Текст книги "Хемингуэй. История любви"

Иногда я приходил в Люксембургский сад поздно ночью и спал на скамейке под своими любимыми каштанами возле фонтана.

Однажды, когда мне было совсем плохо, я забрел в дальний конец Люксембургского сада, с той стороны, где начинается улица Турнон. Там стоит оригинал маленькой бронзовой модели статуи Свободы, факел в ее руке от моей головы отделяют всего несколько футов, на пьедестале – бронзовая табличка, удостоверяющая:

LA LIBERTÈ ÈCLAIRАNT LE MONDE

Auguste Bartholdi (1834–1904)

A l’accasion de l’exposition universelle de 1900, le sculpteur Auguste Bartholdi a offert au musée du Luxembourg le modèle en bronze qui lui servit à réaliser la statue de la Liberté de New-York. Cette statue a été placé en 1906 dans le jardin du Luxembourg[28]28
  Свобода озаряет мир
  Огюст Бартольди (1834–1904)
  По случаю Всемирной выставки 1900 года скульптор Огюст Бартольди подарил Люксембургскому музею модель из бронзы, которая использовалась при изготовлении статуи Свободы в Нью-Йорке. Эта модель была установлена в 1906 г. в Люксембургском саду (фр.).


[Закрыть].

– В ту ночь, как и в другие ночи, когда меня начинало одолевать желание бросить все и вернуться в Соединенные Штаты, мне стало немного легче возле этой знакомой дамы. В таком состоянии я иногда приходил к ней просить благословения, как люди набожные приходят к своему любимому святому.

В ту ночь, о которой я сейчас рассказываю, я был страшно зол на то, что попал в такое дурацкое положение, меня вдруг охватила паника, я винил во всем не себя, а Париж с его интригами.

Я сел на скамейку напротив своей бронзовой покровительницы и мысленно перенесся в Оук-Парк, в тот день, когда ушел из дома от изводившей меня своими вечными придирками матери, сбежал в самостоятельную жизнь, не имея никакой поддержки, кроме собственной решимости. Мне было девятнадцать лет, меня переполняли и безрассудная отвага, и страх. И вот я в Италии, меня производят в офицеры прямо во время боя – как я рад и горд, но в окоп, где я сижу и ем бутерброд с сыром, попадает снаряд, и я в госпитале в Милане. Потом реабилитация, я возвращаюсь в Оук-Парк, искалеченный, отвергнутый медсестрой, на которой хотел жениться, и снова оказываюсь в доме со своей вечно цитирующей Библию святошей-матерью.

Что ж, думал я, может быть, сейчас я снова должен вернуться в Штаты, тоже искалеченный, забыть о своих литературных амбициях, перестать возноситься и считать, что принадлежу к тому миру, в котором превратил в ад и свою жизнь, и жизнь людей, которых искренне люблю. Какое же я ничтожество, раз всерьез считал самоубийство единственным выходом. Все это я рассказал своей бронзовой покровительнице и, рассказывая, понял, каким стал трусом.

Люксембургский сад помог мне пережить несколько таких ночей, потом наступал новый день, и все возвращалось на круги своя.

Однажды, после череды особенно тягостных ночей, я решил пойти туда, где жил, когда только что приехал в Париж, – на улицу кардинала Лемуана, дом 174, у нас там была маленькая двухкомнатная квартирка на четвертом этаже, куда мы поднимались по крутой лестнице. Я стоял против этого старого здания с облупившейся штукатуркой, где на всех лестничных площадках, кроме нашей, имелся водопроводный кран и писсуар. Вместо ванной был чуланчик, в котором стояли кувшин, таз и помойное ведро, помои мы выливали в большое помойное ведро на лестничной площадке между этажами. Мусор с четвертого этажа выносили в большой мусорный бак, который стоял во дворе.

Размышляя об этом неприглядном жилище, я вспомнил, что в то время был всегда голоден. Денег у нас становилось все меньше и меньше, на обед мы, случалось, ели по одному яйцу или просто вареный картофель. Иногда я ловил в Люксембургском саду голубя, и Хэдли готовила его нам на ужин.

