Текст книги "Хемингуэй. История любви"

Часть II
Встреча в Венеции в отеле «Палаццо Гритти»

Утром 25 января 1954 года мир облетела весть, что Эрнест Хемингуэй и его жена Мэри погибли при крушении самолета в Уганде, в Национальном парке «Водопад Мёрчисон», вызвав взрыв всеобщего горя и наводнив страницы газет некрологами. Но очень скоро после сообщения о трагедии появилось опровержение: Эрнест неожиданно, чудесным образом вышел из джунглей возле Бутиабе с гроздью бананов в одной руке и с бутылкой джина «Гордонс» в другой. Корреспондент «Ассошиэйтед пресс» написал в своем репортаже, что, когда ошеломленные журналисты бросились к Эрнесту брать интервью, он ответил: «Я счастливчик, мне всегда везет».

Однако через несколько часов выяснилось, что везет ему не всегда. К месту крушения за Эрнестом и Мэри послали спасательный самолет «Де Хэвилленд Рапид», он должен был доставить их обратно на базу в Кении, однако упал при попытке взлететь и загорелся, и во время этого второго крушения Эрнест сильно пострадал.

Я рассылал телеграммы куда только можно, пытаясь его найти, и наконец получил от него ответную, в которой он просил меня позвонить ему в Венецию, в отель «Палаццо Гритти». Я в это время находился в Гааге, куда приехал взять интервью у королевы Беатрис и ее штатной прорицательницы, с которой королева советовалась о государственных делах.

Я позвонил Эрнесту, и он стал уговаривать меня, чтобы я поскорее покончил с августейшим интервью и приехал к нему в отель «Гритти». Сказал: «У меня новая “лянча” и первоклассный шофер, поедем на фестиваль Сан-Фермин в Памплону, он повезет нас через Альпы, потом по Лазурному Берегу. Едемте со мной. Меня доконали эти африканские этажерки, обязательно должны разбиться».

Когда я вошел в любимый угловой номер Эрнеста в отеле «Гритти», он сидел в кресле у окна со своим неизменным теннисным козырьком на лбу и читал собственные некрологи, напечатанные в газетах всего мира, кипа которых высилась рядом. Его вид так поразил меня, что я остановился в дверях. В последний раз я видел его осенью 1953 года в Нью-Йорке, незадолго до его отъезда в Африку. И сейчас меня потрясло, как сильно он постарел за эти пять месяцев. Волосы, которые тогда были с сильной проседью (его голова сильно обгорела), сейчас стали совсем белыми, как и борода, тоже заметно подпаленная, и сам он словно бы стал меньше – не физически, нет, но от него перестал исходить дух несокрушимой жизненной силы.

Увидев меня, Эрнест заулыбался и жестом попросил меня помочь ему выбраться из глубокого кресла.

– Я как будто со дна океана поднимаюсь, – сказал он, вылезая из кресла с моей помощью.

– Как вы, папа? – спросил я и добавил: – Только честно.

Это было его любимое выражение.

– Правое плечо вывихнуто, почка разорвана, – начал перечислять он, – спина сплошной ожог, живот, лицо, рука – особенно рука – чуть не в уголь превратились, уж очень весело горел этот самый «Де Хэвилленд». Легкие обожгло дымом. Идемте, представлю вам доказательства в цвете.

И он повел меня в ванную. На столике в углу между ванной и раковиной стояло несколько флаконов с мочой. Эрнест взял один из них и показал на свет темную жидкость.

