Текст книги "Воспоминания и письма"

Ганноверец Беннигсен решил тогда судьбу дела, со всеми его последствиями для России и Европы. Он был из числа тех, кому только в тот вечер сообщили о заговоре. Он становится во главе отряда; за ним первыми следуют самые смелые (или те, кто был больше всего ожесточен против Павла). Они проникают в спальню императора и идут прямо к его кровати; Павла там нет – новая тревога для заговорщиков. Ищут с фонарем в руках и скоро находят несчастного императора забившимся в складки портьеры, за которой он старался спрятаться от них. Ни жив ни мертв, в одной сорочке, он был вытащен оттуда. Наступила расплата за все ужасы, которые он когда-либо заставлял переживать. Страх сковал холодом его рассудок, лишил его способности говорить; Павел дрожал всем телом. Его посадили в кресло перед письменным столом. Худая, длинная, бледная и угловатая фигура генерала Беннигсена с обнаженной шпагой в руках должна была показаться императору страшным привидением (обычное выражение лица его было скорее добродушным). «Ваше Величество, – сказал ему генерал, – вы мой пленник, и ваше царствование окончено; откажитесь от короны, напишите и подпишите тотчас же акт отречения в пользу великого князя Александра».

Император был не в состоянии отвечать. Ему дали в руки перо. Вероятно, заранее приготовили черновой набросок акта отречения, чтобы дать ему его переписать. Дрожащий, почти без чувств, Павел уже собрался подчиниться их требованию, когда опять послышались какие-то крики. Генерал Беннигсен вышел (как он мне часто рассказывал об этом), чтобы узнать, что это за крики, восстановить порядок и принять необходимые меры для безопасности дворца и императорской фамилии.

Но едва только Беннигсен переступил порог двери, началась ужасная сцена. Несчастный Павел остался один на один с людьми, возбужденными против него безумной личной ненавистью за его несправедливости, преследования или отказы в их просьбах. Вначале они возмутительно издевались над ним и оскорбляли его. По-видимому, его смерть была заранее решена между несколькими самыми ярыми заговорщиками, может быть, без ведома руководителей или, по крайней мере, без их формального согласия. Эта ужасная катастрофа, почти неизбежная в подобных случаях, была, без сомнения, ускорена криками, заставившими генерала Беннигсена выйти и возбудившими у оставшихся в комнате тревогу и страх за самих себя. Граф Николай Зубов, человек атлетического сложения, говорят, первый поднял руку на своего государя. Раз перешли эту границу, ничто уже больше не останавливало заговорщиков. Они видели в Павле только чудовище, тирана, непримиримого врага; то, что он совершенно уничтожен, его полное подчинение – не только не обезоруживало никого, но и делало его в их глазах столь же презренным и смешным, как и ненавистным.

Ему наносят удары. Один из заговорщиков, имя которого узнали позже и которое я теперь не могу вспомнить, развязывает свой форменный шарф и обматывает его вокруг шеи императора. Император отбивается. Чрезвычайная опасность и близость смерти возвращают ему способность говорить и некоторую силу. Он всовывает руку, которую удается вырвать у убийц, между роковым шарфом и шеей и кричит: «Воздуху, воздуху!» В эту минуту он замечает красную форму, которую носили тогда офицеры-конногвардейцы, и думает, что это его сын Константин, полковник этого полка, распоряжается его убийством. «Пощадите, Ваше Высочество, пощадите, из сострадания! Воздуху, воздуху!!!»

Заговорщики овладевают рукой, которой он старается продлить свою жизнь. Шарф тянут за оба конца со страшной яростью. Несчастный император испустил уже последний вздох, а заговорщики все еще виснут на концах шарфа. Труп тащат, бьют ногами и руками. Тогда трусы присоединяются к тем, кто совершил злодеяние, и превосходят их в жестокости… Возвращается генерал Беннигсен. Не знаю, был ли он искренно поражен тем, что произошло в его отсутствие и в чем он не принимал никакого участия. Он удовольствовался тем, что прекратил страшное безобразие этой сцены.