Должен признаться, у меня нет ностальгии по тем временам. Рядом с домом находился bal musette[29]29
  Место, где танцуют под аккордеон.


[Закрыть], там царило такое же оживление, как и когда-то, над входом все та же надпись «Caroinel club dance»[30]30
  «Коронель танцевальный клуб» (фр.).


[Закрыть]. Я перешел улицу, вошел в дверь и заказал бармену выпивку. Все было как и раньше: в зале полутемно, накурено, полно народу, на узеньком пятачке в тесноте танцуют пары. Та же публика – рабочие, матросы, бандиты, они крутили своих дам в залихватском фокстроте, откидывали назад в страстном танго, вертели, бросали чуть ли не на пол. В конце барной стойки сидели несколько женщин, среди них были и poules[31]31
  Проститутки (фр.).


[Закрыть], с ними можно было танцевать, только сначала купить у бармена билетик.

Как и раньше, на маленькой платформе сидел аккордеонист и наяривал что-то разудалое, притопывая в такт музыке ногой, а вокруг лодыжки у него были колокольчики.

Я пил порцию за порцией и все думал, думал. Потом купил билетик и выбрал девушку с некрасивыми рыжими волосами и милой улыбкой. Мы пошли танцевать, она положила руку мне сзади на шею и прижалась ко мне пышной грудью. Ее дешевые духи меня не раздражали. Я попросил ее пойти со мной, и она согласилась, но, когда мы подошли к двери, я передумал, дал ей несколько франков и ушел один.

Я доехал на такси до турецких бань, где уже бывал, завернулся в полотенце и проспал в парной до рассвета.

Хортон-бэй, Мичиган, 3 сентября 1921 г. Свадьба Эрнеста и Хэдли. На фото также сестра Хемингуэя Урсула, его мать и маленький брат Лестер. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Часть VII
Конец ста дней

– Итак, папа, что же случилось, когда сто дней кончились?

– Нет, не сто.

– То есть как не сто?

– Конец начался на семьдесят первый день, который я вычеркнул в своем календаре. В то утро Хэдли попросила меня побыть с Бамби, потому что собиралась поехать в Шартр. Вы бывали в Шартре?

Я сказал, что нет, не бывал.

– Обязательно съездите, это старинный городок на реке Эр, всего в шестидесяти милях от Парижа, там знаменитый готический собор тринадцатого века, замечательные витражи, таких больше нигде нет. Мы с Хэдли медитировали там когда-то, шли по запутанному лабиринту через все четыре сектора к розе в центре. Я подумал, что она хочет остановиться в той же гостинице, где мы жили с ней, – «Отель-де-Виль». Я проводил дни с Бамби, а вечером отдавал его на попечение Мари Кокотт. И не мог на него нарадоваться. Мы ходили с ним в зоопарк, в Зимний цирк, но чаще всего в Люксембургский сад, он играл на детских площадках, катался на карусели.

Прошло несколько ночей после того, как Хэдли уехала в Шартр, я зашел выпить в бар «Динго» и сидел там, обсуждал шансы профессиональных боксеров с барменом, Джимми Чартерсом, англичанином из Ливерпуля, который в прошлом был боксером в легком весе. Я использовал «Динго» как свой почтовый ящик, и сейчас Джимми принес мне скопившуюся корреспонденцию. На одном из конвертов был штемпель «Отель-де-Виль», и у меня перехватило дыхание. Почему Хэдли мне пишет? Я боялся вскрыть конверт. Вынул из кармана складной нож, открыл лезвие, аккуратно провел под клапаном конверта и развернул один-единственный листок бумаги, который в нем лежал. «Дорогой Эрнест», – было написано на нем рукой Хэдли, и дальше всего несколько строк. Она писала, что, хотя до конца срока, который она назначила, остается еще тридцать дней, она решила дать мне развод, которого я, несомненно, хочу. Она выходила за меня замуж, чтобы быть со мной и в радости, и в горе, но это не означает, что она согласна на брак втроем. Теперь она всего лишь мой друг. Она не хочет больше ждать, чтобы я принял решение, оно для нее очевидно. И дает мне столь желанную для меня свободу. Я читал и перечитывал письмо, пытаясь его осмыслить. Мои сумасшедшие письма к Паулине, полные болезненной любви, – почему сейчас я не чувствовал ни тени радости, почему на меня точно столбняк напал? Это короткое письмо было пронизано болью утраты и отречения, хоть словами это не было сказано, и эту боль причинил ей я. Я медленно сложил письмо, положил его во внутренний карман своего вельветового пиджака и ушел из «Динго». Я слышал, как Джимми крикнул мне вслед: «Мистер Хемингуэй, вы не допили свой виски!»

