Текст книги "Воспоминания и письма"

Глава VI
Восшествие на престол Павла I

Никогда еще не бывало такой быстрой смены всех декораций, как это произошло при восшествии на престол Павла I. Все изменилось быстрее, чем в один день: костюмы, прически, наружность, манеры, занятия. Воротники и галстуки носили до тех пор довольно пышные, чересчур закрывающие нижнюю часть лица; теперь их моментально уменьшили и укоротили, обнажив тонкие шеи и выдающиеся вперед челюсти. Раньше в моде была элегантная прическа на французский лад: волосы завивались и закалывались сзади низко опущенными. Теперь их стали зачесывать прямо и гладко, с двумя туго завитыми локонами над ушами, на прусский манер, с завязанным назад у самого корня пучком; все это было обильно напомажено, напудрено и напоминало наштукатуренную стену. До сих пор щеголи старались придать своим мундирам более изящный вид и охотно носили их расстегнутыми. Теперь же с неумолимой строгостью вводилось платье прусского покроя, времен старого Фридриха, которое носила гатчинская армия. Парад сделался главным ежедневным занятием, и на этих парадах разыгрывались самые важные события, под влиянием которых император на всю оставшуюся часть дня становился довольным или раздраженным, снисходительным и расточающим милости или строгим и даже ужасным.

Вскоре гатчинская миниатюрная армия торжественно вступила в Петербург. Она должна была служить образцом для гвардейцев и всей русской армии. То был день волнений и беспокойств для обоих великих князей. Они получили приказ встать во главе этого войска и вести его в столицу. Предстояло явиться перед публикой, плохо расположенной к этому войску, и – что было еще труднее, – угодить императору. Все обошлось благополучно. Гатчинцы, предмет особенной любви императора, выстроились в боевом порядке на большой площади перед Зимним дворцом среди боязливо настроенной толпы, изумленной новым зрелищем и новым видом солдат. Войска продефилировали перед императором, который выразил сыновьям удовольствие по поводу удачного выполнения этого первого публичного акта его царствования. Они были вне себя от радости. Вновь прибывшие военные были вначале размещены по домам петербургских жителей, которые постарались хорошо принять их. На улицах можно было встретить гренадер в остроконечных касках прусского образца, мертвецки пьяных, падавших в канавы, так как хозяева не пожалели для них вина.

Павел за долгие годы своего уединения и ожидания обдумал все, что был намерен сделать, как только власть окажется в его руках. Поэтому перемены и новости следовали одна за другой с невероятной быстротой. Гатчинцы были распределены по трем полкам гвардейской пехоты и конной гвардии, был сформирован полк кавалергардов, получивший наскоро изготовленные каски и кирасы (эти защитные уборы в русской армии того времени уже упразднили). Гатчинских офицеров быстро повышали в чинах, и скоро старые военные оказались вынуждены или выходить в отставку, или подчиниться командованию малообразованных, грубых людей, имена которых ранее упоминались в разговоре только для того, чтобы над ними посмеяться.

Несмотря на нелепые и смешные странности, которые примешивались к первым актам нового царствования, в сущности, все же была в них и сторона серьезная и полезная: так, император приказал, чтобы молодые придворные непременно выбирали себе какой-нибудь род службы. Вышло запрещение служить в гвардии кое-как, по-любительски. С этих пор гвардейская служба приняла очень серьезный и даже тяжелый характер, и большая часть молодых людей стала предпочитать гражданскую службу.

Как только Павел получил власть, первой его мыслью было оказать блестящие почести памяти своего отца, почести, которые в то же время служили как бы обвинительным приговором тем, кто был виноват в его смерти.

В первые дни после кончины императрицы и во все время, которое нужно было для бальзамирования ее тела, все принадлежавшие ко двору получили приказ дежурить день и ночь во внутренних покоях, у тела. Император, императрица и вся семья являлись два раза в день, чтобы помолиться и поцеловать руку умершей. Вскоре император приказал вынуть из могилы останки своего отца, с большой пышностью перенести их из Невского монастыря в Зимний дворец и поставить подле тела императрицы Екатерины.

Еще оставалось в живых трое или четверо из тех, кого обвиняли в соучастии в убийстве Петра III. Тогда они были солдатами или унтер-офицерами гвардии, теперь стали уже знатными вельможами и занимали значительные посты.

