Текст книги "Хемингуэй. История любви"

Часть IX
Недолгое счастье Пфайфер в браке

На террасу вышла Мэри с низенькой кубинкой, кубинка несла в руках большое блюдо, которое и поставила перед нами.

– Кармелито поджарила вам кальмаров к виски, – сказала Мэри. – Мы с ней сейчас поедем к Тедди за лангустами и помпано на ужин. Есть какие-нибудь пожелания, милый?

– А можно приготовить к помпано рис «шимми»?

Мэри спросила Кармелито, умеет ли она готовить рис «шимми». Оказалось, что умеет, и они ушли.

Эрнест поднял свой бокал.

– За рис «шимми»! – сказал он.

Мы сделали по глотку виски и съели по кусочку кальмара. Кальмар был нежный и хрустящий. Солнце село, жара начала спадать.

– Вы когда-нибудь читали этого старого извращенца Ницше? – спросил Эрнест.

– Пытался, – ответил я.

– Вы знаете, что он сказал о любви? Сказал, что это такое состояние, когда мы видим вещи совсем не такими, каковы они на самом деле.

– Вы о Паулине?

– О ней. Прошло совсем немого времени, и все стало обретать свои нормальные пропорции. Думаю, это началось, когда мы приехали в Пигготт и стали жить с ее родней. Во время нашего медового месяца в Ле-Гро-дю-Руа я обдумывал новый роман. О Первой мировой войне и о том, как мы сражались против немцев во Франции и в Германии, было написано множество книг, но у меня была монополия на Италию, на ту войну, в которой участвовал я. Начал я писать книгу в Ле-Гро-дю-Руа и потом писал каждый день в Пигготте, садился за стол рано утром и работал, пока не наступит удушающая жара. Дни и ночи тянулись безрадостно, как переход через пустыню. Вечера с семейством Пфайфер были для меня мучительно тоскливы, но Паулина с упоением болтала после ужина о пустяках и ничего не делала, чтобы избавить меня от общества своей родни. В Пигготте не было ничего, что могло бы скрасить убийственное однообразие существования. Охотились здесь только на перепелов, но сейчас был не сезон. Рыбу ловить негде. С рассвета до полудня, пока все не раскалялось добела, я писал свой новый роман, а потом оставался только беспросветный Пигготт.

Мне стало совсем тошно, когда я получил письмо от Фицджеральда, в котором он рассказывал мне, что Хэдли вышла замуж за журналиста Пола Маурера. Я его знал – приятный, достойный человек, парижский корреспондент «Чикаго дейли ньюс». В письме говорилось, что они собираются жить за городом, неподалеку от Креси-ан-Бри. Меня убило то, что Хэдли вышла замуж так скоро. Уж мне-то следовало понимать, что ее обаяние и прекрасный характер привлекут к ней внимание мужчин, но в своих фантазиях я представлял себе, что, когда я расстанусь с Паулиной – а это казалось все более и более вероятным, – Хэдли все еще будет одна и я вернусь к ней и Бамби. После развода я постоянно писал ей полные нежности письма, с трудом сдерживая себя, говорил, что чем больше я вижу представительниц ее пола, тем больше восхищаюсь ею. В сущности, во всех своих письмах я признавался ей, что продолжаю любить ее все так же сильно. Я писал ей и после того, как она вышла замуж, с той нежностью, на какую мог осмелиться, но Хэдли мне в конце концов написала, что мои письма немного расстраивают Пола, и тогда я перестал ей писать.

– Бессмысленное существование в Пигготте угнетало, но, когда Паулина объявила, что беременна, стало совсем невыносимо. Я был не готов к рождению ребенка, из-за которого жизнь перевернется вверх дном, как не был готов к женитьбе, которую мне так поспешно навязали. И жизнь действительно перевернулась вот уж именно вверх дном. Мы переехали в Канзас-Сити, где ей будет лучше рожать, но роды у Паулины были тяжелейшие, она мучилась восемнадцать нескончаемых часов, и в конце концов ей пришлось сделать кесарево сечение.

