Текст книги "Воспоминания и письма"

Глава VII
Посол в Пьемонте

Итак, я был огорчен, получив неожиданный приказ оторваться от моих мечтаний и явиться менее чем в двадцать четыре часа в Петербург, чтобы ознакомиться с депешами, касающимися посольства в Пьемонт, куда меня назначали. Прежняя корреспонденция, найденная мною в архивах министерства, давала только общее понятие об обязанностях, связанных с этим постом; что же касается моей специальной миссии, то мне не дали на этот счет никаких положительно инструкций.

Через восемь дней, ушедших на приготовления к путешествию, я покинул Петербург, разочарованный официальным запретом остановиться в Пулавах. К счастью, у меня на пути лежал маленький городок, куда смогла примчаться моя старшая сестра, предупрежденная о дне моего проезда. Она рассказала о наших родителях, мы провели вместе часть ночи и утро, передавая друг другу наши радости и огорчения, а затем расстались в надежде встретиться в Вене, где находилась уже моя младшая сестра, Замойская, и куда вскоре приехала старшая.

Прошло четыре года с тех пор, как мы с братом оставили Вену. Положение мое было теперь совершенно иным. Тогда я уезжал, чтобы просить у русского правительства милости, которая была бы только торжеством справедливости: возвращения наших имений. Теперь я возвращался в Вену в качестве уполномоченного от этого правительства. Эта перемена положения произвела огромнейшее впечатление на все венское общество, в особенности на представителей австрийской администрации.

Зимние месяцы 1798—1799 года, проведенные в обществе моих сестер в Вене, я считаю самыми счастливыми в моей жизни. Несколько лет уже моя тетка Любомирская, жена маршала, проводила там зиму. У нее был особняк на улице Бастей, на бульваре, и она принимала у себя всех наиболее известных членов венского общества. Тут были женщины, прославленные красотой и умом, и иностранные путешественники, толпами съезжавшиеся в австрийскую столицу, так как Франция и Париж, закрытые для Европы, были в это время ненавистны высшим классам всех стран.

Вена была тогда как бы столицей континента, вступившего в союз с Англией против ужасов Французской революции. Среди этого избранного общества, менее австрийского, чем европейского, моим обеим сестрам оказывали самый благосклонный, самый лестный прием. Младшая сестра была тогда в расцвете своей действительно необычайной красоты; старшая, также красивая, особенно блистала умом. Одно неожиданное обстоятельство удвоило престиж, которым они пользовались в Вене. По приказанию императора Павла великий князь Константин отправился в армию Суворова, одерживавшую тогда победы в Италии, и должен был проездом остановиться в Вене. Моя сестра, принцесса Вюртембергская, только что разведенная с дядей великого князя, очутилась в затруднительном положении. Она была очень близка с графиней Разумовской, женой русского посла, старшей из трех сестер, которые благодаря своей красоте, уму и благородным чувствам составляли украшение венского общества. Самая младшая из них, впоследствии леди Гилфорд, хотела выйти замуж за князя Иосифа Понятовского и всегда питала к нему братскую привязанность. Графиня Разумовская, несмотря на то, что была женой русского посла, ненавидела, как и ее сестры, всех русских вообще. Но посол, не зная, как отнесется к моей сестре великий князь, начал уже избегать ее, не осмеливался дать ей какой-либо совет и перестал выказывать ей свою дружбу.

В день приезда Константина все собрались в помещении посольства, и сестра моя, считая неудобным не явиться в общество, в котором бывала ежедневно, также поехала туда, но, принятая с признаками заметного беспокойства, держалась вдали, и никто не решался подойти к ней. Наконец великий князь приехал и, когда граф Разумовский приступил к представлению дам, сразу спросил, где моя сестра. Затем тотчас же подошел к ней, назвал своей теткой и вступил с ней в долгий и очень любезный разговор; тема разговора была обширна, так как он рассказывал ей о двух ее братьях, которых ежедневно видел в Петербурге. А как только великий князь уехал из посольства, все, кто только что сторонились сестры, бросились к ней с выражениями радости и нежности.