– Два дня не мог помочиться, что-то там забилось почечными клетками. Поглядите – сплошь какие-то ошметки плавают. Цвет жуткий. Похоже на сливовый сок. Мне здорово помог корабельный доктор, когда я плыл сюда из Африки. Дал какого-то лекарства для почек, срезал с ожогов омертвевшую ткань. Классный врач. Сказал, что я должен был умереть после такого крушения. И, может быть, еще умру, сказал. Посадил меня на строжайшую диету. Признаюсь как на духу, когда «Де Хэвилленд» рухнул и загорелся, я всерьез струхнул, что вы потеряли своего партнера по фонду для ставок. Я сидел сзади, Мэри впереди с пилотом Рэем Маршем. Они-то сразу выбрались, а металлическую дверь в хвосте мало того что перекосило и заклинило, так она еще начала плавиться в огне. Дым, я задыхаюсь, вышибить бы дверь, да я зажат, как в тисках, не размахнешься. И вот тут, в эту минуту я почувствовал: всё, мне крышка. Я и раньше бывал на волосок от смерти: врезался ночью в Лондоне в водонапорную башню во время затемнения – машина всмятку, раскроил себе череп. А аварии в Айдахо, сколько костей я себе там переломал. А прямое попадание в окопе в Фоссальте… Да мало ли. Но я всегда знал, что выкарабкаюсь, пусть эта сука с косой сколько угодно скалится, но сейчас, запаянный в этой консервной банке и поджариваемый на огне, я подумал: всё, конец, меня распяли на кресте и запалили подо мной костер, и все же, сам не знаю как, подобрался к двери, которую перекосило и заклинило, налег на нее здоровым плечом и головой, она приоткрылась, и я протиснулся наружу.

Мы стояли и беспомощно смотрели, как горит «Де Хэвилленд». Моя одежда дымилась. Я сделал несколько наблюдений научного характера, которые могли бы заинтересовать адептов питейного культа. Сначала я услышал четыре негромких хлопка и заключил, что их произвели четыре бутылки пива «Карлсберг». Потом раздался хлопок поосновательней, и я отнес его на счет бутылки «Гранд-МакНиш». Но по-настоящему мощный взрыв прогремел, когда разорвался «Гордонс». Бутылка была еще не распечатана, да еще и с металлическим колпачком. «Гранд-МакНиш» мы уже открыли и ополовинили, зато «Гордонс» – éclat[5]5
  Блеск (фр.).


[Закрыть].

Эрнест вернулся к креслу и налил два бокала шампанского из бутылки, которая стояла на столике в серебряном ведерке со льдом. Сказал, что после чтения некрологов почувствовал себя лучше, а теперь еще поделился со мной, и я знаю, что дела его дрянь… Словом, он всегда придерживал на черный день какие-то сюжеты: мало ли что, вдруг испишется, тогда они его выручат… Но сейчас ему так плохо, порой кажется, что ничего не успеет, зря все это берёг, и потому расскажет мне хоть что-то, пусть хоть кто-то узнает, если ему самому так и не удастся написать. Например, сто дней. Спросил, знал ли я про сто дней. Я ответил, что нет, не знал.

– Не хочу нагонять мрак, но согласитесь, каждый раз, когда мы хотим что-то застраховать, мы думаем о смерти. Вы все еще делаете записи?

Я ответил, что веду и что мой диктофон при мне.

– А при мне мой. Мы в отличной форме.

Эрнест заказал нам ужин в столовой «Палаццо Гритти», где некогда сиживал за трапезой сам дож Андреа Гритти, однако сказал, что чувствует себя полной развалиной и в таком состоянии выходить на люди нельзя, а потому решил ужинать в номере. Он велел принести себе телячью печенку (fegato alla Veneziana), она-де очень хорошо восстанавливает силы, и еще бутылку «Вальполичелла Супериоре», попросил официанта разлить вино прямо из бутылки, сказал, что итальянское красное вино будет хорошо и без насыщения кислородом.

– Этих премудростей в искусстве пития я набрался от Фицджеральда.

– Вы многим обязаны Фицджеральду, так ведь? – отозвался я.

– Я ему, а он мне, – сказал Эрнест. – Познакомился с ним в свой первый приезд в Париж, в «Гинго-баре». Подошел и представился. Кто он, я, конечно, знал. Читал его рассказы в «Сэтэди ивнинг пост», его «Алмазная гора»[6]6
  Английское название «Diamond as Big as the Ritz» – «Алмаз величиной с отель «Ритц».


[Закрыть] – сильнейшая штука. Скотт любил «Ритц», у него в центре бара был свой любимый столик. Иногда он приглашал меня выпить с ним, и мне приходилось облачаться в свой старый вельветовый пиджак и завязывать свой единственный галстук, который до того скрутился, что впору бутылки открывать. С другими писателями, которые в то время жили в Париже, Скотт дружбу не водил – ни с Эзрой Паундом, ни с Дос Пассосом, ни с Арчибальдом Маклишем, но меня он, можно сказать, опекал и наставлял. Скотту было под тридцать, и он считал, что пора ставить крест на своей жизни, а меня, как мне кажется, представлял возможным продолжателем своей традиции, хотя я не понимал почему, ведь его «Прекрасные и обреченные» и только что опубликованный «Великий Гэтсби» принесли ему громкую славу. Фицджеральд попросил меня показать ему несколько моих рассказов, хотя их отвергли все до единого журналы, куда я их приносил.

