Текст книги "Хемингуэй. История любви"

Часть III
Прощание в «Баре Гарри»

На следующее утро, уже довольно поздно, Эрнест пришел ко мне с номером «Интернэшнл геральд трибьюн» и пачкой английских газет. Сказал, что должен быть на приеме у какого-то знаменитого dottore, который тщательнейшим образом обследует его от обугленной макушки до волдырей на заднице, и, если после этого он все еще будет держаться на ногах, не пойти ли нам в одно из его любимых заведений – «Бар Гарри». На самом деле этот бар принадлежал Чиприани, а Гарри был просто англичанином, который отдал ему долг и еще 30 000 лир в благодарность, и Чиприани много лет назад смог открыть свой бар. Заведение славится изысканными блюдами итальянской кухни и шампанским с апельсиновым соком. Эрнест был знаком с Чиприани еще со времен Первой мировой войны.

Они радостно обнялись, и Чиприани проводил нас с Эрнестом к его любимому столику, где, как заметил Эрнест, его фланги надежно защищены. Чиприани, красивый, невысокого роста мужчина с обаятельной улыбкой, налил нам в бокалы красное игристое вино с собственного виноградника.

Когда он ушел, чтобы вернуться к своим proprio[13]13
  Непосредственный (ит.).


[Закрыть] обязанностям, у столика возник старший официант и принял наш заказ. Эрнест опять заказал fegato alla veneziana (он неизменно заказывал ее за ужином во время нашей поездки), а я – спагетти с вонголе, это такой маленький двустворчатый моллюск, который водится только в Адриатическом море.

– Извините, что я вчера задремал, – сказал Эрнест. – На чем мы остановились?

– Вы пропустили три поезда в Шрунс и провели все это время в Париже с Паулиной.

– Когда я наконец приехал в Шрунс, на перроне меня встречала Хэдли, моя ненаглядная Хэдли, и малыш Бамби, крепенький, загоревший на зимнем солнце. В эту минуту я подумал: господи, и зачем я только влюбился, лучше бы мне умереть.

В ту зиму в Шрунсе мы с Хэдли пережили удивительно счастливый период, катались на лыжах, играли в покер, пели и пили вместе с местными жителями в баре. К нам в гости приезжали Сара и Джеральд Мерфи, Дос Пассос, и я решил, что выкарабкался из трясины и мне уже ничего не грозит. На ее письма я не отвечал.

Но, господи боже, как только весной мы вернулись в Париж, меня снова потянуло к Паулине, а Паулина снова затащила меня в свою постель. Так прошла весна. Паулина почувствовала, что Хэдли начинает что-то подозревать, – а нюх у нее был как у собаки, – и они с Джинни пригласили Хэдли поехать с ними на автомобиле в долину Луары. Хэдли с радостью согласилась, потому что я ее возил только ловить рыбу, кататься на лыжах и охотиться. На черта мне было тащиться бог знает куда и пялиться на старые chateaux[14]14
  Замки (фр.).


[Закрыть].

Пока они ездили, я очень много работал и довел редактирование книги до конца, трудился как каторжный. Теперь роман был готов к публикации. Я чувствовал себя свободным и счастливым. Ждал Хэдли, надеялся, что она вернется из поездки с новыми впечатлениями, подружится там с Паулиной, но все вышло совсем иначе. Я стал расспрашивать Хэдли о поездке, и она рассказала, что первые несколько дней все шло хорошо, но потом Паулина начала раздражаться, злиться, резко обрывала Хэдли, стоило той открыть рот. Хэдли сказала, что у нее возникли подозрения относительно Паулины и меня. И она в лоб спросила Джинни, нет ли у меня с Паулиной романа. Спросила ее, не влюбилась ли Паулина в Эрнеста? Джинни занервничала, сказала Хэдли, смутилась, стала лепетать, что Паулина и Эрнест добрые друзья, а потом призналась: «Мне кажется, они любят друг друга». И как только она не догадалась раньше, сказала Хэдли. Она начала вспоминать все модные показы, на которые ее водила Паулина, игрушки, которые та покупала Бамби. Какая же Паулина лицедейка: кажется, так уж она тебе предана, так предана, ты смеешься, и она смеется с тобой, ты обиделась, и она готова разорвать на части твоего обидчика, идеальный друг семьи, и в знак высшего проявления дружбы с твоим мужем она… «Какая же я наивная, как я не догадалась!»