На следующий день Константин, предупредив ее заранее, приехал отдать сестре визит. Принц Эстергази, вместе с некоторыми австрийскими генералами, должен был ожидать в передней. Сестра, которой это было действительно очень неприятно, умоляла великого князя разрешить им войти. Но ему доставляло удовольствие мучить их более часа. Он говорил и смеялся без конца. Его забавляла возможность довести их до бешенства; так он поступал не только в Австрии, но и везде в других местах. Он всюду дразнил и оскорблял (иногда даже более грубым образом) иностранцев, старавшихся оказать ему хороший прием.

Именно к этому году пребывания в Вене относится начало моего знакомства с Поццо ди Борго, и этому-то знакомству он был обязан впоследствии своим высоким положением и огромным состоянием. Поццо был тогда молодым человеком, справедливо или нет воображавшим, что является жертвой борьбы за правое дело. Генерал Паоли, известный в XVIII столетии как защитник независимости Корсики против армии Людовика XV, вынужден был искать убежища в Англии. В 1790 году англичане, овладев Корсикой, сделали старого Паоли губернатором, а он назначил Поццо своим статс-секретарем. Это доказывает, что способности Поццо уже были замечены; но, будучи вначале усердным поклонником революционных перемен во Франции, он очутился теперь в противоположной партии на Корсике.

Английское господство длилось здесь недолго. Вследствие взятия Тулона французская революционная партия одержала победу, прогнала англичан и назначенное ими правительство и овладела островом. Таким образом Поццо стал эмигрантом. Но, как настоящий корсиканец, страстный и мстительный, он только и мечтал о мести французам и семье Бонапартов. Он получал от английского правительства пенсию лишь в качестве простого иностранца, но не имел никакой должности или занятия. Странным образом он никогда не мог внушить ни малейшего доверия британскому министерству, которое, наградив его пенсией, совершенно оставило его в стороне.

Горя желанием пробить себе дорогу, Поццо бросался направо и налево и не пренебрегал ничем, чтобы удовлетворить свое честолюбие, не дававшее ему покоя. В качестве протеже лорда Минто, английского посла, Поццо был принят в салонах моих сестер и госпожи Ланскоронской, особы, пользовавшейся всеобщим уважением, и таким образом стал членом небольшого польского кружка, наиболее славившегося тогда в Вене. Это открыло ему вход в лучшие дома, обеспечив покровительство дам и салонов. Но, хотя он был хорошо принят в обществе и довольно молод, в его манере держаться всегда было что-то, не внушавшее доверия, скрытное, ненадежное, мешавшее установлению с ним близких, дружеских отношений. Во всяком случае, такое впечатление он произвел на меня с самого начала нашего знакомства. Впрочем, он был человек развитой; иногда им овладевало стремление поэтизировать свою жизнь, и тогда он работал над историческими, моральными и политическими произведениями. Но когда он разговаривал, выражение его глаз доказывало, что слова вовсе не находятся в согласии с мыслями. Такое выражение лица было у него всегда.

Что же касается его истинных стремлений, то они сводились к постоянному желанию возвыситься и разбогатеть. И хотя тогдашние обстоятельства иногда и принуждали его поддаться внушению чувства, он никогда не забывался до такой степени, чтобы отвлечься от руководившей им цели. Тем не менее в Вене его считали человеком интересным, искренним и достойным настоящей дружбы. Похвалы, расточаемые ему всеми, заглушали во мне все предубеждение против него.

В момент моего отъезда из Вены, в 1793 году, Кауниц был еще жив. Теперь его место было занято Тугутом, с которым я встречался в Брюсселе. Тугут был тогда всемогущ. Когда-то он называл себя другом моего отца. Занимая в то время пост посла в Варшаве, он умел противостоять направленным против него попыткам и притязаниям, не останавливаясь даже перед вызывающим образом действий по отношению к самому королю. Будучи темного происхождения, он все же (вещь почти небывалая в Австрии) был поставлен императором Францем II во главе правительства. Непоколебимый сторонник войны, он оставил свой портфель только после сражения при Гогенлиндене, к большому сожалению императора, полным доверием которого всегда пользовался. Он обладал необыкновенными качествами, в особенности твердостью характера, настойчивостью и необычайной способностью быстро и легко работать; когда у него было дело, он работал беспрерывно. Чтобы сохранить здоровье, он воздерживался от мяса и употреблял в пищу только зелень и рыбу. Я встретился с ним позже, в 1820 году, когда его единственным занятием уже стало ежевечернее посещение спектаклей Касперле с графом Оссолинским, верным другом, единственным из друзей, который не покинул его.