Я уже один раз стал отцом, но у Хэдли были легкие роды, а у Паулины все с самого начала проходило с серьезными осложнениями, боль была свирепая, она ревела и рычала как зверь, хотя врач колол ей обезболивающее. У меня в памяти хранилось воспоминание о такой же боли: так же кричала женщина-индианка, к которой меня привез отец. Отец был врачом, за ним приехали из индейской резервации на берегу озера, чтобы он принял роды у женщины, которая никак не могла разродиться. Он взял меня с собой, и мы поплыли. Я был тогда еще ребенком, мне было лет семь-восемь. Отец объяснил, что женщина уже много часов старается родить ребенка, но он никак не может из нее выйти. Объяснил, что младенцы должны выходить из матери головкой, а если ребенок лежит неправильно, то матери разрезают живот и вынимают ребенка, но у отца нет с собой нужных инструментов, и придется ему делать операцию своим складным ножом. Я старался не смотреть, но, когда отец вынул и высоко поднял ребенка, я все равно его увидел. И вот сейчас, после восемнадцати часов мук, Паулине, как и той индианке в лесу, сделают кесарево сечение и вынут ребенка. Несчастная индианка потом долго преследовала меня. Но мне казалось, что после того, как я написал рассказ о ней и о ее муже, который лег рядом с ней и убил себя, я освободился от этого ужаса, и вот сейчас страшные муки Паулины вернули тот прежний кошмар.

– Возвращались мы в Пигготт почти сутки, во влажной духоте раскалившегося вагона, ребенок кричал не умолкая, я готов был пустить себе пулю в лоб. И решил, что должен освободиться из тюремного заключения в Пигготте. Написал своему старинному приятелю Биллу Хорну, встретился с ним в Канзас-Сити и уехал в пансионат в штате Вайоминг, где и прожил, благодарение Господу, три поистине счастливые недели вдали от Паулины, от бурь и потрясений и от пигготтского клана. По утрам я работал над своей новой книгой «Прощай, оружие!», во второй половине дня ловил форель, охотился на куропаток, а вечером, за ужином, ел отличную деревенскую еду и пил отличный контрабандный виски.

Спустя три недели Паулина оставила ребенка, которого назвали Патриком, на попечение своей сестры Джинни и явилась ко мне на ранчо. Она потом так часто и так надолго оставляла Патрика с Джинни, что Джинни стали считать матерью мальчика. Паулина честно старалась научиться ловить рыбу, стрелять, ездить верхом, но у нее ничего толком не получалось. То ли дело Хэдли: как она замечательно ездила верхом, как метко стреляла, как ловко управлялась с удочкой! Я задумал поехать охотиться в Африку, но, когда Паулина об этом услышала, она тут же перехватила инициативу и обратилась к своему всегда готовому раскошелиться дядюшке Гасу, который дал двадцать пять тысяч долларов на организацию сафари по высшему классу. Ей не удавалось ни выследить, ни подстрелить крупного зверя. Она честно старалась делать все, что нужно, но не потому, что ей нравилось охотиться, а ради меня. После этого я еще несколько раз ездил в Африку охотиться, но без Паулины, и сафари не были такими роскошными.

Вернулись Мэри и Кармелито и принесли нам еще жареного кальмара, чтобы мы не скучали, пока они готовят ужин.

– У вас часто бывает такая королевская еда? – спросил я Эрнеста.

– Да вы что! Это Мэри вам пускает пыль в глаза.

Хрустящий кальмар был восхитителен.

– Признаюсь вам как на духу: я поставил крест на своем браке с Паулиной, – продолжал Эрнест, – когда она мне объявила, что опять ждет ребенка. Я и от первого чуть умом не тронулся и был уверен, что, когда появится второй, его беспрерывные вопли и пеленки меня окончательно доконают. Так оно и случилось. На сей раз доктор сжалился через двенадцать часов борьбы и сделал ей еще одно кесарево сечение. Потом отвел меня в сторонку и сообщил, что эта ее беременность должна быть последней и что отныне во время близости мне следует практиковать coitus interruptus[33]33
  Прерванный половой акт (лат.).