Мне было неловко показывать рассказы такому знаменитому писателю, но Скотт их прочитал и сказал, что «Пятьдесят тысяч» – отличная вещь, но первую страницу лучше убрать и начать со второй, так рассказ станет более полнокровным. Я подумал и согласился – да, начало должно быть резким, энергичным. Скотт сказал, что пошлет рассказ своему редактору, Максу Перкинсу, в издательство «Скрибнер», если я не возражаю. Он уже написал ему обо мне и попросил прочесть мой рассказ. Скотт подарил мне свою новую книгу, роман «Великий Гэтсби», сказал, надеется, что мне понравится.

Роман мне не просто понравился, это было лучшее из всего, что я читал в последнее время, и я сказал об этом Скотту. Он уже был знаменитый писатель, а мне еще предстояло добиваться признания, и все же мы с самого начала почувствовали тяготение друг к другу, что-то похожее на братское чувство, ощущение, что мы имеем право вмешиваться в жизнь друг друга, ограждать от промахов и ошибок.

Максу Перкинсу понравились «Пятьдесят тысяч», и он помог мне опубликовать рассказ в «Атлантик мансли», где мне заплатили царский гонорар – триста пятьдесят долларов. На них мы купили зимнюю обувь для Хэдли и стали постоянными покупателями в boucherie[7]7
  Мясная лавка (фр.).


[Закрыть].

Скотт захотел познакомить нас с Зельдой и пригласил на обед к себе домой, в темную, мрачную, неуютную квартиру на улице Тильзит. Зельда нас с Хэдли очень удивила, она без конца вмешивалась в разговор, неуместно и некстати вставляя свои собственные замечания. Например, что Скотт очень много времени посвящает своей работе, но у нее это вызывало не понимание и поддержку, а обиду, она ревновала его к письменному столу, как к коварной любовнице.

Скотт познакомил меня с приятелями из своей компании, такими же любителями разгульных приключений, как и он сам. Одной из самых популярных фигур в этом обществе была леди Дафф Твисден, классическая героиня английского романа, которая сбилась с пути. Внешность у нее была экстравагантная, шик тоже экстравагантный, а уж язык и способность поглощать спиртное и вовсе сверхэкстравагантны. На уложенных гладкими волнами белокурых волосах – мужская шляпа набекрень, твидовый костюм мужского покроя, и при этом она почему-то нравилась мужчинам. Жила леди Дафф отдельно от мужа, сэра Роджера Томаса Твисдена, десятого баронета и, как она утверждала, солдафона и садиста. Он-де постоянно ее унижал на людях, глумился над ее внешностью, над ее родными, над ее умственными способностями, считал глупой курицей и невеждой. Говорил, что у него никогда не будет от нее наследника, что он сам не понимает, зачем на ней женился, и никогда с ней не спал. Ни единого раза. А развода все равно не давал. Напивался как свинья в своем огромном поместье, закатывал грандиозные приемы, гостей в роли хозяйки принимали каждый раз разные женщины, а он заявлял, что не знает, где она находится, и вообще, есть она на свете или нет. Но ей плевать, говорила Дафф, она ежемесячно получает от него денежное содержание, хотя на месяц ей его и не хватает. Это обидно и унизительно, зато ее обожают Гарольд и Пэт, ей их обожание необходимо, говорила она, к тому же они восполняют недостающие средства.

Я спросил Эрнеста, кто такие Гарольд и Пэт, и он объяснил, что Гарольд Либ был из очень богатой семьи, которая жила в Нью-Йорке, выпускник Принстона, выступал за университет в команде боксеров и борцов. Имел литературные склонности, даже основал в Париже журнальчик, который назвал «Метла». Был до одержимости влюблен в Дафф и жутко ревновал ее к Пэту, с которым та проводила половину выходных, чередуя его с Гарольдом.