Тем временем крик «Павла нет больше!», услышанный всеми запоздавшими заговорщиками, наполняет их радостью, в выражении которой они теряют чувство всякого приличия и достоинства. С шумом, в беспорядке они рассыпаются по коридорам и залам дворца, рассказывая друг другу про свои воображаемые подвиги. Многим удается продолжить пьянство, начатое за ужином: проникнув в дворцовые погреба, они пьют за смерть того, кого уже нет больше в живых.

Пален, во главе второго отряда, по-видимому, заблудился в аллеях Летнего сада; он явился со своей шайкой во дворец в ту минуту, когда преступление уже совершилось. Говорят, хотя я и не могу этого утверждать наверное, что он опоздал нарочно, чтобы, в случае неудачи заговорщиков, иметь возможность сделать вид, что прибежал арестовать их, и уверить императора, что он его спаситель. Как бы там ни было, но, явившись на место действия, он тотчас начал проявлять большую энергию, отдавал во всю остальную часть ночи многочисленные распоряжения, одним словом – ничего не упустил для того, чтобы именно ему были приписаны главная заслуга, усердие и искусство, решившие успех предприятия.

Легко видеть, до какой степени выполнение дела зависело от случайностей, несмотря на все заблаговременно принятые меры. Следующие обстоятельства докажут это еще яснее. Заговор, правда, был выражением почти единодушного желания высших классов и большей части офицеров, но не так дело обстояло с солдатами. Строгости, безрассудные неистовства императора Павла обрушивались обыкновенно на чиновников, генералов и старших офицеров. Чем человек был выше рангом, тем сильнее подвергался он всему этому. Но только в очень редких случаях прихотливая строгость Павла касалась солдат. Кроме того, солдатам постоянно раздавали после парада и учения хлеб, мясо, водку и деньги. Ужас, испытываемый офицерами, и наказания, которым те ежедневно подвергались, не заключали в себе ничего неприятного для простого солдата. Наоборот, солдаты видели в этом даже некоторого рода удовлетворение за битье палками и дурное обращение, которые они постоянно терпели от офицеров. К тому же их самолюбию льстило то большое значение, которое придавалось солдатам, так как при Павле не было ничего важнее парада и учений. Солдатам нравилось, их забавляло то, что император, их великий ценитель, подвергал наказаниям и строгостям офицеров, в то же время при всяком случае обильно награждая войска за службу, бессонные ночи и всякие стеснения, которым они подвергались.

Одним словом, солдат, а в особенности гвардеец – из которых многие были женаты и жили с семьями в некотором даже довольстве, – при Павле чувствовал себя хорошо, был доволен и привязан к императору. Генерал Талызин, один из главных заговорщиков, очень любимый своим полком, взялся привести во дворец один из батальонов первого гвардейского полка, которым сам командовал. По окончании ужина у Зубова он собрал полк и хотел объявить солдатам, что строгости и тяготы их службы скоро кончатся и наступает минута, когда они будут иметь государя снисходительного, кроткого, доброго, от которого им не придется ожидать тех жестокостей, какие существуют в настоящее время. Он скоро заметил, что слова его слушают недружелюбно; солдаты угрюмо молчали, их лица приняли мрачное выражение, послышался ропот. Генерал не думал уже о красноречии, он поторопился окончить свою речь, произнеся коротко, обычным тоном слова команды, и кучка людей, превращенных в машины, тронулась, повернулась, дала повести себя в Михайловский дворец и заняла там все аллеи.

Граф Валериан Зубов, лишившийся ноги во время польской войны, не мог присоединиться ни к одному из отрядов заговорщиков. Он явился во дворец вскоре после того, как распространилась весть о смерти императора Павла, и счел нужным войти в зал, где стояла гвардейская пехота, чтобы убедиться в ее настроении. Он поздравил солдат с новым, молодым, императором, но это приветствие было плохо принято, и граф Зубов вынужден был поспешно уйти, чтобы не подвергнуться весьма неприятной манифестации.