[Закрыть]. Только этого мне не хватало! Родился еще один мальчик, его мы назвали Грегори, он визжал и вопил еще больше, чем Патрик, и потому я, как и в прошлый раз, сделал ноги из Пигготта. На этот раз я поехал в Ки-Уэст, встретился там со своим старым приятелем Джо Расселом – я вам рассказывал, что мы с ним были владельцами «Неряхи Джо», – и мы поплыли на две недели на Кубу. Он держал свой катер «Анита» в Гаване. Как и следовало ожидать, две недели растянулись до двух месяцев. Я снял угловой номер в гостинице «Амбос Мундос». Почти каждое утро мы с Джо уплывали ловить марлинов.

В Гаване в те времена была потрясающая ночная жизнь – ночные клубы, легальные казино в гостиницах, «академии танцев» с хорошенькими девушками, которые брали пять центов за танец, джай-алай с тотализатором, увеселительные заведения с танцорами и музыкантами плюс бар «Эль Флоридита» и ресторан, где подавали коктейли «Маргарита» и фантастически готовили крабов, лангустов, рыбу и прочее.

Я почти все вечера проводил с двадцатидвухлетней красоткой по имени Джейн Мейсон родом из спесивого городишки Такседо-Парк, штат Нью-Йорк, она лечилась в психиатрической больнице «Брайерклифф» и была самой не обремененной условностями особой из всех, кого я знал. Замужем она была за Дж. Грантом Мейсоном, главой «Панамерикан эйруэйз» на Кубе, но не считала, что брак со скучным Дж. Грантом может помешать ее роману со мной. Мы ездили танцевать в Сан-Суси, иногда с нами увязывался Дж. Грант, она частенько играла вместе со мной в рулетку в отеле «Насиональ», разъезжала опять же со мной по Гаване в своем огромном желтом «паккарде» с откидным верхом, уплывала на несколько дней рыбачить на «Аните». Я учил ее ловить марлинов, и у нее все удивительно ловко получалось. А как метко она стреляла по летящим мишеням в «Club de Cazadores»[34]34
  «Охотничий клуб» (исп.).


[Закрыть], единственная женщина в этом мужском сообществе. Случалось, мы по-крупному играли на тотализаторе и срывали большие деньги. Когда ее муж уезжал по делам, а это случалось часто, она приходила ко мне в номер в «Амбос Мундос», и мне не грозил ненавистный coitus interruptus. Я никогда еще не занимался любовью с такой красивой женщиной, и к тому же такой раскованной. Она была непредсказуема, как Зельда Фицджеральд, да и вообще чем-то ее напоминала. Когда я оказываюсь в глубокой заднице, я вспоминаю, как она стояла на носу «Аниты» и ее золотые волосы развевались на ветру, и мне становится легче.

– Паулина о ней знала? – спросила я.

– А как же, уж я постарался. От Хэдли я скрывал свой роман с Паулиной, но сейчас это было другое дело – сейчас я хотел, чтобы Паулина знала о Джейн. Я написал Паулине, рассказал о своем романе с Джейн, даже послал фотографию, где мы с ней стоим на палубе «Аниты».

– Вы что же, сами снабдили ее большим объемом компромата для развода?

– Пришло время разводиться. Но Паулина не собиралась повторять ошибку Хэдли. Никаких ста дней. Она заявила свои права на меня и не собиралась уступать их никому ни при каких условиях. Узнав, что Джейн красавица, она написала мне из Ки-Уэста, что перед тем, как она приедет в Гавану, ей сделают из ее большого носа маленький, изменят форму губ, прижмут к голове уши, чтобы они не торчали, удалят все родинки и бородавки, и тогда посмотрим, кто краше – она или Джейн. Когда я написал Паулине, что мы с Джейн два часа ловили огромного марлина и потом он все же сорвался, она написала в ответ, что на следующий год мы с ней поймаем целую стаю гигантских марлинов, а когда я вернусь в Ки-Уэст, она будет повсюду бегать за мной как собачка, и наши мальчики тоже. Она так и написала: как собачка.

– Вы думали о том, чтобы начать бракоразводный процесс?