Хэдли заплакала, потом сказала, что хочет спасти наши отношения. Спросила, смогу ли я справиться с этим, если она даст мне время, ведь у нас сын, надо о нем подумать. Ну и так далее. Я разозлился. Сказал, ничего не надо менять, нам и так хорошо. Сказал, я тебя люблю, а все остальное не имеет значения. Я хотел сохранить их обеих, хотел, чтобы все осталось как есть, пусть они будут у меня обе. Видите, как хорошо я знал женщин?

Хэдли несколько месяцев держалась, но скоро мы почувствовали, что отношения у нас уже не те. Мы отдалились друг от друга. Я требовал от нее слишком многого. И когда мы были в Памплоне с Сарой и Джеральдом Мерфи, решили, что после возвращения в Париж будем жить врозь.

Мы вместе ехали в Париж в вагоне люкс и знали, что, когда поезд прибудет на Лионский вокзал, у каждого из нас начнется своя жизнь. Поездка была мучительно тягостной. Мы почти не разговаривали. В нашем купе ехала американка средних лет с канарейкой в клетке; говорила она одна. На меня словно столбняк напал, как будто кто-то злодейским хуком слева послал меня в нокдаун, и я пытался сообразить, что к чему. Я никак не мог заставить свой разум смириться с тем, что мы, два таких близких человека, которые так долго прожили вместе, должны теперь расстаться. В купе было очень жарко. Я глядел в окно, и проносящийся мимо пейзаж отпечатывался в памяти в мельчайших подробностях. Было такое ощущение, будто я еду на похороны кого-то очень важного в моей жизни. Это ощущение долго преследовало меня, и в конце концов мне пришлось написать о нем в рассказе «Канарейку в подарок». Моя обостренная память вобрала в себя горящую ферму посреди поля, подушки, одеяла, матрасы и все домашнее имущество, вынесенное в поле, большие рекламные плакаты «Бель-Жардиньер», «Дюбоне», «Перно» на убегающих вдаль стенах, стоящие поезда, вагоны-рестораны, спальные вагоны, вагоны с табличкой «Париж – Рим», вагоны с сиденьями на крыше, вагоны, искореженные во время крушения – стенки разворочены, крыши смяты. Именно так я себя и чувствовал – раздавленным, искореженным, сидя рядом со своей женой, наверное, в последний раз в жизни.

Хэдли не хотела возвращаться в нашу квартиру, с которой было связано столько воспоминаний, она сняла для себя и Бамби номер в гостинице «Бовуар» через дорогу от кафе «Клозери де Лила». А я собирался жить в студии Джеральда Мерфи, на улице Фруадево, в доме 69, на шестом этаже, – он мне предложил. И еще, зная, что я без гроша, не сказав мне ни слова, положил на мой счет в банке «Морган Гаранти» четыреста долларов, чтобы я смог заплатить часть долгов.

В студии не было отопления, а мне было не на что купить boulets[15]15
  Угольные брикеты (фр.).


[Закрыть] для камина. Студия была такая высокая, что дух захватывало: тридцать футов, стены увешаны большими, восемнадцать на двадцать[16]16
  Футов (один фут равен 30,5 см).


[Закрыть], холстами маслом, смесь модерна и кубизма. Они меня поразили. Я едва поверил своим глазам, увидев подпись художника: Джеральд Мерфи. Когда я гостил на его вилле в Антибе, той самой, которую он потом купил и назвал «Вилла Америка», я слышал, что он переделал гараж в ателье, но думал, что Джеральд всего лишь дилетант. Эти полотна были просто великолепны, они создавали в студии прекрасную атмосферу. Здесь были часы, механизм которых выходил за пределы корпуса; гигантских размеров груша, на которой сидела оса, так тщательно выписанная, что, раз увидев ее, вы уже никогда больше не будете скользить по осам равнодушным взглядом; и мои любимые – бритва, авторучка и коробок спичек, – всего пять полотен. Джеральд занимался живописью только в двадцатые годы, всего семь лет, и написал в общей сложности четырнадцать картин, но потом его полотна в студии и девять других получили всеобщее признание, сейчас они находятся в музеях – Музее американского искусства Уитни и Музее современного искусства. А также в музее моей памяти.

Шрунс, Австрия, 1925 г.

Эрнест, Хэдли и их старший сын Джон (Бамби) отдыхают после суровой парижской зимы. (A. E. Hotchner’s personal collection.)

Памплона, Испания, 1959 г.

Пикник на реке Ирати. Момент, когда из соседнего леса неожиданно выбежала гончая. (A. E. Hotchner’s personal collection.)