Оттянув, насколько возможно, свой отъезд из Вены и с сожалением расставаясь с сестрами, я только к осени покинул Австрию и отправился к королю Сардинии выполнять свою миссию. Вид первых городов Италии поражал меня всякий раз, как только я въезжал в них. Я был поражен в особенности потому, что сама страна производила весьма жалкое впечатление, которое начало изменяться к лучшему только вблизи Вероны. Я быстро проехал Верону, Венецию, Мантую. Самое большее, что я успел сделать, это осмотреть главные памятники знаменитых городов и на несколько минут предаться тем размышлениям, которые они неминуемо вызывают.

При некотором, хотя бы и небольшом, знакомстве с искусством и древней литературой невозможно не поддаться обаянию этих памятников; и я вспоминаю, как, проезжая Верону, Мантую, Венецию и окрестные поля, окаймленные бордюром виноградных лоз, я только и грезил о Вергилии и Шекспире, об Отелло, Ромео и Джульетте.

Положение страны было отчаянным. Она служила театром войны: из рук одного победителя она переходила в руки другого. Жители ее, недавно еще граждане Цизальпийской республики, привыкли возлагать безграничные упования на подвиги французской доблести. Теперь же, будучи свидетелями поражения французов, они не знали, куда податься.

Погода стояла неприятная, дороги были не приспособлены для езды. На первой же станции после Мантуи экипаж застрял в грязи, и до Бенедетто меня тащили на волах. Один из местных жителей предложил мне гостеприимство и ужин, уверяя, что ему посчастливилось убить какую-то неизвестную в этих краях птицу. Я заметил, что мой хозяин, похожий на всех своих соотечественников, жалуясь на тяжелые времена, внимательно следил за мной, стараясь выяснить, что я думаю, к какой партии принадлежу и что следует при мне говорить. Мне подали бульон, который я нашел превосходным. Что же касается птицы, меня поразили ее худоба, черный цвет ее мяса, огромные голова и клюв: это просто-напросто был ворон или ворона. Сутки, проведенные под этой крышей, домашняя жизнь ломбардского буржуа, в глубине души симпатизировавшего французам и боявшегося австрийцев, так врезались в мою память, что я не удержался, чтобы не упомянуть здесь об этом.

В 1799 году, о котором идет речь, король Сардинии, перед тем изгнанный французами из своих континентальных владений и вынужденный укрыться на острове Сардиния (где цивилизация еще и теперь находится в очень отсталом виде), воспользовался победами Суворова, возвратился на континент и поселился во Флоренции. В этом его поддерживало и покровительствующее ему русское правительство. Король не мог еще рискнуть добраться до Пьемонта, где находились войска. Правда, только что произошло сражение при Нови, но Бонапарт возвращался уже из Египта, а Массена заперся в Генуе. Прибавим к этому также, что австрийский двор употребил все усилия, чтобы помешать королю Сардинии вернуться в свои владения. Прежде всего Австрия боялась, чтобы его присутствие не послужило помехой ее военным и политическим планам и операциям; к тому же оба эти двора давно уже не любили друг друга. Такой эгоизм, конечно, свойствен всем правительствам так же, как и людям, но Австрия любит себя более страстно и более открыто, чем другие, и это одностороннее чувство разрушает в ней всякий благородный порыв, запрещает всякий сердечный, искренний, скажем даже, честный поступок по отношению к другим.

Итак, я прибыл во Флоренцию, и, несмотря на то, что была уже глубокая зима, в ночь моего приезда разразилась страшная буря, сопровождавшаяся громом и молнией; она напомнила мне другие подобные бури в некоторые важные мгновения моей жизни.

Мои дипломатические занятия как русского посланника при короле Эммануиле, окруженном несколькими верными сторонниками, не были особенно сложны. Я должен был стараться оживить самочувствие этого несчастного монарха уверениями в расположении и протекции императора Павла и по крайней мере раз в месяц сообщать кабинету о текущих происшествиях. Эти донесения трудно было сделать очень интересными по той причине, что другие посланники находились ближе к местам, где разыгрывались важные события. Мне же приходилось в своих сообщениях вращаться в тесном кругу немногих наблюдений, а придавать хоть какой-нибудь интерес донесениям было для меня тем труднее, что со времени приезда в Россию я действовал под давлением не зависящей от меня непреоборимой силы и поэтому с полным равнодушием относился ко всему, что от меня требовали. Это равнодушие было особенно необходимо мне в моей новой роли, поскольку здесь я должен был приветствовать как успех то, на что в действительности не мог смотреть иначе как на несчастье: нужно было вести переписку с Суворовым, забыть о резне в Праге, подписываться, обращаясь к императору: «Ваш верноподданный и раб», и т.д.