Пэт Гатри, десятиюродный кузен Дафф, был на редкость вредный субъект, почти всегда в подпитии, рассказал Эрнест, он регулярно поддерживал Дафф из тех денег, что ему присылали из дома.

Эта троица была неразлучна, рассказывал Эрнест, несмотря на то что Пэт и Гарольд постоянно грызлись.

– Они частенько приглашали меня с собой, когда я заканчивал писать. А писал я по утрам или на столике в «Клозери де Лила»[8]8
  От фр. Closerie des Lilas – «заросли сирени».


[Закрыть] – это было очень хорошее кафе рядом с нашим домом, – или в комнатенке, которую снимал в старой гостинице, на шестом этаже без лифта, а потом встречался с ними в кафе «Селект» – они любили проводить там время. Фицджеральд иногда приглашал эту троицу и нас с Хэдли поужинать, а однажды пригласил еще двух сестер, Паулину и Джинни Пфайфер.

– Так вот, значит, как вы познакомились с Паулиной? Ну и как она вам показалась?

– Первое впечатление? Маленькая, плоскогрудая, совсем не такая привлекательная, как ее сестра. Паулина недавно приехала в Париж и работала в журнале «Вог», выглядела так, будто сошла со страниц этого самого журнала. Последний крик моды. Короткая стрижка под мальчика – тогда это только вошло в моду, – короткое платье с плиссировкой по подолу, нити жемчуга до колен, бижутерия, румяна, ярко-красная помада. Сказала, что училась в школе конгрегации визитандинок в Сент-Луисе, это неподалеку от дома, где жила Хэдли.

Я после того ужина о Паулине ни разу и не вспомнил. В моей жизни была только одна женщина, Хэдли, ее пышное тело и ее пышная грудь, ее длинные, ниже плеч волосы, платья по щиколотку с длинными рукавами, никаких побрякушек, никакой косметики. Я обожал смотреть на нее, чувствовать ее рядом с собой в постели, и больше мне никто не был нужен. Она жила рядом со мной и любила то же, что любил я: кататься на лыжах в Австрии, устраивать пикники на траве во время скачек в Отейле, не спать всю ночь во время велогонок на Велодроме, подкрепляясь сэндвичами и кофе из термоса, ездить в альпийские деревушки, когда проходит «Тур де Франс», ловить рыбу в Ирати, смотреть бои быков в Мадриде и в Памплоне, совершать пешие прогулки в Шварцвальде. Хоть я после встречи с Паулиной ни разу о ней не вспомнил, она, как мне потом довелось узнать, сразу же сделала на меня ставку и начала строить планы, плести интриги, придумывать всякие уловки и ухищрения.

– Как она вошла в вашу жизнь? – спросил я.

– Наверное, всё началось в тот вечер у Фицджеральдов, когда Паулина и Джинни разговорились с Хэдли. Хэдли рассказала им о Бамби, и они попросили позволения навестить нас. И, конечно, навестили. Принесли Бамби игрушки из шикарного детского магазина на улице Сан-Оноре. Паулина очень расположилась к Хэдли, приглашала ее пить с ней чай в «Отеле Крийон», водила на показы мод, приносила модные журналы и книги. Случалось, я встречал Паулину и Джинни в баре «Динго», когда заглядывал туда со Скоттом или Дос Пассосом пропустить рюмочку, и они иногда подсаживались к нам. Джинни была гораздо привлекательней, чем маленькая, похожая на мальчишку Паулина. Сестры щеголяли модными жаргонными словечками и курили сигареты в мундштуках из слоновой кости. Джинни неизменно сопровождала какая-нибудь подружка, которая смотрела на нее обожающим взглядом, и это сужало поле боевых действий. Интересно, думал я, лесбиянство у них в роду? Впрочем, какая разница. Сестры были остроумны, всегда в курсе последних новостей, но мне все это было безразлично. Наш брак с Хэдли был незыблем.

Они начали заглядывать в мой рабочий кабинет в конце дня – в голую крошечную комнатенку, которую я снимал в старой дешевой гостинице на шестом этаже – sans[9]9
  Без (фр.).