Часть IV
Фестиваль Сан-Фермин в Памплоне

На следующий день мы отправились из Венеции в Памплону, которая находится совсем рядом с французской границей, на севере Испании, и встретились там с Мэри и компанией друзей, как и было условлено. Фестиваль Сан-Фермин длился семь дней и семь ночей, которые слились в один сплошной праздник, как его и описал Эрнест: буйное веселье, нескончаемый пир, вино рекой, пляски, радостные крики, которыми приветствуют бегущих каждое утро по улицам быков – быков, которые после полудня умрут на арене. Конечно же, я еще больше восхищался тем, как эта фиеста описана в романе «И восходит солнце», – фиеста и пикники. Мы, как и его герои, устраивали замечательные пикники на берегу Ирати после обеда.

В один из таких дней, когда мы устроились на высоком берегу Ирати, на покрытой мхом опушке буковой рощи, и Хемингуэй на минуту задремал, отдыхая от сутолоки Памплоны, из рощи непостижимым образом появилась охотничья собака и тихо подошла к Эрнесту, который сидел, прислонившись спиной к стволу березы. У меня на шее висел фотоаппарат, и из всех снимков Хемингуэя, которые я сделал за годы нашей дружбы, этот мой самый любимый. Собака лежит рядом с Эрнестом, оба закрыли глаза, и оба дремлют.

В 1932 г. Эрнест Хемингуэй с Джо Расселом надолго покидают Ки-Уэст и отправляются в Гавану, где занимаются ловлей марлинов. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Часть V
Исповедь в Ки-Уэсте

После Памплоны мы с Эрнестом постоянно обменивались письмами и диктофонными записями. В следующий раз мы встретились в 1955 году, чтобы подготовить первый из нескольких телефильмов по его рассказам, для которых я должен был написать сценарий. Я никогда раньше не писал сценариев ни для кино, ни для телевидения, но Эрнест был недоволен всеми предыдущими киноэкранизациями и телефильмами по его рассказам, «от которых живого места не осталось». Когда он попросил меня писать сценарии для всего, что будут снимать, я засомневался, потому что у меня не было опыта. «При чем тут опыт? – возразил он. – У меня тоже не было опыта, когда я писал первый роман, а ведь вот написал же, и вот он, опыт, уже и появился, и вы тоже – напишете первый сценарий, и опыт появится».

Эрнест предложил, чтобы мы встретились не в его Финка Вихия[17]17
  Поместье Э. Хемингуэя в пригороде Гаваны.


[Закрыть], где он работал над романом «За рекой, в тени деревьев», а в его доме в Ки-Уэсте. Эрнест, по собственному признанию, жил там наездами, пока Патрик и Грегори были еще маленькие, учил их ловить рыбу, стрелять, ездить верхом, но большую часть времени проводил вдали от дома, в путешествиях.

– Я считал дом местом, из которого уезжаешь, а потом возвращаешься. Я и ездил в полное свое удовольствие. Сначала на сафари в Восточную Африку с тремя своими друзьями и знаменитым белым охотником Филиппом Персивалем – он потом всегда ездил со мной на сафари. В первый раз со мной поехала Паулина. Это была роскошно экипированная экспедиция, которую оплатил ее дядюшка Гас. Потом она захотела поехать и в Восточную Африку, но я принимал в команду только мужчин, а Паулина пусть занимается домом и детьми.

Утром четвертого июля 1955 года я прилетел в Майами, после обеда сел в маленький местный самолет до Ки-Уэста, а потом приехал на такси на Оливия-стрит, 414, – этот адрес дал мне Эрнест. Дома на этой улице давно обветшали, заборы покосились, а за ними буйствовали запущенные заросли. Когда дядя Паулины в тридцатые годы купил здесь участок для ее с Эрнестом дома, этот квартал был практически не застроен, а несколько уже стоявших домов были возведены с таким же размахом, что и дом Эрнеста (вообще-то на участке было два дома: большой, главный дом и маленький, более современный, возле бассейна). Большой дом был сложен из камня в испанском колониальном стиле, с верандой – сплошь двухстворчатые окна от пола до потолка, закрытые зелеными жалюзи. На огромной территории вокруг – пышные заросли роскошных пальм саго, веерных пальм, финиковых пальм, гигантских бенгальских фикусов. Время не пощадило этот квартал, и теперь дом Эрнеста казался оазисом среди этой мерзости запустения. Он уехал отсюда в 1940 году, когда развелся с Паулиной, после того как они долгое время прожили врозь. Дом достался ей по разделу имущества при разводе, и она жила в нем до самой смерти, которая случилась недавно, после чего перешел к детям. Но дети не захотели здесь жить, не захотели даже приглядывать за ним. Так что Эрнесту пришлось приехать с Кубы и договариваться с посредниками о сдаче дома внаем, а может быть, и о продаже.

