Текст книги "Воспоминания и письма"

Глава IV
Откровения великого князя Александра

В конце апреля, перед вскрытием Ладожского озера, когда лед, принесенный оттуда Невой, непременно навеет на Петербург резкий холод, в столице наслаждаются несколькими днями хорошей погоды: мороз в эти дни едва чувствуется, и набережные усеяны гуляющими. Туда устремляется все общество – дамы в изящных утренних туалетах и элегантно одетые мужчины.

Великий князь Александр также часто показывался на прогулке, иногда один, иногда с великой княгиней. Это обстоятельство еще более привлекало туда избранное общество. Мы с братом также бывали среди гуляющих, и всякий раз, встречая нас, великий князь останавливался, чтобы поговорить, и выказывал нам особое расположение.

Эти утренние встречи составляли, в некотором роде, продолжение придворных вечеров. Весной двор переехал, как всегда, в Таврический дворец, где императрица хотела жить более уединенно и принимала по вечерам только самое избранное общество: большая часть придворных кавалеров не принимала в этих вечерах участия, если не считать концертов, на которые являлись по особому приглашению.

Отношения наши с великим князем принимали с каждым днем характер все более крепнущего знакомства. Великий князь продолжал еще время от времени гулять по набережной. Однажды при встрече со мной он выразил сожаление, что мы видимся так редко, и приказал мне прийти в Таврический дворец, предлагая погулять по саду, который хотел показать мне. Он назначил мне день и час.

Уже установилась настоящая весна: как бывает обыкновенно в этом климате, природа спешила наверстать потерянное время, и растительность стала быстро распускаться. Все было покрыто зеленью и цветами.

В назначенное время я отправился в Таврический дворец. Мне очень жаль, что я не записал точно день, поскольку он имел решительное влияние на большую часть моей жизни и на судьбы моего отечества. С этого дня и после этого разговора, который я хочу передать подробно, началась, осмелюсь я сказать, наша дружба, породившая ряд событий, счастливых и несчастных, влияние которых тянется еще и сейчас и будет давать знать о себе в продолжение еще многих лет.

Как только я явился, великий князь взял меня под руку и предложил пройти в сад, желая, как он выразился, услышать мое мнение об искусстве англичанина-садовника. Тот сумел убрать сад с большим разнообразием и притом так, что ниоткуда нельзя было видеть конца его, несмотря на небольшую величину.

Мы обошли сад во всех направлениях за три часа очень оживленного, беспрерывного разговора. Великий князь сказал мне, что поведение мое и моего брата, наша покорность в столь тяжелом положении, спокойствие, с которым мы все приняли, не уклонившись от неприятных нам милостей, – все это возбудило его уважение и доверие к нам; и нынче он сочувствует нам, угадывает наши чувства и одобряет их, а потому испытывает потребность разъяснить свой образ мыслей. Ему невыносимо думать, что мы считаем его не тем, чем он является на самом деле. Он сказал мне тогда, что совершенно не разделяет воззрений правительства и двора, далеко не оправдывает политики и поведения своей бабки и порицает ее принципы. Симпатии же его всегда были на стороне Польши и ее славной борьбы, он оплакивает ее падение, и в его глазах Костюшко был великим человеком по своим доблестным качествам и по тому делу, которое защищал и которое было делом человечности и справедливости.

Великий князь также признался мне, что ненавидит деспотизм, в какой бы форме он ни проявлялся, что любит свободу, которая равно должна принадлежать всем людям, что чрезвычайно интересовался Французской революцией и, не одобряя этих ужасных заблуждений, все же желает успеха Республике и радуется ему. Он с большим уважением говорил о своем воспитателе Лагарпе как о человеке высокодобродетельном, истинно мудром, со строгими принципами и решительным характером. Именно Лагарпу он был обязан всем тем, что было в нем хорошего, всем, что он знал, и в особенности – теми принципами правды и справедливости, которые он счастлив носить в своем сердце.

Обходя сад вдоль и поперек, мы несколько раз встретили великую княгиню, которая тоже там прогуливалась. Великий князь сказал мне, что жена всегда была поверенной его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства и, кроме нее, я был первым и единственным лицом, после отъезда его воспитателя, с кем он осмелился говорить о подобных вещах. Чувства эти он не может доверить никому, так как в России никто еще не способен разделить или даже понять их; и нынче я должен чувствовать, как ему будет приятно иметь кого-то, с кем он может говорить откровенно, с полным доверием.