То были, между прочим, маршал двора, князь Барятинский, не пользовавшийся любовью, потому что был глуп, груб и ворчлив, и генерал-губернатор Белоруссии Пассек, адъютант императрицы. Этот титул в предыдущее царствование считался очень высоким и давал большие преимущества; лиц с этим титулом было очень мало. Адъютант императрицы один имел право носить трость, распоряжался во дворце и охранял безопасность государыни. Пассек исчез в день смерти Екатерины, а князь Барятинский был совершенно уничтожен и умирал от страха. Он должен был, так же как и другие соучастники, дежурить у гроба Петра III и занимать назначенное ему в похоронной процессии место. Только граф Алексей Орлов, главный из действующих лиц переворота, уложившего Петра III в могилу, ходил твердой поступью и старался иметь спокойный вид.

Император Павел велел поместить оба гроба на парадное ложе, на котором они и были выставлены. Гроб Екатерины был открыт для поклонения публики. Высшие должностные лица, дамы с портретами, фрейлины, придворные кавалеры несли свою службу у парадного ложа в продолжение шести недель, день и ночь. Это вызвало много неожиданных встреч и породило, благодаря таким необычайным условиям, дружеские отношения между теми чинами, которые почти никогда ранее не встречались.

По истечении шести недель состоялось погребение Екатерины и Петра, которых везли вместе и вместе похоронили, в одном склепе. Войска петербургского и окрестных гарнизонов сопровождали похоронную процессию, и все, кто принадлежал ко двору и к правительству, шли в два ряда пешком на другой конец города, до Невского монастыря. Всем было строго предписано явиться в траурных костюмах, и предписание это было соблюдено. Пудра была изгнана с причесок женщин и мужчин, тогда как самые прически изменены не были, что всех обезобразило. Похоронный кортеж был необычайно длинен, церемония похорон продолжалась в течение всего дня.

Император оставил для себя в Зимнем дворце апартаменты, которые он занимал, будучи великим князем. Приемная зала была постоянно переполнена теми, кому разрешен был вход. Сюда отправлялись как на забавное представление, проводили здесь целые дни. Шло беспрестанное движение, волнение, суета; камердинеры и адъютанты в ботфортах бегали, натыкались друг на друга, одни ища кого-нибудь, другие неся приказы императора. Те, кого звали, являлись, запыхавшись и не зная, что их ожидает; приглашенные в первые дни выходили минуту спустя, большей частью с радостными лицами, с красной или голубой лентой через плечо. Я видел, как выходил таким образом из кабинета с голубой кавалерской лентой граф Николай Зубов, пожалованный чином обер-шталмейстера за то, что первым принес Павлу достоверное известие о его восшествии на престол. Впрочем, это было время беспрерывных метаморфоз. Те, кто был велик и значителен при Екатерине, за малыми исключениями, ввергались теперь в забвение и ничтожество. Новые лица появлялись и в короткое время делали себе неслыханную карьеру. Все министры были сменены.

Князь Платон, походивший на низложенного принца, уехал в свои владения в Литву, в обширные поместья, данные ему Екатериной. Желание поживиться этими поместьями было одной из причин двух последних разделов Польши, и доходы с них с избытком могли окупить его путешествия. Он посетил несколько городов Германии; влияние остроумных и не отличавшихся суровыми добродетелями женщин подействовало на него так, что он сильно изменился и утратил свой обычный вид томной важности. Князь пользовался преимуществами независимого существования, пока честолюбие и тщеславие не внушили ему уверенности в предназначении сыграть большую роль; вследствие этого он вновь явился в Петербург и сделал себя еще более виновным и несчастным, чем когда-либо прежде.