Эрнест вышел мне навстречу из большого дома в плавках, отвел в дом у бассейна, и мы пошли плавать в теплой соленой воде бассейна, которая оказывала на организм такое же действие, что и серная ванна. Эрнест сказал, что ночью воду из бассейна спускают, а потом наполняют, добавляя соль, для имитации морской воды. Он погрузился в бассейн осторожно, несколько раз останавливался на ступеньках и плескал воду себе на грудь. Потом поплыл брассом, очень медленно, не погружая голову в воду, слабо отталкиваясь и вяло вынося руки. Доплыв до противоположного конца бассейна, он остановился и несколько минут отдыхал. Пришла Мэри и тоже спустилась к нам в бассейн.

Мэри и Эрнест были сегодня приглашены на какую-то светскую тусовку в честь Четвертого июля, но Эрнест в последнюю минуту отказался, и Мэри предстояло ехать одной. Эрнест убедил ее, что мы вполне обойдемся без нее. Он взглянул на часы.

– Уже полдень, – сказал он. – Пора переходить к более крепким напиткам.

Он достал из морозильной камеры два стакана виски с водой. Вода сверху замерзла, но, стоило наклонить стакан, как виски пробивал корочку льда, и было такое ощущение, будто пьешь из горного источника, только вода вдруг превратилась в виски. Я выразил Эрнесту восхищение изобретенным им рецептом.

В сумерках, когда в небе начали взрываться первые бледные вспышки фейерверков, мы расположились на веранде. Эрнест нашел на столе нарезанное мясо черепахи, которое оставила нам Мэри, положил куски на большие ломти ржаного хлеба и покрыл толстым слоем свежего хрена. Можно ли представить себе более восхитительный ужин, чем ледяной шотландский виски и сэндвичи с мясом черепахи?

Сумерки сгущались, и рыбаки запускали в ночное небо все более эффектные пиротехнические устройства. Снопы сверкающих искр рассыпались среди низких звезд.

– Я решил, что будет неплохо уехать на какое-то время из finca[18]18
  Поместье, имение (исп.).


[Закрыть], – сказал Эрнест, глядя в небо, – окунуться в прошлое, обрести немного покоя, побыть в одиночестве. Здесь я писал «Снега Килиманджаро», и если мне вообще позволено найти покой и побыть в одиночестве, то именно здесь. И вот я приехал сюда, но ни от чего не освободился, все лишь напоминает о тяжелом периоде моей жизни. Теперь я понимаю, что не могу даже надеяться на искупление.

Я подумал, что сейчас самое время спросить, что было после того, как они с Хэдли стали жить каждый своей жизнью, продолжал ли он видеться с Паулиной. Он ответил, что да, конечно, уж она этого добилась, но он выполнял условия соглашения и проводил время с Бамби.

– Когда я однажды пришел за ним, Хэдли встретила меня, вышла ко мне и сказала, что нам пора поговорить. Спросила, так же ли сильно я увлечен Паулиной? Может быть, я могу от нее отказаться? Я ответил, ну зачем опять все ворошить, нам ведь и так хорошо, зачем раскачивать лодку. Она возразила, что если лодка перевернется, то утонет она, а мне терять нечего. Я возразил, что в любом случае теряю очень много. Она взяла ручку и листок бумаги. Сказала: «Давай расставим точки над i» – и написала: «Если Паулина Пфайфер и Эрнест Хемингуэй не будут видеться сто дней и по истечении этого срока Эрнест Хемингуэй скажет мне, что по-прежнему любит Паулину Пфайфер, то я без малейших возражений даю Эрнесту Хемингуэю развод». Подписалась и протянула ручку мне. Я сказал, что это звучит как смертный приговор, и не взял ручку. Да, подтвердила она, либо умрет она, либо умру я. Она правильно сделала, что защитила себя этим соглашением. Никогда в жизни я не подписывал ничего с таким внутренним несогласием. Взял ручку и написал свое имя. «Ну вот, так тому и быть, – сказала она, беря у меня ручку. – Мы с Бамби будем жить одни, пока ты не сообщишь мне о своем решении. Что касается твоих встреч с Паулиной – это дело твоей совести». «Хэдли, – сказал я, – я люблю тебя, люблю по-настоящему, но к ней я испытываю какую-то необычайную страсть, я и сам не могу этого объяснить». Хэдли сказала, что и не просит ничего объяснять, от объяснений все равно нет никакого толку. Сказала, что я – ее жизнь, вся ее жизнь, и что, пытаясь не потерять меня, она поступается своим достоинством. «Сто дней – это вечность, – сказала она, – но я буду с нетерпением ждать, когда они пройдут, и надеяться, что твоя необычайная страсть пройдет».