Король Сардинии во многом напоминал Иакова I, английского короля (исключая его богословскую ученость), каким он изображается в истории и главным образом в книгах Вальтер Скотта. Савойская ветвь, происшедшая от английской принцессы, даже от дочери, если не ошибаюсь, Иакова I, была старше Ганноверской[10]10
  Тут Чарторижский не совсем прав: Савойская ветвь действительно намного старше Ганноверской, но упоминаемая им английская принцесса, старшая дочь Иакова I Английского, – это Елизавета Стюарт (1596—1662), именно ее прямые потомки в 1714 году основали Ганноверскую династию английских королей.


[Закрыть]. Король не любил заниматься делами, и, несмотря на всю его набожность, его разговоры были пересыпаны забавными анекдотами, потому что, подобно своему предку Иакову, он имел склонность к шутовству. Его жена, королева Клотильда (если память мне не изменяет), была одной из сестер Людовика XVI. В Версале ее прозвали «Большой дамой» за необычайную полноту. Однако в то время, когда я был ей представлен, она была чрезвычайно худа, у нее были очень красивые глаза, лицо и звук ее голоса выражали доброту и меланхолическое настроение.

Дипломатический корпус, к которому я принадлежал, состоял только из меня и Виндама, брата лорда Виндама, знаменитого члена палаты лордов. Это был толстый англичанин, который походил скорее на пивовара или мясника, чем на дипломата. Каждое воскресенье или праздник мы оба отправлялись в резиденцию короля. Король занимал один из дворцов герцога Тосканского, расположенный за городом, дворец этот с течением времени сделался одной из великолепнейших резиденций. На аудиенцию нас вводил всегда граф Шаламбер, так называемый «министр иностранных дел». Он подводил нас к королю и королеве; разговор обыкновенно касался незначительных предметов и не продолжался более двадцати минут. После нескольких шутливых фраз король раскланивался с нами, подражая иногда лицу, о котором только что говорил, и это выходило у него очень комично. Что касается королевы, то она кланялась нам с грустной улыбкой.

Был также у нас еще некто вроде дипломата, низшего по положению и не бывавшего при дворе. Это был поверенный по делам Пруссии по имени Винтергальтер. Этот бедняга получал такое маленькое содержание, что ему едва хватало на жизнь, но, несмотря на свое изношенное платье, он бросался во все стороны, всюду проникал, болтал без конца и, конечно, чтобы не лишиться своего жалкого содержания, ежедневно нагружал курьера всякого рода бумагомаранием. Тем не менее, несмотря на все лишения, он был обладателем толстого брюшка, широкой лунообразной физиономии и некоторого политического чутья.

Что касается придворного общества, то оно состояло только из семейств нескольких пьемонтцев, последовавших за своим королем. Местные жители держали себя совершенно обособленно, ни с кем не встречаясь, никого не принимая. Сен-Жермен, бывший гувернер короля, считался гофмейстером двора. Он никогда нигде не появлялся, и с ним никто не имел никаких дел. Только однажды он устроил у себя обед, и это был единственное, что он предпринял в силу своего звания. Дюнуае, правая рука графа Шаламбера, и Ламармор< (как мне кажется, дядя генералов, носящих то же имя) также принадлежали ко двору; граф де ля Тур из Турина, бывший королевским губернатором в Пьемонте во время австрийской оккупации, и еще один сардинский дворянин, представитель страны при короле, дополняли тогда число представителей Пьемонта.

Из числа флорентинцев к пьемонтцам ходил только маркиз де Кореи, приехавший отдать мне визит. Впрочем, еще один дом составлял исключение из этого правила – дом госпожи д’Альбани, разведенной с претендентом и бывшей в то время супругой графа Альфиери. Госпожа д’Альбани часто давала обеды, на которые приглашались все иностранцы. Художник Фабр был постоянным посетителем этого дома. Я видался с ним много позже на его родине, в Монпелье, где он устроил музей картин и редкостей, собранных Альфиери и завещанных им графине д’Альбани, которая отдала их Фабру; ему же, если не ошибаюсь, она отдала и свою руку.