Разговор этот, как легко можно себе представить, был полон излияниями дружбы с его стороны и выражением удивления, благодарности и уверениями в преданности – с моей.

Он отпустил меня, говоря, что будет стараться видеться со мной насколько возможно чаще, и советовал мне быть чрезвычайно осторожным и хранить безусловную тайну, разрешив, однако, доверить ее моему брату.

Сознаюсь, я уходил пораженный, глубоко взволнованный, не зная – был ли это сон или действительность. Как?! Русский великий князь, будущий преемник Екатерины, ее внук и любимый ученик, которого она хотела бы, отстранив своего сына, видеть у власти после себя, о котором говорили, что он наследует Екатерине, этот князь отрицал и ненавидел убеждения своей бабки, отвергал недостойную политику России, страстно любил справедливость и свободу, жалел Польшу и хотел бы видеть ее счастливой? Не чудо ли, что в такой атмосфере могли зародиться столь благородные мысли, столь высокая добродетель?

Я был молод, полон экзальтированных мыслей и чувств; необычайные вещи удивляли меня ненадолго, я охотно верил в то, что мне казалось великим и добродетельным. Я был во власти легко понятного обаяния: столько было чистоты, невинности, решимости, казавшейся непоколебимой, самоотверженности и возвышенности души в словах и поведении этого молодого великого князя, что он казался мне каким-то высшим существом, посланным на землю Провидением для счастья человечества и моей родины. Я дал себе обет безграничной привязанности к нему, и чувство, вызванное во мне в эту первую минуту, продолжалось даже в то время, когда породившие его иллюзии стали исчезать одна за другой; позднее это чувство устояло перед всеми ударами, которые сам Александр нанес ему, и не погасло, несмотря на множество грустных разочарований.

Я рассказал брату о произошедшем разговоре, и мы оба, дав волю изумлению и восхищению, пустились мечтать о лучезарном будущем, которое, казалось, открывалось перед нами. Нужно помнить, что в то время так называемые либеральные идеи были распространены в гораздо меньшей степени, чем теперь, они не проникли еще во все классы общества и в кабинеты государей; наоборот, всякие намеки на них считались чем-то позорным и предавались анафеме при дворах и в салонах большей части европейских столиц, а в особенности в России, в Петербурге: здесь на почве русского деспотизма и раболепия все идеи старого французского порядка привились в своем наиболее крайнем виде. Встретить в такой среде великого князя, призванного управлять этим народом и пользоваться огромным влиянием в Европе, с такими решительными, смелыми мнениями, с такими противоположными существующему строю взглядами, – не было ли это великим и чрезвычайно знаменательным событием? Когда спустя сорок лет разбираешься в событиях, совершившихся со времени этого разговора, слишком хорошо видишь, как мало соответствовали они тому, что сулило нам наше воображение.

Оправившаяся от террора Французская республика, казалось, победоносно шла тогда к удивительной будущности, полной благоденствия и славы. В 1796-м и 1797-м годах она переживала свои лучшие дни. Империя еще не охладила и не совратила с прежнего пути наиболее горячих приверженцев революции. Представьте же себе наши польские чувства и желания, нашу неопытность, веру в конечный успех справедливости и свободы, и тогда станет понятным, что в те минуты мы в порыве счастья отдались самым обольстительным иллюзиям.

В следующие за этим замечательным разговором дни мы не имели случая говорить с великим князем, но каждый раз при встрече с ним обменивались дружескими словами и знаками взаимного понимания.

Вскоре двор переехал в Царское Село. Было установлено, что все придворные кавалеры будут отправляться туда по праздникам и воскресеньям, чтобы присутствовать в церкви, на обеде и на вечернем собрании. Туда ездили и ночевать и даже поселялись там для продолжительного пребывания – или в очень неудобных небольших флигелях, которые окружали дворец, или же в предместье, где также было плохо, но немножко свободнее, в домах, где не было ничего, кроме стен, окон и дверей.