Эти обстоятельства как нельзя лучше доказывают, насколько легко было бы императору раздавить заговорщиков. Если б Павел смог вырваться от них на одну минуту, если б он показался гвардии, находившейся во дворе дворца, если б имел хоть одного человека, которого мог бы послать к гвардии, заговорщики не избежали бы гибели. Они были обязаны удачей только внезапности нападения. Это доказывает, насколько призрачен и невыполним был составленный Александром план держать своего отца под опекой. Если б император Павел остался жив, кровь залила бы эшафоты, Сибирь бы наполнилась и, по всей вероятности, ужасная месть низложенного императора распространилась бы и на многих из членов его семьи.

Расскажем теперь, что происходило в эту ужасную ночь в той части дворца, которую занимала императорская фамилия.

Великий князь Александр знал, что приближается минута, когда его отцу будет предложено отречься от престола, отказаться от власти. Взволнованный сомнениями, тысячей неясных тревог, он, не раздеваясь, бросился на постель. Около часу ночи в его дверь постучали, и великий князь увидел вошедшего графа Зубова, со взъерошенными волосами, разгоревшимся от вина и только что совершенного убийства лицом, беспорядочно одетого. Он подошел к Александру, севшему на постели, и сказал ему своим хриплым голосом: «Все сделано». – «Что сделано?» – в ужасе спросил великий князь. Он плохо слышал, а может быть, боялся того, что ему скажут, в то время как граф Зубов, со своей стороны, боялся назвать то, что было сделано. Это немного удлинило разговор; великий князь был так далек от мысли о смерти своего отца, что не допускал возможности ее. Наконец он заметил, что граф, не объясняя четко, все говорит ему: «Государь» и «Ваше Величество», тогда как великий князь думал быть только регентом. Это обстоятельство не позволило ему дольше сомневаться. Александр предался самой сильной скорби, самому острому отчаянию.

Надо ли этому удивляться? Даже честолюбцы не могут удержаться от содроганий, совершая преступление или хотя бы считая себя виновниками их; великий князь же совершенно не был честолюбцем ни в то время, ни после, по самым свойствам своего характера. Мысль, что он был причиной смерти отца, казалась ему ужасной; он чувствовал, будто меч вонзился в его совесть, и черное пятно, казавшееся несмываемым, теперь навсегда связалось с его именем.

В это время слух о мятеже и покушении на жизнь императора дошел до покоев императрицы. Она проснулась, вскочила и наскоро оделась. Известие о совершенном преступлении привело ее в неописуемое возбуждение. Она была поражена, ею овладели страх, ужас, жалость к мужу, беспокойство за себя. Редко бывает, чтобы императрицы, или даже просто иностранные принцессы, связанные родством с русским царствующим домом, не мечтали, хотя бы временами, о возможности получить доступ к престолу в силу каких-нибудь неожиданных поворотов судьбы, не таили в сокровеннейших своих мыслях грезы о том, что и на их долю может выпасть эта счастливая случайность, столь нередкая в России, столь подходящая к традициям, воззрениям и даже склонностям русских.

Императрица Мария, не владея собой от гнева и отчаяния, явилась перед заговорщиками. Ее крики разносились по всем коридорам, примыкавшим к ее комнатам. Заметив гренадеров, она несколько раз повторила им: «Итак, нет больше императора, он пал жертвой изменников. Теперь я – ваша императрица, я одна – ваша законная государыня, защищайте меня, идите за мной!» Генерал Беннигсен и граф Пален, приведшие во дворец отряд испытанных солдат, на которых они могли положиться в деле восстановления порядка, пробовали успокоить императрицу. С большим трудом им удалось насильно увести ее в ее комнаты. Едва войдя туда, она тотчас снова хотела вернуться, не обращая внимания на часовых, поставленных у дверей.