Из всех бывших министров Екатерины Павел отличил только графа Безбородко, ввиду его большой талантливости, высокой репутации, которой он пользовался, и в особенности, вероятно, по той причине, что он оказывал мало внимания Зубовым во время наибольшего расположения к ним Екатерины. Павел в начале своего царствования чувствовал в нем нужду. Он осыпал графа милостями, дал ему княжеский титул, всегда советовался с ним, когда дело шло о том, чтобы провести в жизнь свои причуды, и удвоил его богатства, одарив землями и значительными денежными суммами. Впрочем, выбором императора руководило главным образом особое побуждение, всецело владевшее его умом. То была мысль окружить себя слугами, на которых он мог бы всецело рассчитывать, так как с момента восшествия на престол он со страхом предчувствовал дворцовый переворот. Он раздал наиболее важные места людям самым ничтожным, часто менее всего способным исполнять свои новые обязанности. Он набирал их из тех, кто был при нем в Гатчине, выискивал их среди людей, которые некогда дали доказательства своей верности его отцу, или же среди их потомков и родственников. Он преследовал и изгонял тех, кто пользовался расположением его матери, кто, по причине уже одного этого, был ему подозрителен. Боязнь измены служила постоянным, хотя и малоустойчивым мотивом его милостей и поступков в продолжение всего царствования. Император ошибся в выборе, а в особенности в употреблении тех средств, которые должны были обеспечить ему жизнь и власть и которые, наоборот, ускорили его плачевный конец.

Из людей, казавшихся ему подозрительными, некоторых он преследовал с неумолимой жестокостью; тех же, которые остались на местах или были им вновь призваны, он старался утвердить в верности при помощи щедрости, но они отплатили ему неблагодарностью. Ни один государь не был более ужасен в своих жестокостях и более щедр в минуту великодушных порывов. Но совершенно нельзя было быть уверенным в его благосклонности. Одного слова – будь оно случайно или предумышленно, – одной тени подозрения было достаточно, чтобы только что дарованные им милости сменились преследованием. Любимые более всех сегодня дрожали от мысли, что назавтра могут быть удалены от двора и отправлены в далекую ссылку.

Таково было состояние страны в продолжение всего этого царствования. Однако император хотел быть справедливым. В душе его, наряду с капризами и беспорядочными вспышками, жило глубокое чувство справедливости, часто внушавшее ему поступки, достойные похвалы. Случалось не раз, что, подвергнув кого-нибудь все усиливающимся жестоким гонениям, он вновь призывал к себе этого человека, обнимал его, почти просил у него прощения, сознавался, что ошибся, что подозревал его несправедливо, и осыпал его новыми щедротами, чтобы загладить свою вину.

Страх, так часто испытываемый им самим, он внушал и всем чиновникам своей империи, и эта общая устрашенность имела следующие благодетельные последствия. В то время как в Петербурге, в центре управления, общая неуверенность в завтрашнем дне терзала и волновала все умы, в провинциях губернаторы, генерал-губернаторы и все военные страшились того, чтобы злоупотребления, которые они позволяли себе, не дошли до сведения императора и чтобы в одно прекрасное утро, без всякого разбора дела, им не пришлось оказаться лишенными места и высланными в какой-нибудь из городов Сибири. А потому чиновники стали обращать больше внимания на свои обязанности, изменили тон в обращении с подчиненными и избегали слишком вопиющих злоупотреблений. В особенности могли заметить эту перемену жители польских провинций, и царствование Павла еще и до сих пор в наших местах называют временем, когда злоупотребления, несправедливости, притеснения в мелочах, необходимо сопровождающие всякое чужеземное владычество, давали себя чувствовать всего слабее.

Первой и, без сомнения, одной из наиболее великодушных мыслей Павла по восшествии на престол было решение освободить польских узников. Подобно своему отцу, посетившему в тюрьме Иоанна VI, он отправился сам к Костюшко, осыпал его заботами и вниманием, сказал ему, что если бы он царствовал в то время, то не согласился бы на раздел Польши, что сожалеет о совершении этого несправедливого и неполитического акта, но что теперь, когда раздел совершился, не в его власти уничтожить этот акт и он должен его поддерживать.

По просьбе Костюшко император освободил одного за другим и всех остальных заключенных, потребовав, чтобы они принесли присягу в верности. Исключение было сделано только для графа Игнатия Потоцкого: прежде чем освободить его, потребовали ручательства за его поведение от всех поляков, находившихся в Петербурге.