Вначале великий князь приглашал нас приезжать почаще, затем предложил и совсем остаться жить в Царском Селе, чтобы, как он говорил, иметь возможность больше времени проводить вместе. Ему нравилось наше общество, и он искал его, так как только с нами мог говорить без утайки и высказывать свои истинные мысли.

По вечерам нам разрешалось являться в апартаменты дворца, когда там находилась императрица, участвовать в прогулках и игре в горелки, повторявшейся каждый день в хорошую погоду, или же присоединяться к обществу придворных, отправлявшихся под колоннаду. В будни за общим столом с императрицей обедали только те, кто был на дежурстве. Мне пришлось дежурить только раз: меня посадили против Екатерины, и я должен был прислуживать ей, с чем справился довольно неловко.

Мы часто возвращались в Царское Село и скоро обосновались там совсем, на весь сезон. Отношения наши с великим князем могли только привязать нас друг к другу еще более и возбудить самый живой интерес: это было нечто вроде франкмасонского союза, которого не чуждалась и великая княгиня. Интимность наших отношений, столь для нас новая, вызывала бесконечные разговоры, которые постоянно возобновлялись. Политические идеи и вопросы, которые показались бы теперь избитыми, тогда имели для нас всю прелесть животрепещущей новизны, а необходимость хранить их в тайне и мысль о том, что все это происходит на глазах двора, зараженного предубеждениями абсолютизма, под носом у всех этих министров, преисполненных сознанием своей непогрешимости, прибавляла еще больше интереса и пикантности этим отношениям.

Императрица благосклонно смотрела на близость, установившуюся между ее внуком и нами обоими. Она одобряла эти отношения, конечно, не угадывая их истинных причин и возможных последствий. Мне кажется, Екатерина следовала старым, традиционным, представлениям о блеске польской аристократии и считала полезным привлечь на сторону своего внука влиятельную семью. Она и не подозревала, что эта дружба утвердит его в чувствах, которые ей были ненавистны, и послужит развитию в Европе идей свободы и новому – увы, эфемерному – появлению на политической сцене Польши, которая считалась уже навеки похороненной.

Одобрение государыней явного преимущества, оказываемого нам великим князем, закрыло рты всем любителям пересудов и придало нам смелости продолжать наши отношения. Великий князь Константин, из чувства подражания и ввиду того, что это нравилось императрице, стал выказывать признаки дружбы к моему брату, звать его к себе, заставлял его играть роль друга семьи; но между ними не было и речи о политике. В этом отношении моему брату выпал плохой удел: ни одно из тех побуждений, которые связывали нас с Александром, не существовало для Константина, и его характер, своевольный, вспыльчивый, не признающий никаких внушений, кроме устрашения, не сообщал никакой привлекательности тесному сближению с ним. Великий князь Александр просил моего брата из дружбы к нему согласиться на это сближение, но с условием, чтобы его интимные признания не передавались Константину, к которому он тем нe менее питал братские чувства.

В начале года великий князь помещался в Большом дворце и не занимал еще отдельного дворца, только что выстроенного для него императрицей в парке. Осмотр этого дворца был некоторое время целью наших прогулок после обеда. Наконец великий князь перебрался туда, и у него явилась возможность свободнее видеться с нами. Часто он оставлял меня или брата обедать у себя, и когда апартаменты его были уже окончательно устроены, редко оказывалось, чтобы кто-нибудь из нас не приходил к нему ужинать. По утрам мы гуляли пешком, совершая иногда прогулки по нескольку верст. Великий князь любил ходить, обозревая окрестные деревни, и тогда в особенности отдавался своим любимым разговорам. Он находился под обаянием начавшейся молодости, которая сама создает себе привлекательные картины, тешится ими, не останавливаясь перед невозможным, и строит бесконечные планы на будущее, которому как будто не предвидится конца.

По своим воззрениям Александр являлся последователем 1789 года: он всюду хотел бы видеть республики и считал эту форму правления единственной, отвечающей желаниям и правам человечества. Хотя я и сам находился тогда во власти экзальтации и был рожден и воспитан в республике, где принципы Французской революции были встречены и восприняты с энтузиазмом, тем не менее в наших беседах я обнаруживал более рассудительности и умерял крайние мнения великого князя. Он между прочим утверждал, что престолонаследие является несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сумеет выбрать наиболее способного правителя. Я представлял ему все, что можно было сказать против этого мнения, – трудность и случайность избрания; я указывал на то, как страдала от этого Польша и как мало Россия подготовлена к установлению такого порядка. Я добавлял, что по крайней мере на этот раз Россия ничего бы не выиграла, так как могла бы потерять того, кто был наиболее достоин стать у власти и кто питал самые благодетельные, самые чистые намерения.