– Думал, но знал, что она будет драться не на жизнь, а на смерть, к тому же мальчиков надо оградить от скандала. И потом, какие основания для развода я представлю? Ваша честь, я сбежал от своей семьи при первой же возможности, уехал в Вайоминг, потом в Ки-Уэст, потом на Кубу, развлекался там с двадцатидвухлетней сексапильной красоткой, которая плавала со мной на «Аните», раскатывала со мной по Гаване и жила в моем номере в гостинице? Так на каком же основании я хочу развестись? Меня вынуждает моя жена Паулина? Нет, сейчас я должен был выждать время, жить своей жизнью, ездить на сафари без нее, проводить сколько-то времени в Ки-Уэсте, работать над рассказами, которые я обдумывал, над той же «Смертью после полудня».

В надежде заманить меня в Ки-Уэст Паулина уговорила своего дядюшку Гаса дать денег на покупку яхты тридцати восьми футов длиной, которая была оснащена специально для меня, – это «Пилар», на ней мы ловим рыбу, когда вы приезжаете на Кубу. Мы с Мэри приплыли на ней сюда. Кстати, почему бы нам завтра не порыбачить? Грегорио приготовит нам пару удочек. Думаю, для марлинов сейчас рановато, но много и другой рыбы.

Я сказал, что это было бы великолепно, потому что послезавтра мне надо возвращаться в Нью-Йорк. Грегорио Фуэнтес отлично управлял яхтой, когда Эрнест ловил марлинов, и содержал «Пилар» в образцовом порядке, когда ее ставили на якорь в Кохимаре – это рыбацкая деревушка вблизи finca Эрнеста. Не сомневаюсь, что Грегорио послужил прототипом старика в рассказе «Старик и море».

– А что стало с Джейн Мейсон? – спросил я.

– Это очень грустная история. У них с мужем случилась ужасная ссора, в пылу ссоры она прыгнула – а может быть, ее столкнули – со второго этажа их роскошного дома в Хаймонитусе, это пригород Гаваны, и сломала позвоночник. Ее с большой осторожностью перевезли в Нью-Йорк, и она пробыла там очень долго, ей сделали несколько операций, потом реабилитация… Мы встретились около года спустя, когда она вернулась на Кубу, но все уже было совсем не так.

Порт Гаваны, Эрнест Хемингуэй на борту «Пилар» с ценной добычей и великолепной Джейн Мейсон позади него. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Шамби, Швейцария, 1922 г.

В первый год совместной жизни в Париже Эрнест и Хэдли совершили маленькое путешествие по Шамби. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Часть Х
Париж иногда бывает грустным

На следующее утро, чуть свет, Грегорио подвел «Пилар» к причалу неподалеку, и мы поплыли в открытое море, чтобы целый день ловить рыбу. Как и всегда, ступив на палубу, Эрнест почувствовал подъем духа. Какое удовольствие оказаться под свежим ветром на прохладной поверхности воды после гнетущего зноя Ки-Уэста! Мы закинули наши лески с приманкой на марлинов. Установили также еще несколько лесок с приманкой помельче, чтобы обязательно поймать хоть каких-нибудь рыб на тот случай, если Эрнест окажется прав и марлины сейчас здесь не плавают.

Он оказался прав, но мы ничуть не проиграли. Я вытащил приличных размеров королевскую макрель, а Эрнесту пришлось долго сражаться с восьмифутовым парусником, который попался на леску с наживкой для марлина. Нужно было как можно скорее вытащить его на палубу, чтобы не съели акулы, и Эрнесту это удалось с помощью Грегорио, который искусно маневрировал яхтой.

Днем Грегорио приготовил нам восхитительный обед – морской окунь, рис с шафраном и жареные бананы.

После обеда Эрнест спустился с палубы вниз подремать, а я устроился на носу и стал любоваться летучими рыбами, которые взметались в воздух и падали в воду перед нашей яхтой.

К вечеру Эрнест поднялся на верхнюю палубу, взял у Грегорио штурвал, и мы поплыли домой. Из деревянного холодильника, который служил ему сиденьем, он достал холодное пиво. И стал рассказывать мне, как им с Джейн однажды неслыханно повезло, они поймали в один день шестнадцать марлинов, и этот рекорд для него важнее, чем Пулитцеровская премия.

Сумерки перешли в ночь, зажглись сигнальные огни, Эрнест снова передал штурвал Грегорио, и мы устроились на корме с бокалами «Маргариты», которую приготовил для нас Грегорио.

– А что, дружище Хотч, – сказал Эрнест, – не кажется ли вам, что самое время вернуться в Отейль и показать всем, на что способен синдикат «Хем – Хотч»?