Казалось, в те первые минуты она решилась на все, чтобы захватить в свои руки власть и отомстить за убийство мужа. Но императрица ни наружностью, ни характером не была способна возбудить в окружающих энтузиазм или безотчетную преданность. Ее слова, ее многократные призывы не произвели на солдат никакого впечатления. Может быть, этому способствовал иностранный немецкий акцент, сохранившийся в ее русской речи. Часовые скрестили оружие. Она отошла в отчаянии и досаде. К ее страданиям прибавилось горькое сознание того, что она совершенно безуспешно, без всякой пользы для себя, обнаружила свое честолюбие.

Я никогда ничего не слышал о первом свидании матери и сына после совершенного преступления. Что говорили они друг другу? Какие могли дать друг другу объяснения по поводу того, что произошло? Позже они поняли и оправдали друг друга, но в эти первые страшные минуты император Александр, уничтоженный угрызениями совести и отчаянием, казалось, не мог произнести ни одного слова или о чем бы то ни было думать. С другой стороны, императрица, его мать, была в состоянии исступления от горя и злобы, лишавших ее всякого чувства меры и способности рассуждать.

Среди ужасного беспорядка и смятения, царивших в эту ночь во дворце, из всех членов императорской фамилии только одна молодая императрица сохранила присутствие духа. Император Александр часто говорил об этом. Она старалась утешить его, вернуть ему мужество и уверенность в себе. Она не оставляла его всю ночь и отходила от него лишь на минуту, чтобы успокоить свекровь, удержать ее в ее комнатах, уговорить прекратить вспышки, которые могли стать опасными теперь, когда заговорщики, опьяненные успехом и знающие, как должны опасаться ее мести, являлись хозяевами во дворце. Одним словом, в эту ночь волнения и ужаса, когда все были взволнованы, каждый на свой лад, только императрица Елизавета сохранила самообладание и проявила моральную силу, которую все признали. Она явилась тогда посредницей между мужем, свекровью и заговорщиками и старалась примирить одних и утешить других.

В первые годы своего царствования Александр оказался в очень трудном и тяжелом положении по отношению к участникам заговора. В продолжение нескольких месяцев он считал себя в их власти и не находил возможности действовать свободно.

Как различить перед лицом правосудия более и менее виновных? Ведь к последней категории принадлежали все знатнейшие люди армии, салонов обеих столиц, все высшие офицеры гвардии. Никто из петербургского общества не избежал бы этих обвинений. Как установить перед законом различную степень виновности отдельных участников?

Генерал Беннигсен никогда больше не показывался при дворе. Он лишился своего места литовского генерал-губернатора, которое было отдано генералу Кутузову. Только в конце 1806 года Беннигсен выдвинулся вновь благодаря своей военной репутации, и Александр поставил его во главе армии, сражавшейся при Эйлау и Фридланде. Князь Платон Зубов, заведомый вождь заговора, несмотря на все употребленные им старания, не получил никакого назначения и, чувствуя, насколько императору неприятно его видеть, уехал в свои поместья и там пытался создать себе подходящие условия жизни запоздалой женитьбой на одной красивой польке. Он скитался по Европе, не встречая ни в ком к себе уважения, и вскоре умер, не вызвав ничьих сожалений.

Я говорил уже о том, каким образом был выслан генерал Пален. То же произошло и с Паниным. По прошествии нескольких месяцев, перед отъездом на коронацию, император отрешил Панина от заведования иностранными делами. Оба главных зачинщика заговора были отданы под надзор высшей полиции и получили приказание не только не показываться при дворе, но даже никогда не появляться там, где будет император, и быть всегда вдали от того места, куда он приедет. Карьера их была разбита и уничтожена. Им пришлось навсегда отказаться от общественной деятельности и влачить свою жизнь в уединении и заброшенности, из которых им уже не суждено было выйти.