Разговоры на эту тему возобновлялись между нами беспрерывно. Иногда во время наших продолжительных прогулок разговор переходил на другие предметы, касался уже не политики, а природы, и молодой великий князь горячо восхищался ее красотами. Надо было быть очень расположенным к такого рода наслаждениям, чтобы находить их в местности, где мы гуляли; но, в конце концов, все в мире относительно, и великий князь восхищался цветком, листвой деревьев, скромным пейзажем, который открывался с какого-нибудь незначительного холма, ибо нет ничего менее живописного, чем окрестности Петербурга. Александр любил сады и вид деревень, любовался работающими крестьянами и деревенской красотой крестьянок. Сельские занятия, полевые работы, простая, спокойная, уединенная жизнь на какой-нибудь ферме, в приятном далеком уголке, – такова была мечта, которую он хотел бы осуществить и к которой со вздохом беспрестанно возвращался.

Я хорошо чувствовал, что это не то, что ему нужно на самом деле, что для его высокого назначения, для совершения крупных преобразований в социальном строе надо было бы иметь больше подъема, силы, огня, веры в самого себя, чего не было заметно у великого князя. В его положении желание избавиться от ожидавшего его огромного бремени и склонность к вздохам по досугу спокойной жизни были достойны порицания; недостаточно рассуждать о трудностях своего положения и страшиться их, надо зажечься страстным желанием их превозмочь.

Эти размышления приходили мне на ум лишь временами, и, даже когда я сознавал их справедливость, они не уменьшали во мне чувства восхищения и преданности по отношению к великому князю. Его искренность, прямота, способность увлекаться прекрасными иллюзиями придавали ему обаятельность, перед которой невозможно было устоять. К тому же, ввиду своей молодости, он мог еще приобрести то, чего ему недоставало. Обстоятельства и необходимость могли развить в нем способности, которые еще не успели проявиться; но его взгляды, его намерения оставались драгоценными, как самое чистое золото, и хотя он очень изменился впоследствии, но все же сохранил до конца дней часть наклонностей и взглядов своей молодости.

Многие, в особенности некоторые мои соотечественники, позже упрекали меня в том, что я слишком поверил уверениям Александра. Я часто доказывал его хулителям, что убеждения его были искренними, а не напускными. Впечатление от первых лет наших отношений не могло изгладиться из моих мыслей. Конечно, если Александр в девятнадцать лет говорил мне откровенно, в строжайшей тайне, о своих мнениях и чувствах, которые скрывал от всех, значит, он их испытывал на самом деле и чувствовал потребность кому-нибудь их доверить. Какой иной мотив мог он иметь тогда? Кого хотел обмануть? Без сомнения, он следовал лишь наклонностям своего сердца и высказывал свои истинные мысли. Мне придется еще возвратиться к этому вопросу, когда я буду говорить о переменах, происшедших в характере Александра.

Помимо разглагольствований о политике, о красотах природы и мечте предаться спокойно деревенской жизни, после того как судьбы свободной России будут обеспечены, у великого князя имелся для разговора еще третий предмет, которому он горячо отдавался и который совсем не соответствовал предыдущим: то были беседы о войске на манер его отца, великого князя Павла.

Великий князь Павел жил летом в своем загородном доме в Павловске, находившемся неподалеку от Царского Села. Императрица Екатерина разрешила ему сформировать для своего удовольствия несколько морских батальонов. Он был генерал-адмиралом, и эта почетная должность давала ему некоторые привилегии. Императрица делала вид, будто не замечает, что Павел пользуется этими привилегиями слишком широко и что по примеру Петра III, своего несчастного отца, он создал себе нечто вроде маленькой армии, которую одевал и старался обучать наподобие прусской, существовавшей при Фридрихе Великом. Войско великого князя Павла, в полном его комплекте, состояло, кажется, из двенадцати батальонов, сформированных по образцам кирасирских, драгунских и гусарских полков, и из нескольких артиллерийских орудий. Великий князь раздавал дипломы и чины, имевшие значение только в его маленькой армии. Покрой форменного платья был совсем странный и совершенно не походил на форму русской армии; это было утрированное подражание старой форме полков Фридриха.