Важным лицом во Флоренции был в то время австрийский генерал Соммарива. Я помню, как однажды вечером некий импровизатор из общества, разыгрывая предложенную мной тему о любви Антония и Клеопатры, прежде всего стал воспевать австрийского генерала и посвятил ему свои стихи, подобно тому как Тассо посвятил свою поэму «Освобожденный Иерусалим» Альфонсу Феррарскому.

Во время моего пребывания во Флоренции граф Альфиери еще отличался очень крепким здоровьем. Длинные прогулки занимали большую часть его времени. На этих прогулках он громко, не обращая внимания ни на прохожих, ни на окружавшую его обстановку, декламировал стихи из своих трагедий, а вечерами, несмотря на усталый, измученный вид, тотчас же усаживался играть в шахматы. Молодость свою он провел очень бурно, как сам говорит об этом в своих мемуарах. Госпожа д’Альбани, к которой он был очень привязан, побудила его заняться литературной работой, давшей ему еще при жизни большое имя. За несколько лет до моего приезда во Флоренцию я встречался с ним в Париже.

Вначале он был страстно увлечен принципами Французской революции, но скоро революционные эксцессы возбудили в нем отвращение; Франция внушала ему ужас, и все свое усердие, все свои чувства он отдал королю Эммануилу, упрекая себя в том, что не всегда оставался верен ему. Когда много лет спустя неожиданная болезнь лишила его возможности продолжать обычные прогулки, он решил, что пришел конец; действительно, через несколько дней его не стало. Это был человек с большими достоинствами, смотревший на события с возвышенной точки зрения, но, находясь во власти своего экзальтированного воображения, он легко поддавался иллюзиям.

Спокойная жизнь, в которую были погружены двор Сардинии и флорентийское общество, была слишком однообразной и потому неинтересной. Дни шли один за другим, не принося ничего нового. И я решил поехать в Пизу к Франциску Ржевусскому, бывшему маршалу двора в Польше. Это был друг моих родителей, и во время нашего пребывания в Париже мы с матерью жили в его доме. Он принял меня самым сердечным образом, несмотря на то, что был очень болен. Страдая от болезни, которая свела его в могилу, он очень нетерпеливо переносил боли и прибегал к опиуму. Один врач, профессор университета в Пизе, одобрил это врачебное средство, не замедлившее уложить несчастного в могилу после ужасных страданий.

Еще в детстве мы любили Ржевусского. Он всегда угощал нас какими-нибудь лакомствами. Из Повонзок мы часто ездили в Маримон, где он выстроил себе с большим вкусом роскошную дачу. Это был человек, полный всевозможных достоинств, приветливый, добрый, щепетильно честный, но слишком любящий свои удобства. Он был щедр и во всем держался барином, принадлежа к той породе людей, которая теперь уже исчезла. Случалось, он при гостях совершенно не выходил из своей комнаты.

Я был принят у него с большим радушием; стол его был превосходен, сервировка самая тщательная, внимание самое утонченное, но сам хозяин временами не появлялся. Когда он чувствовал себя хорошо, то охотно выходил к столу и любил разговоры, которые у него всегда выходили очень интересными благодаря массе случавшихся с ним разнообразных приключений. Я помню одно из них, относящееся к его пребыванию в Петербурге. Он был послан туда королем, после восшествия того на престол, и очень близко сошелся с графом Паниным, императорским канцлером и воспитателем великого князя Павла. Находясь однажды у этого министра, он взял на руки маленького великого князя, как вдруг с тем случились конвульсии. «Никогда в жизни я не был так испуган, – рассказывал он, – и с тех пор остерегался играть с этим хилым, болезненным ребенком, который мог умереть на моих руках».

Ржевусский знал наизусть всю скандальную хронику Варшавы и Петербурга. Он был очень привязан к королю, долго пробыв его министром, но покинул двор тотчас, как увидел, что король не верен принятым на себя обязательствам.