– В Париж я всегда готов лететь, – ответил я.

– Я тоже, но иногда там бывает грустно. Как в тот раз, когда я заехал туда, возвращаясь с сафари, и встретил Скотта, который тоже оказался в Париже.

Я спросил Эрнеста, был ли он в то время еще вместе с Паулиной.

– Да, но всё уже шло к концу. Бедняга Скотт. Ему было так плохо – хуже не придумаешь. Он приехал забрать кое-какие вещи, которые оставил здесь под чьим-то присмотром.

– Он был с Зельдой?

– Нет, ему пришлось поместить ее куда-то, чтобы за ней тоже был присмотр. Он был совершенно разбит и жалел себя. И ее тоже. Мы с ним ужинали в «Клозери». «Подумать только, – говорил он, – десять лет назад мы с ней были золотая молодежь, красавица жена и обаятельный муж, гениальный писатель. И посмотрите на нас теперь. Она в клинике, я полная развалина. Помните, я говорил, что хочу умереть в тридцать лет? Что ж, мне за тридцать, и конец близок. Раньше у меня в жизни было два удовольствия – писать и быть чуть-чуть под хмельком. Когда у Зельды случалось ухудшение и я терял присутствие духа, я всегда мог пойти в бар “Ритц” и за полчаса вернуть себе самоуважение. Но потом, когда пришлось помещать Зельду в разные санатории, я был вынужден напиваться всерьез перед тем, как с ней расстаться, а назавтра – обычная расплата за пьянство. Я пытался писать, не представляю, как мне удалось извлечь из своего нутра “Великого Гэтсби” в таком жутком состоянии. Сейчас я тоже в жутком состоянии, но нутро мое заполнено божоле. Так что видите, я лишился и удовольствия писать, и удовольствия пить, потерял Зельду бог знает на какое долгое время, и мне за тридцать. Теперь мне остается только умереть, это будет правильно и логично. Вы были правы, Хем, когда сказали, что у алкоголика и сумасшедшей не слишком много шансов создать счастливую семью».

А я сказал ему, что он был прав в отношении меня. Сбылось предсказание, которое он сделал во время «ста дней»: человек, разрывающийся между двумя женщинами, потеряет их обеих. Я сказал ему, что Паулина наконец-то разводится со мной.

«Господи, мы с вами оба потерпели поражение».

Паулина была моей ошибкой, что тут еще скажешь. Гибельной ошибкой. Армия должна была наступать, а она взяла да отступила. Говорят, прошлое можно вернуть – чепуха, моста в прошлое нет, пропасть не перейти. Может быть, если бы успех не пришел ко мне так быстро… не знаю. За годы, что я жил вдали от Парижа и был мужем Паулины, я утратил способность здраво судить, что важно, а что не важно. Ее богатство и моя мгновенная слава сделали жизнь очень легкой. Каждый жил своей собственной жизнью. Нас ничего не связывало. Даже дети. У Паулины всегда был целый штат нянек, которые заботились о детях. Ее деньги развратили нас обоих. Она никак не могла решить, кто она и кем бы хотела быть. Хотела, чтобы часть меня передалась ей. Она преследовала, я убегал.

Нельзя назвать какую-то одну причину. Мы не ссорились. Были очень внимательны друг к другу, со стороны – обычная супружеская пара, муж и жена, но внутри все выдохлось. Мы скучали в обществе друг друга. У нас не было ничего общего. Разговаривать было не о чем. Все делали врозь. У каждого была своя компания друзей, и эти компании не смешивались. Она пыталась соединить нас с помощью своего богатства, но меня это только отталкивало. Я пробился в жизни сам и так и впредь должен жить.

«Я говорил вам, как коварна слава, – сказал Скотт, – борьба в тысячу раз лучше».

– Я отдал Скотту свой талисман, – продолжал Эрнест, – мою заячью лапку с вытершимся мехом, чтобы он передал ее Зельде.

«А как же вы?» – спросил он.

«Мне она больше не нужна, – ответил я, – на меня свалилось столько удачи, что больше уже не осилить».

– Наверное, вы вздохнули с большим облегчением, когда Паулина наконец дала вам развод, – сказал я.

