как обманчивы и тщетны людские надежды. Подумайте, что, оставив этот мир, вы обратитесь в прах и тлен, что вам придется дать строгий отчет в своих делах. “Только загробное блаженство бесконечно, только небесная слава непреходяща”. Поэтому, раз народы и цари уклонились от пути истинного вследствие слепоты путеводителей, папа должен направлять всех людей на стезю Господню, исправлять все заслуживающее порицания и законными наказаниями призывать к вечному блаженству всех королей, князей и их подданных, ведь больше земель повинуется повелениям римских первосвященников, чем императоров: “по всей земле прошло слово их” и “над кем властвует Август, над тем властвует и Христос”. Сам Царь славы поставил св. апостола Петра, а стало быть, и его наместника, главою царств мира. Папа так превосходит императора, как солнце превосходит луну, а потому власть апостольского трона много выше могущества королевского престола. Папа – наместник Божий, судом которого разбираются и светские, и духовные дела. Он связывает и разрешает, где хочет и кого хочет, так как даст Богу отчет за все прегрешения людские. Власть его почиет на заслугах св. Петра, на котором основал свою церковь Христос, поэтому неповинующийся апостольскому престолу впадает в смертный грех идолопоклонства. Церковь всюду, где есть верующие во Христа, и все отдельные церкви входят как члены в состав общей матери, церкви римской: ей подчинены короли, князья и все светские владыки, равно как архиепископы, епископы и аббаты. Как глава римской церкви папа может низлагать и духовных, и светских сановников, недостойных, по его мнению, занимаемых ими санов”.