[Закрыть] лифт, sans отопление, sans почти все на свете. Они заманивали меня в кафе за углом и наполняли смехом, шутками, весельем день, который я считал неудачным, прожитым зря. Потом Джинни перестала приходить, приходила одна Паулина – с головы до ног последний крик моды, жизнерадостная. Она начинала восхищаться мною, ну и, конечно, это было приятно после изнурительного рабочего дня. Она нежно привязалась к Бамби – или делала вид, что привязалась, – приходила к нам поиграть с ним, водила его в кукольный театр в Тюильри на представления «Панч и Джуди», предлагала посидеть с ним, если мы с Хэдли захотим куда-то пойти, но при всем нашем безденежье мы ни разу не воспользовались ее любезностью, потому что идти куда бы то ни было нам было не на что.

Паулина приглашала нас в ресторан, обещая, что с Бамби посидит Мари Кокотт, однако она знала, что Хэдли ни за что не оставит Бамби на целый вечер, и еще она знала, что Хэдли будет уговаривать меня пойти в ресторан без нее.

Естественно, у меня в кармане не было ни гроша, и, естественно, если я все-таки соглашался пойти, платила Паулина. Она была умна, интересна, умела добиваться своего. Как все очень богатые женщины, она не понимала, что существует слово «нет». Клан Пфайферов владел городком Пигготт в штате Арканзас. Отцу Паулины принадлежали банк, хлопкозавод, а также кукуруза, пшеница, соевые бобы и все то, что выращивали его фермеры-арендаторы. Плюс сеть аптек и много чего еще – может быть, весь Арканзас. А ее дядюшка Гас был и того богаче, ему принадлежали парфюмерный дом «Ричард Хаднат Перфьюм», фармацевтическая фирма «Слоанз лимитед», компания «Уорнер Фармасьютикалз» и еще бог знает сколько фирм, производящих такое же дерьмо. Детей у Гаса не было, и на Паулину он разве что не молился, исполнял все ее самые немыслимые желания, стоило ей заикнуться.

Я спросил Эрнеста, как он чувствовал себя рядом с такой богатой особой, при собственной-то бедности.

Он ответил не сразу.

– Если честно, то тогда мне это скорее нравилось, ведь болезнь, именуемую бедностью, можно вылечить лишь деньгами. Наверное, мне нравилось, как она их тратит: туалеты от знаменитых творцов моды, такси, рестораны. Потом уже, когда я спустился с небес на землю, я увидел богачей такими, какие они есть: это гниль, что-то вроде плесени, которая поражает помидоры. Я об этом прямо написал в «Снегах Килиманджаро», но Гарри, ногу которого разъедала гангрена, уже было не спасти, и он умер, так и не простив их. Кажется, я и сейчас отношусь к богачам так же, как Гарри в том моем рассказе. И всегда буду так относиться.

Эрнест вызвал официанта и стал выбирать с ним вино. Выбрали кьянти того виноградника и того года, который показался ему интересным. Эрнест спросил меня, бывал ли я на фиесте в Памплоне. Я ответил, что нет. Он сказал, что та фиеста из его молодости резко изменила его как писателя и так же резко изменила его жизнь.

– Тогда Памплона была еще прежней, настоящей, – рассказывал Эрнест, – это потом ее заполонили туристы. Впечатления тех десяти дней в обществе Дафф и компании были такими яркими, что мне захотелось передать их на бумаге. Я начал писать вскоре после того, как мы уехали из Памплоны, и потом полтора месяца не мог оторваться, работал с утра до вечера, лихорадочно, одержимо и вставал из-за стола опустошенный, как бобовая шелуха. За ночь я набирался сил и утром был готов к лихорадке следующего дня. Эта лихорадка и зажгла поначалу небольшой пожар, который швырнул меня в постель к Паулине. Паулина пригласила меня выпить рюмочку к себе домой, в свою богатую квартиру на улице Пико, и там все и началось.

Сначала я назвал роман «Фиеста», потом «И восходит солнце». За эти пять недель где я только его не писал и все время давал себе слово, что, как только вернусь в Париж, перестану видеться с Паулиной, но лихорадка, в которой я писал книгу и потом переписывал, сделала меня беззащитным перед ней. Она заставила меня нуждаться в ней, как в наркотике, и, хоть мне тяжело в этом признаваться, я полюбил ее так же сильно, как любил Хэдли.

Эрнест снова наполнил свой бокал. Я отказался от добавки.