– Да уж, вздохнул, но у медали была и оборотная сторона. Сначала я был никудышным отцом – я ведь вам рассказывал, как сбегал от своих сыновей сразу после их рождения. Первые два года, когда у младенцев бесконечный понос и надо возиться с пеленками, от меня никакого толка нет, но потом я постарался все это загладить. С Бамби у нас с самого начала все было замечательно. Мы постоянно виделись, он проводил со мной каникулы. Во время Второй мировой войны он дослужился до чина капитана службы разведки – его взрослое имя Джек. Он спустился на парашюте в тыл к немцам, попал в плен, но бежал, получил несколько наград, и я думал, что он выберет для себя карьеру военного, однако он демобилизовался и пошел в брокерскую контору торговать ценными бумагами.

С Грегори и Патриком до развода все было отлично. Ближе всех мне был Джиджи[35]35
  Прозвище Грегори.


[Закрыть], так мы его звали дома. Когда мы играли в бейсбол на поляне перед finca, Джиджи уже с первой подачи целил отбивающему в голову, чтобы заставить его сойти с пластины. Он и со мной такое проделал во время одной любительской игры, и я, поднявшись на ноги, подошел к нему и спросил: «Ты что, обалдел, зачем метишь мячом в своего родного отца?» Он отлично владеет подачей, почти как старина Пит или Мордекай Браун[36]36
  Мордекай Питер Сентенниал Браун (1876–1948) – знаменитый питчер Главной лиги бейсбола.


[Закрыть], а тут злобно взглянул на меня – ну ни дать ни взять африканский кабан – и процедил: «А ты что, забыл, что на поле отцов не бывает?»

Он был очень вежливый и деликатный мальчик, очень ласковый, пока его не охватит азарт игры. Следующую подачу я отбил по очень пологой траектории, и слава богу, что мяч пошел не к нему, а к третьему бейсмену. Думаю, он тогда нарочно бросил мяч так, чтобы заставить меня отбить его подобным образом. Крепкий орешек! Из всех троих только он пошел в меня. Поехал на мотоцикле в Берлин повидаться со своим братом-капитаном, точнее, с единокровным братом, потом через Швейцарию в Италию, в Венецию, я дал ему адреса и телефоны всех моих знакомых девочек. Получил среднее образование в этой жалкой мещанской католической школе Кентербери, где ненавидел преподавателей и не ладил с товарищами, – это ему ужасно повредило. Моя прапрапрабабушка была индианка из племени шайенов, и мне это очень помогает жить. Джиджи был единственный, в ком сказалась кровь индейцев, да не чероки, диггеров, пиеганов, навахо или других злосчастных племен, а северных шайенов, и отсюда у него все их проблемы, как и у меня всю мою жизнь, и свобода от проблем, которую дает их кровь.

Но наши добрые отношения с Джиджи и Патриком разладились, когда Паулина получила развод и начала целеустремленно настраивать мальчиков против меня. Она разожгла в них вражду, для которой не было никаких оснований. В результате всего этого жизнь Джиджи покатилась под откос. Он поступил в медицинский институт, но после того, как Паулина со мной развелась и начала в бешеной злобе меня поносить, запил и пил все сильнее, потом наркотики, неподобающее поведение. Не буду рассказывать подробности, скажу только, что у него были нелады с законом, и меня это ужасно расстраивало. Он был на попечении Паулины, и я пытался убедить ее, что его надо спасать, но дело зашло слишком далеко, я уже был бессилен хоть как-то ему помочь.