В тот вечер я ужинал с Паулиной и рассказал ей про сто дней. Она улыбнулась и сказала, что вполне согласна на разлуку, не видеться со мной сто дней – ничтожная цена за то, чтобы получить меня навсегда. Она взяла розу из стоящей на столе вазы, протянула мне и велела обязательно положить ее под наш матрас.

Паулина уехала домой в Арканзас, в свой родной городишко Пигготт с населением в две тысячи жителей, где все принадлежало ее папаше и ее дядюшке Гасу, но их деньги не рассеяли ее скуку.

Перед отъездом она написала мне, что сама судьба предначертала нам быть вместе и противиться этому бесполезно. Ей очень симпатична Хэдли, писала она, но Хэдли проиграла. Писала, что у нее достаточно денег, чтобы обеспечить нам потрясающую жизнь, что у нас будут дома во всех странах мира, где нам захочется пожить, в домах будут слуги, готовые принять нас в любое время, когда нам только пожелается, со всеми нашими крепкими, здоровыми детишками, – их будет шесть или даже семь, и все они будут говорить на языке той страны, куда мы приедем. Сто дней – долгий срок, писала она, и ей тяжела наша разлука, но она будет с радостью ждать ее окончания.

Я спросил Эрнеста:

– А что, Хэдли осталась в Париже?

– Да, – сказал он, – она нашла себе квартиру на улице Флёрюс недалеко от Гертруды Стайн. И дала мне список вещей, которые хотела бы взять из нашей с ней квартиры: что-то из мебели, свадебные подарки, фамильные ценности, которые перешли к ней от ее родных из Сент-Луиса, что-то из вещей, одежду и игрушки Бамби и картину маслом, которую я подарил ей на день рожденья, – ее написал испанский художник Миро, и называлась она «Ферма».

Я попросил у рабочих с лесопилки ручную тележку и совершил несколько походов от квартиры, где мы с ней жили раньше, к дому Хэдли, который находился в пяти кварталах. Складывать эти такие дорогие сердцу вещи в тележку и везти их по улице было непереносимо тяжело. Я заплакал и плакал всю дорогу. Плачу я очень редко. Когда я поднялся к Хэдли, ее не было дома, с Бамби сидела Мари Кокотт. Сын радостно бросился ко мне, увидел мои слезы и спросил, что я ушиб. Я показал ему царапину на тыльной стороне правой руки. Он очень встревожился, побежал за бинтом и очень осторожно перевязал мою царапину, отчего я заплакал еще горше.

В последний раз я положил на тележку одну только картину Миро. Чтобы купить ее, мне пришлось экономить и занимать, хоть стоила она совсем недорого. Хэдли очень ее любила и захотела повесить над нашей кроватью. Когда я встал на кровать, чтобы снять картину со стены, а потом положил в тележку, я ясно осознал, какое чудовищное зло причиняю сам себе.

Я выгрузил тележку и взял Бамби на руки, чтобы попрощаться. Он нежно погладил мой бинт. «Je t’aime, Papa[19]19
  Я тебя люблю, папа (фр.).


[Закрыть], – сказал он (французский был единственный язык, на котором он говорил). – La vie est beau[20]20
  Жизнь прекрасна (фр.).


[Закрыть]».

Эрнест поднялся и достал из холодильника еще один стаканчик виски. Я еще не допил своей второй порции. В небе без устали полыхали фейерверки. Эрнест разорвал пакетик с соленым печеньем и высыпал его в вазу.

– Я поселился в студии Мерфи, но открывающийся из окон вид нравился мне гораздо меньше, чем живопись на стенах, потому что окна выходили на кладбище Монпарнас. Перед глазами кладбище, а впереди сто дней агонии. Я готов был лечь под могильную плиту, и пусть бы на ней было выбито: «Здесь похоронен Эрнест Хемингуэй, который шел влево, когда нужно было идти направо».

Э. Хемингуэй, которого А. Хотчнер запечатлел плавающим в бассейне в Ки-Уэсте. (A. E. Hotchner’s personal collection.)