– Вы когда-нибудь любили двух женщин одновременно?

Я ответил отрицательно.

– Счастливчик, – вздохнул он. – Всё ужасно запуталось. Чего стоит хотя бы то время на Ривьере… Мы с вами поедем в Памплону через Альпы, потом по Лазурному Берегу, и я покажу вам виллу, в которой мы жили, когда приехали на мыс Антиб, – там Бамби заболел коклюшем. На самом деле это были две виллы, стоявшие рядом, их разделяла чугунная ограда с пиками. Большая вилла называлась «Вилла Сан-Луи», в ней жили супруги Мерфи и их гости, маленькая – «Вилла Пакита», и в ней жили мы. Вы знаете, кто такие Мерфи?

Я сказал, что не знаю.

Эрнест рассказал, что супруги Джеральд и Сара Мерфи были очень богаты и жили в Париже. Собирали знаменитостей, предпочтительно художников и писателей. Эрнест сказал, что познакомил его с ними Фицджеральд. Конечно, добавил он, тогда он не был знаменитостью (роман «И восходит солнце» еще не был опубликован), но в Париже уже бог знает сколько лет не было такой холодной и промозглой зимы, и, наверное, Мерфи просто пожалели их и пригласили с собой на Ривьеру. Привезли с собой и свою femme de manage[10]10
  Прислуга, горничная (фр.).


[Закрыть], Мари Кокотт, чтобы она смотрела за Бамби, у которого начался коклюш.

– У супругов Мерфи гостили Фицджеральды, Джон Дос Пассос, Арчи и Ада Маклиш, мы все замечательно проводили время на пляже, вместе ужинали. Но вскоре после того, как мы приехали, Бамби стал кашлять сильнее, и Сара Мерфи, тревожась за своих детей, пригласила доктора, и доктор определил, что у Бамби коклюш, и мы с ним и с Хэдли подверглись карантину. Конечно, всякий контакт с виллой Мерфи был прерван, но каждый вечер на закате ее обитатели подходили к ограде с вином и закусками, и мы, сидя у себя на веранде, перекликались с ними. Очень скоро на всех пиках ограды появились украшения в виде бутылок из-под спиртного, затеял это развлечение Скотт.

Паулина засыпала меня письмами и телеграммами, чтобы я ни на минуту не забывал о ней. Она поехала отдыхать в Италию со своим дядюшкой Гасом и тетушкой Беатрис, и, когда я сообщил ей, где мы живем на Ривьере и что мы отрезаны от всех, потому что у Бамби коклюш, они как раз приехали сюда, в Венецию, и остановились в отеле «Даниэлли».

– И что?

– Она написала, что страшно скучает обо мне и поскольку в детстве переболела коклюшем, то приедет к нам, бояться ей нечего, а я могу объяснить, что она хочет помочь ухаживать за Бамби.

– И вы сказали ей «приезжай».

– В том-то и беда, в том-то моя пожизненная адская мука, что я не сказал ей «не приезжай».

Эрнест поднялся и ушел в ванную. Потом вернулся, устроился в кресле и снова налил себе вина.

– Паулина явилась вскоре после начала карантина. Я рассказал Хэдли, что она приедет к нам помогать ухаживать за Бамби. Паулина заняла комнату рядом с нашей спальней и сразу же перешла в наступление. Приносила нам по утрам в постель кофе с круассанами, садилась на край кровати с моей стороны, и мы втроем завтракали. Меня ее присутствие и пугало, и волновало. Паулина каждый день ходила с нами на пляж и даже захотела во что бы то ни стало научить Хэдли нырять, хотя Хэдли в детстве ушибла спину и последствия продолжали сказываться. Кончилось тем, что бедняжка несколько дней не могла разогнуться от боли. С той же решимостью Паулина взялась учить Хэдли играть в бридж, хотя это было совершенно безнадежное дело. Единственное, что доставляло Хэдли удовольствие, так это наши долгие вечерние велосипедные прогулки по улицам Жуан-ле-Пена.

Когда карантин кончился, мы стали проводить вечера на вилле Мерфи. Паулина продолжала жить у нас, хотя Бамби больше не кашлял. А когда истекло время, на которое Мерфи арендовали «Виллу Пакита», я снял номер в «Отель де ля Пинед» неподалеку от виллы на берегу. Паулина сняла номер рядом с нами. Бамби и Мари поселились в домике рядом с гостиницей.