Будучи во Флоренции, я воспользовался возможностью осмотреть чудеса и редкости, собранные в городских галереях. Кроме того, я занялся изучением итальянского языка, перечитывал поэмы Данте с одним священником, – имени его я теперь не помню. Я вел это спокойное и однообразное существование в течение всей зимы. Но весной вдруг лица у всех вытянулись, все начали шептаться, и признаки большого беспокойства сменили недавнюю благодушную беспечность. Наконец, стало известно о переходе французов через Альпы, о битве при Маренго и о ее результатах. Соммарива исчез, его войска – тоже, в то время как король Сардинии и весь его штат (я в том числе) наскоро собрали вещи и уехали в Рим.

Впечатление, которое Рим производит на человека, посетившего его впервые, не поддается описанию. Припоминаешь все, что знал, читал и слышал об этой древней столице мира. Пробуешь слить все отголоски душевных ощущений, чтобы сделать их более звучными и наслаждаться, переживая их вновь. С трудом представляешь себе, что действительно находишься на том самом месте, где совершались такие громкие события, что ходишь по земле, по которой некогда ходили великие люди. И тогда вид Рима погружает тебя в мечты. Находясь в этих местах, видишь вещи не такими, какими они в настоящую минуту являются; волшебным образом они представляются тебе такими, какими были в прежние времена: действительность облекается в великолепие и краски прошлого.

Выйдя из экипажа, я первым делом поспешил на Палатинский холм. Я не мог сдержать своего нетерпения, не мог наглядеться, не мог насытить свое воображение видом этих мест. Возможно ли это, говорил я себе: вот здесь, на этом самом месте, жили Сципионы, Катоны, Гракхи, Цезари! Здесь гремели речи Цицерона! Здесь пел свои песни Гораций! И я перебирал в памяти все, что с самого детства было предметом моего восхищения и симпатий, все, что я знал об этом от историков и поэтов. Очень сожалею, что в то время христианские древности этого знаменитого города не представляли для меня такого интереса, как теперь; я думал тогда только о Риме героическом, но языческом.

Будучи до такой степени проникнут величием прошлого, я только о нем и грезил во все время моего пребывания в Риме, а потому твердо решил осмотреть все до одного остатки его античной жизни. Осматривая развалины, изучая авторов, сравнивая все, что они написали о расположении, величине и направлении улиц и памятников античного Рима, я старался представить себе его строение в различные эпохи и набросать не только общий план, но также и ряд отдельных картин, со всеми подробностями. Например, Тибр, семь холмов, здания и постройки, которые были расположены на них, в том виде, какими они представляются нам в нашем воображении, начиная со времени появления первого здания на Палатинском холме и Капитолии, затем во времена царей и в различные эпохи Республики. Каждый из этих рисунков должен был, по моему замыслу, представлять какую-нибудь особенность, освященную историей и соответствующую эпохе. Эта идея, новая лишь для меня, зарождалась уже и у других лиц, но, к сожалению, никогда не была точно выполнена. В настоящее время такая работа представила бы меньше трудности и была бы более точной, так как произведенные за пятьдесят лет во многих местах раскопки обнаружили остатки фундаментов старого Рима.

Проекты плана и рисунков, представлявших площади, храмы и крепости Рима, разделенного на семнадцать районов, занимали меня все время моего пребывания в Риме. Я хотел, чтобы моя работа была точна и добросовестна. На это требовалось много времени, расходов и розысков. Надо было наводить справки во множестве книг, руководить антикварием, архитектором и чертежником. Я не сумел окончить работу, а только начал ее. Основанием работы я взял приобретенный мною план города, очень хорошо выполненный, и два рисунка. На одном был изображен форум времен Республики, против Палатинского холма виднелись массы народа, как это бывало в бурные времена, на возвышении – оратор, затем Via Sacra и здание, в котором происходили выборы. Другой рисунок представлял собой больших размеров акварель, также изображавшую форум, но с противоположной Капитолию стороны; здесь был нарисован триумф Германика. Видны были все храмы, воздвигнутые по склонам Капитолия. Из одного храма выходил Тиверий, горящий ненавистью и гневом, сопровождаемый членами Сената. Третья акварель, сделанная без меня, должна была представлять первую эпоху по основании Рима, гроты на Тибре, близ Палатинского холма; она совершенно не соответствовала ни моему ожиданию, ни моему замыслу. Эти рисунки – единственные памятники моего пребывания в Риме.