Мне нужно было пройтись. В небе стояла ущербная луна. Я пересек бульвар Монпарнас и пошел по улице Гинемер в сторону узенькой улицы Бонапарта, которая вывела меня к Сене. Я ничего не видел и ни о чем не думал. Встал у парапета и глядел, как мимо плывут пароходы и баржи, потом на набережной Малаке спустился по каменным ступеням к самой воде. Один-единственный рыбак с трубкой в зубах решил попытать счастья ночью. Я нашел каменную скамью у стены набережной, сел и стал наблюдать за ночной жизнью Сены. Я начал понемногу выходить из оцепенения и осознавать, что означало письмо Хэдли. Наверное, в глубине души я абсурдно надеялся, что, когда пройдут сто дней, Хэдли уступит моему желанию сохранить рядом с собой их обеих. Возможно, этот самообман и помог мне продержаться все это время и писать бредовые письма в Пигготт. Но ясное, простое письмо Хэдли, отказывающейся от меня, заставило меня почувствовать ее боль, ее одиночество, ее потерю, все то горе, что причинил ей я, и мне стало страшно за мою душу. Я поступил жестоко по отношению к своей душе (это мы и обсуждали с Жозефиной – как важна для нас наша душа), что же я теперь должен сделать, чтобы искупить зло, иначе душа оставит меня.

Время шло, мне хотелось спать, но я не позволял себе заснуть, нужно было следить, чтобы душа не улетела. Отгоняя сон, я делал то же, что делал много лет назад в итальянской армии, когда спать было нельзя. Я начинал вспоминать детство: как мы с отцом охотились в лесу и он давал мне всего три патрона для моей винтовки; как мы с моим приятелем Биллом слушали репортаж с бейсбольного матча и тайком пили виски его папаши; как я ловил форель, когда вернулся с войны, и радовался, поймав крупную рыбину; как умирала от родов индианка Пруди Болтон; как мучила меня своими придирками моя набожная мать; как приходила ко мне по ночам в госпитале медсестра Агнес фон Куровски, на которой я по глупости мечтал жениться; как выходила замуж моя сестра Джеральдина; как я в девятнадцать лет добирался до Нью-Йорка без гроша в кармане; как однажды ночью кондуктор вытолкнул меня из грузового вагона и на рельсах я встретился с сумасшедшим боксером, который дрался в коммерческих состязаниях, и с его чернокожим менеджером; как на станции ждали поезда пять проституток, и среди них толстуха Алиса, она весила фунтов триста пятьдесят, не меньше, ее телес хватило бы на троих, но лицо было миловидное, и еще она хвасталась тем, что ее снимал чемпион по боксу Стив Кечел.