Паулина не уставала благодарить Хэдли за то, что она позволяла ей жить с нашей семьей, твердила, что американке во Франции одной очень трудно. Говорила, что Хэдли ей как сестра… – Тут Эрнест захохотал. – Только она никогда не садилась petit déjeuner[11]11
  Завтракать (фр.).


[Закрыть] с ее стороны кровати.

Я спросил Эрнеста, не выражала ли Хэдли неудовольствия по поводу присутствия Паулины.

– Да, временами Хэдли немного досадовала, но Паулина без конца повторяла, что она надеется, что не мешает нам, не стесняет нас, ну и, конечно, Хэдли приходилось уверять ее, что мы ей очень рады. Сейчас-то я понимаю, что был в восторге от того, что меня любят две такие красивые женщины, но в то же время мне, конечно же, было очень тревожно.

Иногда мы со Скоттом сбега́ли в маленькое кафе на пляже, чтобы отдохнуть от компании, собравшейся на вилле Мерфи. В последний наш визит туда Скотт решил поговорить со мной начистоту. Сказал, что с самого начала знал, к чему это приведет. Я понимал, о чем он говорит, но сделал вид, будто и не догадываюсь. О чем вы? С какого начала? «Я не слепой. Вижу, как она на вас смотрит. Как вьется вокруг вас. Прилипла к Хэдли. Теперь вот крутится здесь. Вас заманивает в сети femme fatale[12]12
  Роковая женщина (фр.).


[Закрыть]. Как только она приехала в Париж, сразу стало известно, что она присматривает себе мужа».

Я рассердился, что он заговорил о Паулине, но в то же время мне самому очень хотелось поговорить о ней. «Она хочет отнять вас у Хэдли, – сказал Скотт, – и ни перед чем не остановится, чтобы заполучить вас». И тогда я честно признался Скотту, что люблю их обеих.

Скотт сказал, что остерегает меня со всей серьезностью: «Если вы от нее не отделаетесь, она разрушит ваш брак». Я ответил, что искренне хочу с ней расстаться и несколько раз пытался, но просто не могу, пропади я пропадом.

Скотт рассердился, сказал, что я отлично все могу и он меня научит. «Просто скажите ей: Паулина, вы потрясающая женщина, но я хочу, чтобы вы убрались из моей жизни ко всем чертям, потому что иначе я потеряю свою жену, потеряю сына, и вообще моя жизнь полетит в тартарары». Зачем вы позволяете запутывать себя в этой паутине?

Наивность, дурацкая наивность! Возле меня появилась очень привлекательная женщина, подружилась с Хэдли, всюду с нами бывает, проявляет самозабвенный интерес к моей особе и моей работе, всегда свободна, всегда готова пойти со мной куда угодно, если Хэдли должна сидеть с Бамби, – все это были явные свидетельства того, что она взяла меня на прицел, но я ничего не замечал. Единственное, что я видел после изматывающего дня за письменным столом, – это двух женщин, которые ждали меня, окружали вниманием, заботились обо мне и обе меня волновали, хоть и по-разному. Я сказал Скотту, что они нужны мне обе. Это меня воодушевляет, стимулирует, я и сам подозревал, что люблю их обеих, наивный дурачок, верил, что Паулина прибилась к нашей семье, чтобы не чувствовать себя так одиноко. Мне и в голову не приходило, что она хочет эту самую семью разрушить и присвоить меня. И вот теперь я люблю их обеих. Может быть, это обернется для меня бедой, но, надеюсь, все как-то обойдется. Надеюсь, мы сможем и дальше так жить.

Скотт сказал: «Будьте осторожны… Вы ступили на тонкий лед». И процитировал кого-то из мудрецов древности: «Мужчина, который разрывается между двумя женщинами, в конце концов потеряет их обеих».

Я ответил, что да, я разрываюсь между двумя женщинами, но они нужны мне обе, и я хочу каким-то способом их сохранить.

Скотт сказал, что я сукин сын и подонок и ни черта не понимаю в женщинах. Сжал мое плечо, притянул к себе и чуть ли не крикнул: «Избавьтесь от нее! Немедленно! Сейчас же! Иначе все погибло! Еще не поздно! Скажите ей!»