Несколько лиц из общества и некоторые придворные получили разрешение носить такую форму, – это были недовольные главным двором, примкнувшие к Павлу; только им он разрешал приезжать в его загородные дворцы для исполнения служебных обязанностей. К их числу принадлежал и Растопчин, игравший в царствование Павла выдающуюся роль и впоследствии заставивший так много говорить о себе по случаю пожара Москвы. Форму эту надевали не только на службу, но и когда являлись в Павловск или Гатчину, а также при посещении вечеров в Зимнем дворце (великий князь Павел никогда не приходил по вечерам к своей матери). При жизни Екатерины эта форма везде, кроме покоев великого князя, считалась контрабандой, и над ней насмехались без всякого стеснения.

Оба великих князя числились командирами в составе этих войск. Они отдавались обязанностям своей службы с неутомимым рвением молодых людей, которым в первый раз дали практическое занятие, и с серьезным сознанием важности исполняемого дела. Двор и общество видели тут только карикатуру, бесплодную и не имевшую значения; она ставила в смешное положение тех, кто в ней участвовал. Великие князья в особенности подвергались насмешливым нападкам за то, что, не рассуждая, так горячо пристрастились к этим причудам. Их сравнивали с детьми, играющими в деревянных солдатиков. Но молодые люди, не останавливаясь перед порицанием большинства, стремились лишь к точному исполнению желаний и даже эксцентричных капризов своего отца. Они входили в мельчайшие подробности военной службы и исправляли их с беспримерным усердием.

В этом замкнутом и обособленном мире были свои шутки, свое злословие, заключались дружественные связи, были свои признанные герои фронта, из которых ни один не оправдал этого имени на настоящей службе. На парадах и маневрах этой армии в миниатюре развертывались важные события, возвышения и падения фортуны, неудачи и успехи, которые приносили людям то ужас, то несказанную радость. Я узнавал об этом из разговоров обоих братьев, любивших рассказывать обо всех превратностях придворной жизни в Павловске. Для молодых великих князей это все-таки была активная жизнь, придававшая им значение в собственных глазах: хоть в кругу и очень тесном, но они играли роль, льстившую их самолюбию, удовлетворявшую их юношеское стремление к активной деятельности, и к тому же без необходимости предаваться умственной работе. Строгое однообразие, установленное при дворе их бабки, где они не имели никаких серьезных занятий, слишком часто казалось им скучным. А капральские обязанности, физическое утомление, необходимость таиться от бабушки и избегать ее, когда они возвращаются с учения измученные, в своем смешном наряде, – все это, кончая причудами отца, которого они страшно боялись, делало для них привлекательной карьеру, не имевшую отношения к той, которую намечали для них и петербургское общество, и виды Екатерины.

Императрица не сумела ни завладеть воображением своих внуков, ни занять их какой-нибудь работой, ни разнообразить их время. Отцу их это удалось, что было большим злом, имевшим печальные последствия. Молодые великие князья считали себя в глубине души, и вполне согласно с действительностью, в гораздо большей степени членами так называемой гатчинской, нежели русской армии. Гатчина была любимым дворцом Павла, его осенней резиденцией; там он, вдали от Петербурга, мог еще более непринужденно отдаваться своим причудам. Великие князья жалели, что не могут переселиться туда вовсе, и, говоря о том, что делалось в маленькой армии Павла, самодовольно повторяли: «Это по-нашему, по-гатчински».

Помню, как однажды императрица задумала было послать Александра с генералом Кутузовым осмотреть крепости на шведской границе. Молодой князь безразлично отнесся к этому поручению, не обнаружил никакого рвения к его выполнению, и более об этом речи не поднималось.