Мне стало легче, когда над Сеной наконец-то занялся рассвет, прогоняя ненавистную ночь, и движение на реке оживилось. Давешний рыбак уже ушел, у береговых опор начали устраиваться другие любители рыбной ловли. Все тело у меня затекло, я с трудом встал со скамьи, поднялся по старым, стершимся каменным ступеням и пошел в студию Мерфи. Нужно было немедленно что-то сделать, чтобы смягчить гнев моей души. И я сел за письменный стол под полотном Мерфи с гигантскими часами и стал писать письмо Хэдли. Сказал, как восхищаюсь ее мужественным и благородным решением. Что попрошу Скрибнера перевести ей весь мой гонорар от продажи «И восходит солнце». Признался, что никогда бы не написал этот роман, если бы не женился на ней. Ее любовь и понимание были для меня великой поддержкой – мало того, порой она просто содержала меня. Написал, что Бамби несказанно повезло, потому что она его мать. Что я бесконечно восхищаюсь ее умом, ее добрым сердцем и ее прелестными руками и молю Бога позаботиться о ней и утешить в том горе, которое я ей причинил. Что я не знаю никого лучше, благороднее и прекраснее ее. Сложил письмо, положил в конверт с обратным адресом Мерфи, старательно провел языком по краю конверта, там, где клей, и запечатал его. Я получил то, чего так упорно добивался, но никакой радости не чувствовал, я даже не послал телеграмму Паулине. Меня переполняла горечь утраты. Да, я победил, но чувствовал себя побежденным.

Я взял еще один листок бумаги и стал писать Паулине. Сообщил ей грандиозную новость, что Хэдли сдалась и Паулина теперь может вернуться в Париж.

Вскоре после того, как Эрнест отправил письмо Хэдли, от нее пришел ответ: она благодарила его за то, что он передает ей и Бамби весь гонорар от продажи «И восходит солнце», и просила забрать чемоданы, которые он поставил в ее столовой.

– Кончалось письмо чисто материнским заклинанием – она просила меня хорошо питаться, больше спать, следить за здоровьем и желала удачи в работе. И подписалась: «С материнской любовью…» Это меня пронзило. – Эрнест встал, подошел к холодильнику, взял два стакана с вином и пакет сухих крендельков с солью.

Я спросил его, что произошло, когда Паулина вернулась в Париж.

Эрнест и Паулина на пляже, 1927 г. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Часть VIII
По ком звонит свадебный колокол

– Я предполагал, что, когда Паулина вернется, – стал рассказывать Эрнест, – я освобожу студию Мерфи и перееду жить в квартиру Паулины на улице Пико – так оно и случилось, – и мы наконец-то будем радоваться свободе и сможем открыто жить вместе. Но мы с ней никогда не говорили о браке, и, уж конечно, у меня и в мыслях не было спешить с женитьбой, хотелось опомниться, перевести дух. Да и вообще: зачем мне жениться? Зато Паулина только об этом и думала. Она тотчас же заказала венчание – в великолепной церкви Сент-Оноре д’Элан на площади Виктора Гюго. Чего я никак не хотел, так это помпезной свадьбы в роскошном интерьере знаменитой церкви. И уж тем более приглашений с золотым тиснением, которые она заказала у Картье, и поисков «прекрасной квартиры, которая была бы достойна нас».

Эрнест сказал, что никогда не любил многолюдства, а в то время особенно остро нуждался в передышке. Поэтому он связался со своим добрым другом Гаем Хикоком, который заведовал корпунктом газеты «Бруклин игл» в Париже, и тот предложил ему проехаться вместе с ним по фашистской Италии, где к власти пришел Муссолини.

– Я сообщил Паулине, что мы с Гаем едем холостяцкой компанией на десять дней в Италию как члены Общества укрепления мужской солидарности, но она не нашла в этом ничего забавного, потому что из-за этого ей пришлось на месяц перенести венчание в церкви.

Мы с Гаем отправились в путь в его знававшем лучшие времена двухместном «форде». Въехали в Италию через Вентимилью и останавливались где вздумается – в Пизе, во Флоренции, в Болонье, там, где, по моему мнению, холостяков ждал дружелюбный прием. Нашу поездку я описал в рассказе «Che Ti Dice La Patria?»[32]32
  «О чем говорит тебе родина?» (ит.)


[Закрыть]. Эти чудесные десять дней отогнали кошмар предстоящего венчания.