Мы допили вино и вернулись на виллу к нашей компании. Я хотел поговорить с Паулиной в тот же вечер, даже начал разговор, но, черт, ничего не вышло.

– Значит, вы так и не последовали совету Фицджеральда?

– Пытался, пропади все пропадом, но ведь что получалось? Я уезжаю, стараюсь ее забыть, мне начинает казаться, что уже и забыл, потом возвращаюсь в Париж, и тут Паулина опять принимается за свое. Чтобы усыпить подозрения Хэдли, она делала вид, будто очень привязана к ней. Я всей душой любил Хэдли и хотел вернуть нашу прежнюю жизнь. И потому решил уехать с ней из Парижа туда, где нет Паулины, подальше от соблазна. И той же зимой мы с Хэдли и Бамби махнули в Шрунс, кататься на лыжах. Остановились в гостинице «Таубе» – всего два доллара в день за номер для нас троих. Я твердо решил порвать с Паулиной. Но, будь я проклят, она примчалась за нами в Шрунс, поселилась в нашей же гостинице «Таубе» и заявила, что хочет научиться кататься на лыжах и, пожалуйста, пусть я буду ее тренером. Хэдли не пришла от этого в восторг, но она была, как принято говорить, настоящим спортсменом. И, кстати, во всем, что касается спорта, дала бы Паулине сто очков вперед – и в беге на лыжах, и в езде верхом, и в стрельбе, да в чем угодно.

Когда Паулине пришло время возвращаться в Париж, чтобы готовить коллекцию для «Вэнити фэйр», я вздохнул с облегчением: может быть, вдвоем с Хэдли я справлюсь с собой и сброшу этот гнет – любить их обеих.

Но пришла телеграмма от Макса Перкинса, редактора издательства «Скрибнер», с потрясающей новостью – они решили напечатать «И восходит солнце». Не буду ли я так любезен приехать в Нью-Йорк, чтобы подписать договор, и так далее. Я тотчас же поехал в Париж и взял билет на первый приличный лайнер – он отплывал через четыре дня. Хэдли и Бамби остались в Шрунсе, я сказал им, что приеду сразу же, как вернусь из Нью-Йорка. В Париже я поселился в гостинице «Венеция» на Монпарнасе.

Не успел я появиться в Париже, как тут же возникла Паулина. Она обвилась вокруг меня, как лиана, и все четыре дня, до той самой минуты, как мой теплоход отплыл в Нью-Йорк, не отпускала ни на миг, водила по ночным клубам, самым дорогим и изысканным ресторанам, в «Гранд Опера». А ночи я проводил в ее постели, в ее очаровательной квартирке на улице Пико.

Эрнест снова вызвал коридорного и попросил принести еще одну бутылку «Бароло». Сказал, что в этом вине счастливое солнце Италии. На тарелке рядом с серебряным ведерком лежал большой кусок пармезана, Эрнест отрезал от него ломти своим складным ножом, и мы запивали их вином.

Он умолк, поднес к губам бокал, откусил кусочек сыра.

– Когда я вернулся в Париж с договором на публикацию моей книги в кармане, – наконец заговорил он, – мне надо было бы сразу же мчаться в Шрунс, где Хэдли и Бамби ждали меня все девятнадцать дней, что я отсутствовал. Я должен был сесть на первый же поезд, отправлявшийся с Восточного вокзала, но, когда вышел в Париже из поезда, согласованного с прибытием моего парохода, на перроне меня встретила Паулина. Я пропустил три поезда и все это время провел с ней, в ее квартире.

Эрнест закрыл глаза, вероятно, мысленно вернувшись в те далекие времена. Время шло. Его дыхание стало более глубоким, и я понял, что он спит.

Я неслышно вышел из его номера и по коридору вернулся к себе. Вынул из кармана диктофон, выключил его и открыл свой дневник, чтобы сделать записи.

Эрнест Хемингуэй, испытывающий страдания после второй в своей жизни серьезной авиакатастрофы в Африке в 1954 г. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Памплона, Испания, 1926 г.

За столом слева направо: Джеральд Мерфи, Сара Мерфи, Паулина Пфайфер, Эрнест Хемингуэй, Хэдли Хемингуэй. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)