Мелочные формальности военной службы и привычка приписывать им чрезвычайно большое значение извратили ум великого князя Александра. У него выработалось пристрастие к мелочам, от которого он не мог избавиться и в последующее время, когда ему уже стала понятна абсурдность этой системы. В продолжение всего своего царствования он страдал парадоманией, этой специфической болезнью государей, из-за которой, будучи на троне, терял много драгоценного времени; к тому же она мешала ему плодотворно работать и приобретать необходимые знания. Парадомания, привитая Павлом, послужила также звеном более тесного единения Александра с Константином и часто давала этому последнему возможность оказывать слишком большое влияние на своего брата, поскольку он был превосходным знатоком военного искусства – в пределах усовершенствования парадов, – и Александр не мог отрешиться от очень высокого мнения о своем брате в этом отношении. К тому же это было постоянным предметом их самых оживленных разговоров.

Императрица Екатерина с неудовольствием смотрела на сближение отца с сыновьями, тем не менее не предвидя всех его последствий, так как в противном случае она, вероятно, наложила бы на это свой запрет. Однажды, вернувшись из Павловска, великий князь Александр сказал мне: «Нам делают честь, нас боятся». Он хотел дать этим понять, что Екатерину начало тревожить это сосредоточение войск, военные упражнения в Павловске и характер установившегося между отцом и сыновьями согласия. Александр был польщен, что они заставили Екатерину испытать некоторого рода страх, но я сомневаюсь, чтобы это было так в действительности. А если подобного рода беспокойство и посещало Екатерину, то, во всяком случае, оно было слишком слабо и очень мимолетно. Екатерина слишком хорошо знала недостаток личного мужества в своем сыне, несерьезный характер его войск, отсутствие расположения к этим войскам в обществе и в остальной армии, чтобы дать себе труд их бояться. Поэтому она спала спокойно, под охраной одной только роты гренадер, в то время как Павел маневрировал со своей маленькой армией на расстоянии полумили от места ее пребывания.

Императрица Елизавета в Петергофе поступала точно так же по отношению к Петру III, который жил в Ораниенбауме, окруженный отрядом преданных голштинцев[9]9
  Гольштейн – историческая область в Германии, откуда был родом Петр III, первый представитель Гольштейн-Готторпской (Ольденбургской) ветви Романовых на русском престоле.


[Закрыть]. Она также хорошо знала чрезвычайное малодушие своего наследника, а быть может, и доброту его сердца. Разные слухи носились по поводу законности рождения Павла I, но, ввиду чрезвычайного сходства его с Петром III, нельзя сомневаться, что он действительно был сыном Петра.

В этом же году произошло событие, имевшее огромные последствия для Европы и ужасные – для Польши. Была объявлена беременность великой княгини Марии. Вскоре после этого она родила сына. Обряд крещения был совершен в Царском Селе; весь двор в полном параде присутствовал при этом в обширной зале перед церковью. Обряд был совершен, как и можно было ожидать, при самой торжественной обстановке, в присутствии послов. Новорожденный был назван Николаем. Смотря тогда, как он лежал в пеленках и кричал, утомленный обрядом крещения, весьма продолжительным в русской церкви, я не предвидел, что это слабое существо, красивое, как и всякий здоровый ребенок, станет со временем бичом моего отечества.

Среди побуждений, привязывавших молодых великих князей к их отцу, было одно более возвышенное и основательное, нежели упомянутые выше. Их обоих поражала чрезвычайная черствость Екатерины, которая не разрешала сыну и великой княгине, его жене, держать своих детей при себе, даже в малом возрасте. Как только великая княгиня оправлялась после родов, у нее отбирали новорожденного, чтобы смотреть за ним и воспитывать, вместе с сестрами и братьями, на глазах у бабки. Ни один из них при жизни Екатерины не был предоставлен родительским ласкам. Такая несправедливость возмущала молодых великих князей и отдаляла их от Екатерины. К тому же взгляды великого князя Александра на политику бабки мало располагали его к исполнению ее желаний, по крайней мере в тех случаях, когда он не был вынуждаем к этому необходимостью. Он всегда находил в ее действиях какие-нибудь недостатки и не выказывал ни усердия, ни доброго желания, выражал только скуку и безразличие каждый раз, когда требовалось принять малейшее участие в делах управления. Великий князь Константин, не разделявший либеральных воззрений своего брата, тем не менее сходился с ним во мнениях насчет образа жизни и характера императрицы Екатерины. Я несколько раз слышал, как он отзывался о своей бабке, и при ее жизни и позже, с безмерной резкостью и в грубых выражениях.