Каждый раз, когда императору приходилось оставлять без исполнения ходатайства Костюшко о его соотечественниках, Павел извинялся перед ним, указывая на то, что вынужден был считаться с представлениями министров, которые мешали ему следовать влечению сердца. Костюшко, подавленный грустью, покрытый еще не залеченными ранами, ослабевший, носивший тогда на своем лице выражение потерянной надежды и трогательной покорности Провидению, полный угрызений совести в том, что продолжает жить, не сумев спасти отечество, не мог, конечно, внушить императору никакого страха или подозрений. Он мог лишь интересовать императора своей личностью и внушать ему симпатию. Павел часто посещал Костюшко в сопровождении всей императорской фамилии, оказывавшей генералу внимание и, я сказал бы, почти искреннюю нежность.

Великий князь Александр, без сомнения, более чем кто-либо разделял эти великодушные чувства, но его всецело поглощали тогда служебные занятия, так что в первое время я почти не мог с ним сходиться. С началом нового царствования мы встречались реже и встречаться стало труднее: невероятный страх перед отцом мешал Александру лично выразить Костюшко свои давние чувства.

Мы были призваны во дворец, чтобы подписать, каждый в отдельности, удостоверение в том, что маршал Потоцкий не предпримет ничего против России. Мы должны были поручиться в этом на свой риск и страх, и обязательство это должно было быть написано каждым в ясных и точных выражениях.

Собрание было многочисленно. Князь Куракин, назначенный вице-канцлером, присутствовал тут же и должен был следить за тем, чтобы документы эти ясно выражали ручательства, которые мы на себя брали. Мы с братом подписали не колеблясь; мы питали глубокое уважение и слишком сильную привязанность к семье графа Игнатия, чтобы колебаться дать это общее поручительство, которое одно только могло вернуть ему свободу. Были и такие, кто возражал; были и те, кто повернул спину, как только узнал цель собрания. К их числу принадлежал граф Ириней Хрептович (сын канцлера Хрептовича, наиболее способствовавшего тому, чтобы король Станислав-Август согласился на Тарговицкую конфедерацию), который вскоре совсем обрусел. Тем не менее количество подписей оказалось достаточным, чтобы склонить императора к освобождению Игнатия.

Можно себе представить, как были счастливы узники, получив возможность вновь свидеться друг с другом после такого долгого и тяжелого заключения. То было счастье, смешанное с горем и слезами.

Здесь собрались самые знаменитые члены Великого сейма 1788—1792 годов: граф Потоцкий; граф Тадеуш Мостовский; знаменитый Юлиан Немцевич; Закржевский, городской голова Варшавы, известный своей честностью, патриотизмом и выдающимся мужеством; генерал Сокольницкий, добровольно севший с ним в заключение, чтобы не оставлять его; Килинский и Капосташ, уважаемые граждане Варшавы, первый – хозяин сапожной мастерской, второй – меняла, или банкир, оба пользовавшиеся заслуженным влиянием на население Варшавы. Вскоре после счастливых минут освобождения и взаимных свиданий все должны были, к общему прискорбию, расстаться.

Император осыпал генерала Костюшко подарками, чтобы дать ему возможность независимой жизни, и тот вынужден был принять их. Подарки эти тяготили его, и он вернул их с письмом из Америки. В этом письме ему вновь пришлось выразить личную благодарность, которую все освобожденные от заключения и он сам прежде всех испытывали к императору Павлу.

В день Крещения – один из самых торжественных праздников православной церкви, когда происходит освящение воды, – состоялся большой военный парад, как было принято у русских. Император хотел обставить этот парад особенной торжественностью. Гвардия и все ближние полки были собраны и выстроены на берегу Невы между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Туда же сошла императорская фамилия. Придворным был дан приказ явиться в парадных костюмах. Император лично командовал армией: он любил выдвигаться в подобных случаях. Он и великие князья продефилировали во главе войска перед императрицей, великими княгинями и княжнами. Мне казалось, что это дефилирование никогда не кончится: холод был свыше 17 градусов по Реомюру, а мы были одеты в шелковые чулки, шитые костюмы и пр. и стояли с непокрытой головой; мы постарались надеть вниз что-нибудь потеплее, но это ни к чему не привело и не помогло нам, – в этот день я испытал все муки замерзающего человека. Ледяной холод пронизывал нас все больше и больше. Мне казалось, что половина моего тела уже отмерзла. Наконец, не будучи более в силах выдерживать это мучение, я ушел домой, где в продолжение нескольких часов едва мог отогреться. Память об этом дне осталась у меня в виде отмороженных пальцев на руках; они и теперь часто, при малейшем холоде, теряют всякую чувствительность.