Но ненадолго. Вернувшись в Париж, я лицом к лицу столкнулся с обстоятельствами, которые вернули меня на землю. Сначала Паулина сообщила мне, что, поскольку я не католик, венчаться в церкви Сент-Оноре д’Элан нельзя, и это означало, что за две недели до венчания я должен доказать, что я не то, что я есть, а что-то другое. Вообще-то я был не против того, чтобы стать католиком. Паулина была ревностной католичкой – в их доме в Пигготте даже имелась часовенка, и я заходил с Паулиной в католические храмы, где она молилась, но единственное, что связывало меня с католичеством, если можно так сказать, – это мое восхищение фреской Андреа Мантеньи, на которой изображен Иисус на кресте, – «Мертвый Христос». Но, чтобы формально стать католиком, я мог сделать только одно – попытаться убедить церковных пастырей, что, когда я был ранен в Италии и меня доставили на перевязочный пункт, где я лежал вместе с другими ранеными, священник из Абруццо соборовал нас всех подряд, проходя между койками.

И словно мало мне было этой католической головной боли, меня еще ждало извещение, что наш брак с Хэдли расторгнут. Сам не знаю почему, я ужасно расстроился, хоть и знал, что это произойдет.

И как раз в тот период, когда священники проводили со мной беседы, у меня возникла проблема, вследствие которой мои доводы в пользу принятия католицизма стали более убедительными. Проблема состояла в том, что я не мог заниматься с Паулиной любовью. Никогда в жизни со мной такого не случалось – я старался, но ничего не получалось. Паулина была деликатна, но в конце концов я вынужден был заговорить об этом открыто. Я импотент, как Джейк Барнс, сказал я ей. Но у него была уважительная причина, ему отстрелили его член на войне. А чем оправдаюсь я?

Она сказала, что, может быть, во всем виновата она, слишком спешила со свадьбой и была недостаточно нежна со мной в постели. Нет, ответил я, тебя мне не в чем упрекнуть, ты не огорчалась по этому поводу, ничего мне не говорила, но как такое объяснить – ведь, когда я был с Хэдли, у нас все было потрясающе. Она спросила, ходил ли я к врачу.

Я сказал, что да, ходил и пробовал применять разные возбуждающие средства, шпанскую мушку, пил китайские настойки, разные таблетки, мне воздействовали на яички электродами. Наверное, тебе не стоит выходить замуж за калеку, сказал я.

Она ответила, что ей невыносимо видеть, как я страдаю, и потому она просит сделать для нее одну вещь. Пойти с ней в церковь и помолиться.

Я возразил, что молитва помогает ей, потому что она добрая католичка, а я не религиозный, и вообще католик без году неделя.

«Господь тебя услышит».

«И потом, я буду чувствовать себя идиотом, если встану на колени и буду просить Иисуса Христа послать мне эрекцию».

«В двух кварталах от нас есть маленькая церковь, попробуй, ты ведь ничего не теряешь».

Я был в полном отчаянии и потому пошел. В маленькой церкви был боковой алтарь со статуей Пресвятой Девы Марии, возле нее молились две монахини. Чувствуя, что совершаю глупость, я подошел к алтарю и неловко опустился на колени перед Девой Марией, глядя на монахинь, которые не обращали на меня никакого внимания. И шепотом заговорил с Пресвятой Девой. «Святая Матерь Божья, – просил ее я, – я не могу назвать себя добрым католиком, но моя жена пламенно верит в тебя, и сейчас я обращаюсь к тебе с просьбой от ее имени. Я мужчина, как ты видишь, я должен бросить в нее семя, это мое назначение, но, чтобы бросить семя, мне нужен крепкий плуг. Когда-то, Пресвятая Дева, у меня был крепкий плуг, а сейчас его нет, и потому именем сына твоего Иисуса и именем Святого Духа прошу: дай мне крепкий плуг, чтобы я мог бросить свое семя. Аминь».

Я вернулся в нашу квартиру. Паулина ждала меня в постели. Навалилась на меня сверху, и такого великолепного секса у нас, может быть, никогда еще не было.

С того дня я стал более энергично убеждать священников в своей приверженности католицизму.