Следует признать, что наказание, выпавшее на долю этих людей, так же как многих других, было самым тягостным, можно сказать, самым жестоким, какое только можно было наложить на них. Но всего беспощаднее император Александр наказал самого себя. Трудно описать, как глубока была его скорбь, как трогательны были его сожаления и угрызения совести, которые он постоянно старался растравлять в своей душе.

Приближалось время коронации. Двор и вся петербургская знать отправились в Москву в конце августа 1801 года. Ясно представляю себе, что творилось в это время в душе императора среди окружавших его великолепных празднеств, пышности, блеска, почестей и расточавшихся в его адрес выражений любви и энтузиазма. Празднества, приемы, сам обряд коронования, без сомнения, еще живее напоминали ему отца, всходившего по этим ступеням трона при такой же торжественной обстановке. Блестящий апофеоз верховной власти – вместо того чтобы возбудить честолюбие Александра, льстить его тщеславию или развлекать его, – наоборот, увеличивал до крайности его внутреннюю муку. Я думаю, он никогда не чувствовал себя более несчастным. Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя. Со мной он чувствовал себя всего приятнее, я всего менее стеснял его: с давних пор он доверял мне свои тайные мысли и страдания, поэтому мне, не в пример другим, было дозволено входить в его кабинет, когда он предавался этому мучительному упадку духа, этим отчаянным угрызениям совести.

Иногда я входил самовольно (когда он слишком погружался в страшную задумчивость) и старался вывести его из этого состояния, напомнить ему о его обязанностях, о работе, к которой он был призван. Александр смотрел на эти обязанности как на тяжелое бремя, которое необходимо было нести, но чрезмерные угрызения совести и строгость по отношению к себе отнимали у него всякую энергию. На мои увещания, на слова, с которыми я к нему обращался, желая поднять в нем энергию и надежду, он отвечал: «Нет, это невозможно; против этого нет лекарств, я должен страдать. Как хотите вы, чтобы я перестал страдать? Этого изменить нельзя».

Близкие люди не раз боялись, как бы Александр совершенно не лишился рассудка; и так как я был единственным в то время человеком, который мог говорить ему все не стесняясь, то меня постоянно просили об этом. Думаю, что мои заботы не были бесполезны и помогли молодому императору не пасть под тяжестью преследовавшей его страшной мысли.

Несколько лет спустя великие события, в которых император Александр играл такую выдающуюся и славную роль, доставили ему удовлетворение и в продолжение нескольких лет напрягали все его способности; но я убежден, что впоследствии та же ужасная мысль снова завладела им и именно благодаря ей он впал с течением времени в такое уныние, дошел до такого отвращения к жизни и поддался несколько преувеличенной набожности, которая является единственно возможной и действительной опорой человека среди мучительных страданий.

Не раз, когда разговор переходил на эту грустную тему, император Александр повторял мне подробности того, как он предполагал устроить отца в Михайловском дворце, предоставив ему, по мере возможности, пользование загородными императорскими дворцами. «Ведь Михайловский дворец, – говорил он, – был любимым жилищем отца, ему было бы там хорошо, он имел бы в своем распоряжении весь Летний сад для прогулок верхом и пешком». Александр хотел выстроить там манеж и театр и мечтал о том, что здесь удастся сосредоточить все то, что могло бы доставить удовольствие и развлечение отцу и сделать его счастливым. Он судил о нем по себе. Благородному характеру Александра всегда была свойственна какая-то женственность, со всеми присущими ей положительными и отрицательными чертами. Часто случалось, что он мысленно строил планы, которые ему нравились, но которых нельзя было осуществить в действительности. На этом идеальном фундаменте он возводил целые фантастические замки, заботливо улучшая их в своем воображении. План, придуманный им для устройства судьбы отца путем устранения его от престола, был в высшей степени непрактичен. В особенности этот план был невыполним в России. Александр был тогда молод, неопытен, почти детски доверчив, и эти природные черты его характера ослабели лишь с течением времени.