Я уже говорил, что, прежде чем приехать в Петербург, мы с братом провели около шести месяцев в Гродно, где жил задержанный там король Станислав-Август. Во время всего этого пребывания мы являлись к нему на обеды, а по вечерам он дружески, по-родственному принимал нас.

Император, любивший делать все иначе, чем его мать, тотчас по восшествии на престол пригласил польского короля приехать в Петербург. Еще будучи великим князем, Павел с великой княгиней Марией, его супругой, во время их путешествия за границу, кажется, в 1785 году, проезжал по югу Польши. Король Станислав-Август выехал из Варшавы, чтобы встретить их в пути и устроить прием. Главный прием был в Висновицах, в замке, принадлежавшем графу Мнишеку, гофмаршалу короны, мужу одной из племянниц короля.

Княжеский замок в Висновицах принадлежал роду Вишневецких, теперь уже прекратившемуся. Последняя наследница этого рода вышла замуж за одного из Мнишеков, потомка того Мнишека, дочь которого некоторое время занимала русский трон. Апартаменты замка были наполнены ценными историческими портретами: между прочим там были портреты знаменитой Марины и Димитрия и картины, изображавшие их коронование в Москве.

И именно в этом прекрасном помещении король праздновал благополучное прибытие русского великого князя в Польское королевство. Станислав-Август умел быть любезным и приобрел тогда расположение Павла; он также сумел понравиться и великой княгине Марии. Между ними шли конфиденциальные разговоры, быть может, были даны даже обещания и, во всяком случае, были поданы несбывшиеся никогда надежды, на тот случай, когда Павел получит власть и у него явится возможность сторицей отблагодарить своего хозяина за великолепный и дружеский прием, оказанный ему в Польше.

Говорят, что тогда у маршала Мнишека зародилась надежда на то, что доброе расположение наследника Екатерины могло бы в один прекрасный день привести его к избранию на престол, на который он, быть может, считал себя вправе претендовать как наследник Вишневецких и потомок отца знаменитой царицы. Рассказывали даже, что во время одной из дружеских бесед великая княгиня, показывая свои бриллианты, чтобы лучше отметить красоту одной диадемы из драгоценных камней, надела ее на голову племянницы короля, а затем на голову гофмаршала. «Я принимаю это как предзнаменование», – будто бы сказал тот в порыве наивности или глупого тщеславия, о котором он, вероятно, пожалел через минуту.

Павел, взойдя на престол, вспомнил про свое сближение со Станиславом-Августом и захотел выказать ему знаки своей дружбы, и императрица Мария не замедлила одобрить это намерение. Император предложил королю-узнику оставить Гродно и прибыть в Петербург. Павел был очень рад новому случаю показать себя великодушнее своей матери: польский король был принят в Петербурге со всеми почестями, которые отдают коронованным особам. При его приближении к столице навстречу были высланы камергеры и высшие сановники, чтобы приветствовать его от имени императора и членов императорской фамилии.

Император предложил польскому королю один из своих дворцов, прекрасно обставил его и вообще желал сделать пребывание короля в Петербурге как можно более приятным. Первое время ни одно облачко не затмило доброго согласия, казавшегося продолжением дружественных отношений, установившихся в Висновицах. Но никогда не заходило речи о возвращении короля в его королевство, исключая, быть может, некоторые беседы в том духе, в каком император говорил с генералом Костюшко, возлагая вину польского раздела на императрицу Екатерину и оправдываясь невозможностью изменить уже совершившийся факт.

Первое время царствования Павла отличалось неустройством и беспорядочностью. То был непрерывный ряд поразительных происшествий, необычайных и смешных сцен, которые, казалось, предвещали резкую перемену в государственных отношениях и установление нового порядка вещей, но только не по существу, а лишь по одной наружности.

Должностные лица, генералы смещались с изумительной быстротой. Отпуска добровольные и вынужденные давались во множестве. Новые лица появлялись беспрестанно. Производства в армии происходили без всякой системы, без справок о способностях тех, которым по давности службы давали места, каких они никогда и не надеялись достигнуть.