С Патриком мы ладили неплохо, но он держался на расстоянии, особенно после тех кошмарных месяцев на Кубе, когда он приехал ко мне. Он приехал из Ки-Уэста сдавать вступительные экзамены в Гарвард, их проводили в университете в Гаване, но вместо того, чтобы радоваться встрече с сыном, я три долгих месяца просидел у его постели, когда он лежал в тяжелом бреду и было неизвестно, выживет он или нет. Я не знал, что за день до приезда, еще дома, в Ки-Уэсте, у него было сотрясение мозга: его брат врезался на своей машине в дерево, а Патрик сидел с ним рядом. После этого Патрик сыграл пять сетов в теннис с теннисистом-профессионалом. Паулина оставила его лежать всю ночь на траве, подумала, что он пьяный, так и сказала. А он никогда в жизни не пил. На следующий день он приехал ко мне, а вечером за ужином вел себя странно и словно бы заговаривался. Утром я поехал с ним в университет, где проводились экзамены, подождал, когда он освободится, и повез обедать. После обеда опять отвез в университет, а когда мы вернулись домой, он впал в буйство. Мне пришлось быть все время с ним и держать его, чтобы он не поранил себя. У меня гостил Тейлор Уильямс, он жил в домике для гостей. Он глухой, как тетерев, и мне пришлось перекинуть Патрика через плечо и тащить туда, чтобы разбудить, а по дороге Патрик еще и прокусил мне руку. Он бился в конвульсиях, пока не обессилел, и его выхаживали Сински Дунейсия, Роберто Эррера, Ирма Эрмуа, так замечательно игравшая в пелоту, и я. Мы не могли никого нанять в помощь, потому что никто не смог бы так ухаживать за ним, как мы, и никто не стерпел бы, когда тебя бьют, обязательно врезал бы в ответ. В психиатрической лечебнице никто бы не стал с ним возиться, и он бы просто умер или убил себя, в особенности если бы это была кубинская лечебница. Но три хороших врача плюс один так себе и один вовсе никудышный сумели его вытащить. Я каждый день делал записи в дневнике и с конца весны до осени спал меньше четырех часов в сутки, а первые два месяца едва выпадали два – два с половиной часа в сутки. Как бы там ни было, мы его спасли, он поступил в Гарвард, окончил его magna cum laudс[37]37
  С отличием (лат.).


[Закрыть] и уехал на озеро Танганьика, стал там белым охотником и пробовал разводить кукурузу. Когда наше нескончаемое бдение кончилось, давление у меня было двести двадцать пять на сто двадцать пять, но это что! Да, я выиграл этот самый жестокий поединок в своей жизни, но после развода мать рассказала своим родным и Патрику, который, естественно, не мог ничего помнить, потому что все это время был в беспамятстве, что я его бросил, палец о палец для него не ударил, а то, как мы его выхаживали на Кубе, она перенесла в Ки-Уэст – якобы это все ее заслуга.

– Вы правы, папа, – сказал я, – грустная история.

– История, которая случилась тогда в Париже, еще более грустная. Я сидел со стаканчиком виски в баре «Липп» на закрытой террасе, а там рядом стоянка такси, и вот подъезжает автомобиль, высаживает пассажира, и, пропади я пропадом, – это Хэдли. После развода я ее ни разу не видел. Она была очень элегантно одета и так же хороша, как раньше. Я пошел к ней навстречу, она меня увидела, ахнула и бросилась мне на шею. Я обнял ее, и у меня перехватило дыхание. Она отступила на шаг и оглядела меня.

«С ума сойти, Эрнест, ты ничуть не изменился».

«И ты тоже».

«Правда?»

«Еще больше похорошела».

«Я читаю о тебе в газетах. “Прощай, оружие!” – замечательная вещь. Знаешь, а ты романтик».

«Ты все еще живешь здесь?»

«Да, пока здесь».

«И замужем все за тем же как-там-его?»

«Да, я все еще миссис как-там-его».

Я пригласил ее зайти в бар «Липп» выпить шампанского. Мы стали говорить о знакомых, о друзьях, как они, что с кем стало. И я сказал:

«Знаешь, Хэдли, я часто думаю о тебе».

«Даже сейчас?»

«Знаешь, что я люблю вспоминать? Тот вечер, когда опубликовали “И восходит солнце”, и я завязал свой единственный галстук, и мы пошли в “Ритц” и пили шампанское, а внизу в бокале был клубничный ликер. Когда ты молод и полон надежд, бедность кажется полной романтики».

«Да, я это тоже помню, – сказала она, – и еще помню, как ты растянул лодыжку, нам пришлось посадить тебя на лыжи и так спускать вниз со склона».

«Мы с тобой встали на лыжи одновременно, но ты оказалась гораздо более талантливой, чем я».

«Не более талантливой, а более осторожной, и потом, твоя нога набита осколками. Чудо, что ты вообще смог кататься на лыжах. Знаешь, после того как мы расстались, я никогда больше не каталась на лыжах».