А Паулина тем временем одержимо искала нам роскошную квартиру – не сравнить с жилищем, которым довольствовались мы с Хэдли. Она требовала, чтобы и я помогал ей выбирать, но я наотрез отказался. Я был еще не готов к этой суматошной чепухе. Из Пигготта от всего семейного клана на нас изливался поток тысячедолларовых чеков к свадьбе плюс фарфор «Лалик» и серебро «Янссен», которые, конечно, никогда не будут использоваться. А нам с Хэдли дарили на свадьбу в основном семейные реликвии, но в Пигготте семейных реликвий не было.

Я регулярно приходил к Хэдли, забирал Бамби, и мы с ним гуляли положенное время. Хэдли обычно не было дома, когда я приходил, но однажды она не успела уйти до моего прихода. Мы с ней очень хорошо поговорили, как-то тепло, сердечно, и у меня, к моему собственному удивлению, вдруг вырвались слова, которых я и не думал говорить: я брякнул, что, если она согласится, я хотел бы к ней вернуться. Она улыбнулась и ответила, что, пожалуй, лучше оставить все как есть. Потом я долго сидел в баре «Динго» и костерил себя.

Паулина сама, без всякого моего участия, нашла-таки квартиру на улице Феру, которая отвечала ее требованиям. Там были великолепная гостиная, огромная спальня, столовая, просторная кухня, две ванные, комната для прислуги и кабинет. Щедрый дядюшка Гас с радостью будет все это оплачивать, равно как и наш автомобиль, дом в Ки-Уэсте, мою рыбацкую лодку и наше роскошное, двадцатипятитысячедолларовое сафари в Африке.

Венчалась Паулина в платье от Ланвин, в жемчугах от Картье, прическа – гладко уложенные волны. Что касается меня, я надел твидовый костюм с жилетом и завязал новый галстук.

Я спросил Эрнеста, был ли на свадьбе кто-нибудь из его друзей, отвернувшихся от него во время «ста дней».

– Нет, – ответил он, – я их не приглашал.

Для медового месяца Эрнест выбрал тихий, скромный городок Ле-Гро-дю-Руа, мы с ним там обедали, когда ехали по Ривьере в Памплону. Ле-Гро-дю-Руа находится в нескольких милях от обнесенного крепостной стеной средневекового Эг-Морта, на берегах канала Рон-а-Сет. Я сразу понял, что Эрнест любит этот городок, и понял почему, когда мы с ним рассматривали удивительную крепостную стену с башнями, которая, как рассказал мне Эрнест, была построена в тринадцатом веке Симоном Бокканегрой для защиты Эг-Морта; отсюда король Людовик IX отправился в крестовый поход. Эрнест сказал, что выбрал Ле-Гро-дю-Руа для медового месяца, чтобы очиститься от помпезного великолепия церкви Сент-Оноре д’Элан, ему было необходимо пожить здесь в скромном пансионе, гулять по уходящему вдаль белому пляжу, плавать в неспешно текущей воде и есть простую деревенскую еду.

И еще Эрнест сказал, что в этом городке ему замечательно писалось. Он сказал Паулине, что по утрам будет работать, а после пяти ловить рыбу, плавать, гулять по длинному живописному берегу.

– Я был доволен двумя рассказами, которые написал там, – сказал он, – это «Десять индейцев» и «Белые слоны», но не все было светло и радостно. Меня снова настигла импотенция. Каково это молодому мужу в медовый месяц! Но Паулине все было нипочем. Она была всем довольна – и тем, что я делал, и тем, чего я не делал. Она угрохала столько сил, чтобы заполучить меня, и теперь относилась ко мне как к игрушке-призу из коробки с попкорном.

Танганьика, Африка, 1934 г.

Сафари, в котором участвовали исключительно мужчины (слева направо): Бен Фоури, Чарльз Томпсон, Филипп Персиваль и Эрнест Хемингуэй с рогами антилоп, добытыми ими. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Паулина иногда стригла волосы Эрнесту, когда он ненадолго возвращался в Ки-Уэст. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)