Император в своих решениях руководствовался лишь одним желанием, чтобы его воля немедленно исполнялась, хотя бы то были распоряжения, отданные по первому побуждению и без всяких размышлений. Ужас, им внушаемый, заставлял всех с трепетом и покорно опущенной головой подчиняться всем его приказаниям, даже самым неожиданным и странным. На парадах ежедневно происходили неприятные или необычайные сцены. Заслуженные офицеры и генералы по самым ничтожным поводам либо впадали в немилость, либо получали отличия, которые едва ли в обычное время могли быть заслужены ими.

Император запретил ношение круглых шляп, которое он считал признаком либерализма. Если кто-нибудь в толпе, присутствовавшей на параде, показывался в круглой шляпе, адъютанты бросались вдогонку за виновным, убегавшим со всех ног, чтобы избежать наказания палками в ближайшей кордегардии. Это была настоящая охота, продолжавшаяся по улицам, перед зрителями, которые забавлялись таким зрелищем, выражая пожелания, чтобы несчастному беглецу удалось скрыться. Лорд Витворт, английский посол, вынужден был сделать себе особенной формы шляпу, в которой мог гулять по утрам, не нарушая приказа императора.

Император ежедневно объезжал город в санях или в коляске в сопровождении флигель-адъютанта. Каждый встречавшийся с императором экипаж должен был остановиться; кучер, форейтор, лакей были обязаны снять шапки, а владельцы экипажа – немедленно выйти и сделать глубокий реверанс императору, наблюдавшему, достаточно ли почтительно он выполнен. Можно было видеть женщин с детьми, похолодевшими от страха, выходящих на снег, во время сильного мороза, или в грязь, во время распутицы, и с дрожью приветствующих государя глубоким поклоном. Императору все казалось, что им пренебрегают, как в то время, когда он был великим князем. Он любил всегда и всюду видеть знаки подчинения и страха, и ему казалось, что никогда не удастся внушить этих чувств в достаточной степени. Поэтому, гуляя по улицам пешком или выезжая в экипаже, все очень заботились о том, чтобы избежать страшной встречи с государем. При его приближении или убегали в смежные улицы, или прятались в подворотнях.

Была возможна еще и другая страшная встреча, а именно – с ужасным Архаровым, обер-полицеймейстером, который также прогуливался по городу, чтобы наблюдать, все ли совершается так, как предписывается в приказах. Слишком быстрая езда на санях, столь любимая и распространенная в России, была запрещена. Если обер-полицеймейстер замечал экипаж, который, как ему казалось, нарушал это запрещение, он моментально приказывал остановить его и, избив кучера палкой, оставлял на довольно долгое время экипаж и лошадей в своем пользовании; владелец же экипажа пешком отправлялся домой. Мой брат испытал однажды на себе эту скорую расправу. Выехав в санях, он имел несчастье встретиться с императором и едва успел выскочить из саней. Проезжая, император крикнул ему: «Вы могли разбить себе голову». Едва брат успел возвратиться домой, как страшный обер-полицеймейстер Архаров прислал, по приказу императора, за лошадьми и санями и пользовался ими неделю, после чего вернул их обратно.

Император хотел установить при дворе такие же порядки, как и на парадах, в отношении строгого соблюдения церемониала: как должны подходить к нему и к императрице, сколько раз и каким образом должны кланяться. Обер-церемониймейстер обращался с придворными грубо, как с рекрутами, не обученными еще военным упражнениям и не знающими, с какой ноги и в каком порядке маршировать. При церемонии целования руки, повторявшейся постоянно при всяком удобном случае, нужно было, сделав глубокий поклон, встать на одно колено и в этом положении приложиться к руке императора долгим и, главное, отчетливым поцелуем, причем император целовал вас в щеку. Затем надлежало подойти с таким же коленопреклонением к императрице и потом удалиться, пятясь задом и наступая на ноги тем, кто двигался в это время вперед. Это вносило беспорядок до тех пор, пока двор лучше не изучил этот маневр, а император, довольный выражением подчинения и страха на всех лицах, сам не смягчил свою строгость.