«А я никогда больше не ездил ни в Шрунс, ни в Блуденц, ни еще куда-то, где мы бывали вместе… А наши пикники на ипподроме в Ангене, а как мы впервые открыли Памплону и Кортина д’Ампеццо, Шварцвальд, какие песни мы пели…»

Я запел, Хэдли подхватила:

 
Пушистый кот
Всё когтями рвет,
Пушистый кот
Никогда не умрет —
Бессмертный котишка-царапка.
 

«Знаешь, Хэдли, а я вчера встретил цыганку-нищенку и вспомнил, какая ты была красивая там, в Испании, когда нарядилась цыганкой».

«Господи, ты и это помнишь? Мы намазались соком грецких орехов и побежали плясать вместе с цыганами».

«Да, мы так обрадовались, думали, и поедим, и вино будет литься рекой».

«Да уж, нам здорово хотелось есть, раз мы побежали плясать с цыганами».

«Мы тогда просто голодали. Сидели без гроша, ты разве не помнишь? И дня два вообще ничего не ели».

«А потом оказалось, что ни еды, ни вина не будет, просто пляшут себе в пыли цыгане, и все».

«И самое обидное, что ореховый сок потом не смывался больше недели».

«Из тебя получился очень красивый цыган, я как сейчас вижу тебя с красным шелковым шарфом, который ты повязал на лоб».

Я спросил, не согласится ли она поужинать со мной. Она посмотрела на меня, все еще погруженная в воспоминания. Задумалась.

«Что, нет? – переспросил я. – У меня нет никаких коварных намерений, мне просто хочется посидеть с тобой за столиком и поглядеть на тебя».

«Знаешь, Эрнест, – произнесла она, – если бы нам с тобой не было так хорошо, я, может быть, и не ушла бы от тебя так быстро».

«Сколько раз мне казалось, что это ты идешь в толпе. Однажды велел шоферу остановиться и выскочил из такси. В другой раз в Лувре пошел за женщиной, у которой были такие же волосы, как у тебя, такие же плечи и походка. И ходил за ней по всему музею. Прошло столько времени, я так давно тебя не видел, ничего о тебе не знаю, и ты, казалось бы, могла хоть немного стереться из памяти, но нет, ты такая же часть меня, какой была раньше».

«И я тоже всегда буду тебя любить, Тэти. Как любила в Оук-Парке, и как любила здесь, в Париже. – Она подняла свой бокал и поднесла к моему. Допила последний глоток и поставила бокал на стол. – Мне пора, меня ждут».

– Я проводил ее до угла и стал ждать зеленого света светофора. Сказал, что помню, о чем мы с ней мечтали, когда нам было нечего есть, но она верила в меня вопреки всему.

«Я хочу, чтобы ты знала, Хэдли, что ты будешь жить во всех моих героинях. Всю мою жизнь, до самого конца, я буду искать тебя».

«Прощай, мой дорогой Тэти».

Загорелся зеленый свет. Хэдли повернулась ко мне и поцеловала – это был очень значимый поцелуй – и пошла на ту сторону улицы, а я смотрел, как она идет знакомой легкой походкой.

Вдали, на берегу, загорались огни, скользя по воде, долетали звуки далекой музыки. Эрнест откинул голову назад и закрыл глаза. Наверное, ему представлялось, как Хэдли выходит из бара «Липп», оборачивается, чтобы в последний раз взглянуть на него, и исчезает в толпе.

Грегорио направил яхту к приближающемуся причалу.

– Больше я ее никогда не видел, – сказал Эрнест.

Потом поднялся и помог Грегорио ввести яхту в док.

Финка Вихия, 1960 г.

Последнее фото Э. Хемингуэя, сделанное А. Хотчнером до его стремительного отправления на Кубу, где он оставил все свое имущество, чтобы никогда не вернуться. (A. E. Hotchner’s personal collection.)

Эрнест Хемингуэй в его доме в Кетчуме (Айдахо) после его неожиданного возвращения из психиатрического отделения больницы Святой Девы Марии. Через некоторое время он был принудительно госпитализирован повторно. (A. E. Hotchner’s personal collection.)