В первое время по восшествии Павла на престол мы с братом испытали на себе его суровость, которая еще не успела тогда смягчиться. Император и императрица пожелали быть восприемниками при крещении ребенка в дворцовой церкви. Дежурные, в числе которых были и мы, в составе двух камергеров и двух камер-юнкеров, должны были быть наготове, чтобы идти впереди их императорских величеств. Мы опоздали и не были на своем посту. Император, выйдя и не видя дежурных, пришел в страшное негодование. Мы явились, запыхавшись, и нашли собравшихся перед закрытой дверью церкви придворных, сильно испуганных тем, что с нами будет, и выражавших ужасное беспокойство по поводу ожидавшей нас участи. Совершенно опечаленные, заняли мы места у дверей церкви. Вскоре двери открылись. Император вышел, прошел мимо нас, бросая нам угрожающие взгляды, с яростным видом, сильно пыхтя, как это он делал обыкновенно, когда был в гневе и хотел поразить ужасом. Мы, все четверо, понесли легкое наказание – домашний арест с приказом не выходить.

Великий князь Александр стал хлопотать за нас, указывал на то, что нас не предупредили вовремя, и так хорошо защищал нас, поддерживаемый Кутайсовым, бывшим в то время брадобреем императора, что недели через две мы были освобождены из-под ареста. Вскоре после этого мы перешли в армию, получили чины бригадиров, равнявшиеся чинам камер-юнкеров. И по особой милости, дарованной нам ввиду предпочтения, оказываемого нам обоими великими князьями, я был назначен адъютантом Александра, а мой брат – адъютантом Константина. Это назначение нас обрадовало, так как приближало нас к великим князьям, и благодаря ему мы освобождались от обязанностей при дворе, к исполнению которых у нас не было никакого призвания.

Исполнять наши новые обязанности было нетяжело. Они заключались в том, что мы должны были следовать за великими князьями во время парадов, стоять позади них в то время, когда император, сойдя на Дворцовую площадь, проходил мимо выстроившихся в линию офицеров, здоровался со своими сыновьями, называя их «ваше высочество», и возвращался на середину строя, чтобы приступить к упражнениям.

В качестве адъютантов мы имели доступ к великим князьям. Но оба они были поглощены своими обязанностями при дворе, в семье, на военной службе и множеством мелочей, которыми должны были заниматься как командиры двух гвардейских полков. Утро, до обеда, было поглощено этими занятиями, больше утомлявшими физически, чем доставлявшими пищу уму, хотя требовалось большое внимание, чтобы не сделать ни малейшего упущения по службе.

Великий князь почти всегда обедал с императором. Послеобеденное время было единственным моментом, когда с ним можно было поговорить более свободно, но он большей частью бывал очень утомлен утренними выездами. Ему надо было немного отдохнуть, а затем наступало время идти вечером к императрице. Итак, мы имели все основания сожалеть о наших досугах в Царском Селе, которые, как я это и предчувствовал, никогда больше не повторились.

К весне 1797 года император отправился в Москву на коронацию. Весь Петербург потянулся в том же направлении. Зима уже близилась к концу, но холода стояли еще очень сильные. Завсегдатаи петербургских салонов, лежа в санях, закутанные в меха, встречались и обгоняли друг друга по дороге в Москву – кто скорее приедет в эту древнюю столицу?

Москва имела тогда совсем особенный вид, который, вероятно, изменился после пожара и после того, как она была перестроена по новому плану. Тогда она представляла из себя скорее совокупность нескольких посадов, чем один город, потому что различные части города отделялись друг от друга не только садами или парками, но обширными полями, частью вспаханными, частью лежавшими впусте. Отправляясь с визитами, часто приходилось ехать больше часа, чтобы добраться до другой части города. Повсюду, наряду с безобразными лачугами, располагались роскошные дворцы, в которых жили Голицыны, Долгоруковы и другие носители исторических имен, в своем аристократическом существовании находившие успокоение от испытанных ими при дворе огорчений или разочарований. Посреди обширной старой части города возвышался Кремль, нечто вроде укрепленного замка, окруженного зубчатой стеной, за которой помещались лучшие купеческие лавки. Старая резиденция великих князей московских, полная памятников старины, и была местом, где должно было произойти торжество коронования.