Текст книги "Воспоминания и письма"

Глава VIII
Срочное возвращение в Петербург

Чем ближе подъезжал я к Петербургу, тем труднее становилось сдерживать противоположные чувства – счастья и нетерпеливого желания скорее увидеть людей, к которым я был привязан, и неизвестности относительно перемен, какие должны были произвести в этих людях время и новое положение.

Навстречу мне из столицы выслан был фельдъегерь, нашедший меня близ Риги. Он вез мне дружескую записку от императора и подорожную с приказом почтмейстерам ускорить мое путешествие. В адресе на письме, написанном рукой императора, я был назван действительным тайным советником, что равнялось чину генерал-аншефа. Удивленный, что Александр так быстро возвел меня в этот чин, я твердо решил не принимать его. По приезде я отдал ему конверт от письма; он и правда написал это по рассеянности, но в России можно было бы поймать государя на слове и воспользоваться его подписью. Я не думал об этом и не получил в России ни одного чина, кроме того, которым наградил меня Павел.

Вот эти письма Александра:

«17 марта 1801 г.

Вы, вероятно, уже знаете, любезный друг, что вследствие кончины отца я встал во главе государственных дел.

Умалчиваю о подробностях, о которых лично поговорю с Вами. Я пишу Вам, с тем чтобы Вы немедленно передали дела, касающиеся Вашей миссии, тому, кто считается самым старшим после Вас, и выехали в Петербург. Нет надобности говорить Вам, с каким нетерпением я жду Вас. Надеюсь, Господь охранит Вас во время Вашего путешествия и приведет сюда здоровым и невредимым.

До свидания, любезный друг, не могу прибавить ничего более. Прилагаю при сем паспорт для предъявления на границе.

Александр».

«12 июня 1801 г.

Не могу Вам выразить, любезный друг, что я почувствовал, получив Ваше письмо, и в особенности при мысли, что скоро увижу Вас.

Не знаю, как это случилось, что я ошибся в Вашем звании, и, по Вашему желанию, прилагаю при сем другой паспорт.

Прощайте, любезный друг, более не могу писать.

Александр».

Наконец я увиделся с Александром, и первое впечатление, оставшееся у меня от этой встречи, достаточно подтвердило мои тревожные предчувствия. Император возвратился с парада или с учения бледный и утомленный. Он принял меня очень дружественно, но с грустным и убитым видом, без проявления той сердечной радости, какую мог бы выказать человек, которому не нужно следить за собой или стесняться в своих чувствах. Теперь, когда он стал государем, мне показалось, хотя, может быть, и несправедливо, что у него появился оттенок какой-то сдержанности и принужденности, и сердце мое сжалось. Он повел меня в свой кабинет. «Хорошо, что вы приехали, наши ожидают вас с нетерпением», – сказал он мне, имея в виду несколько лиц, казавшихся ему более просвещенными, а главное, более либеральными, на которых он смотрел как на своих особых друзей и к которым питал большое доверие. «Если бы вы были здесь, ничего этого не случилось бы: имея вас подле себя, я не был бы увлечен таким образом».

Затем он рассказал мне о смерти своего отца, выражая при этом непередаваемое горе и раскаяние. Это грустное и несчастное событие в продолжение некоторого времени часто служило темой наших разговоров. Император хотел, хотя это и причиняло ему страдания, передать мне подробно все обстоятельства, при которых оно произошло. Я изложу их ниже, дополнив сведениями, полученными мною от других лиц, участников этого ужасного события.

Мне хотелось позондировать, каких мнений он держался теперь по тем вопросам, которые занимали нас ранее, и отдать себе отчет в том, насколько изменились его взгляды. В общем, я нашел его таким, как и ожидал. Он еще не совсем отрешился от прежних грез, но его уже захватила железная рука действительности: он отступал перед силою обстоятельств, не обнаруживал господства над ними, не отдавал еще себе отчета во всем объеме своей власти и не проявлял умения применять ее на деле.

В момент моего приезда Петербург похож был на море, еще волновавшееся после сильной бури и едва начинавшее медленно затихать. Император уволил со службы графа Палена. Генерал этот, пользовавшийся полным доверием покойного императора Павла, действовал заодно с графом Паниным, первым зачинщиком и душой заговора, погубившего монарха. Заговор не удался бы, если бы граф Пален не встал во главе его, пустив в дело власть и средства, которыми он располагал как генерал-губернатор Петербурга. По кончине Павла граф Пален вообразил, что может стать всемогущим, опираясь на одни собственные силы. Он начал распоряжаться и принимать внутренние и внешние меры, неотложные ввиду возможности появления английского флота в водах Риги, Ревеля и Кронштадта после кровопролития, совершившегося в Копенгагене: Нельсон торжествовал свою победу в Копенгагене как раз накануне смерти Павла. Среди смятения и волнений, царивших в первые дни после катастрофы, кавалерийский генерал граф Пален намеревался захватить освободившиеся бразды правления. Он хотел к важным обязанностям петербургского генерал-губернатора прибавить еще и обязанности статс-секретаря по иностранным делам. Его подпись стоит на официальных заявлениях, изданных тогда, в первые минуты. Он притязал на то, чтобы ничто не делалось без его разрешения и помимо него. Принял вид покровителя молодого императора и устраивал ему сцены, когда тот не сразу соглашался на исполнение его воли.

Уже поговаривали, что Пален стремится занять пост министра двора. Подавленный скорбью, полный отчаяния, замкнувшийся во внутренних покоях дворца, император Александр, казалось, находится во власти заговорщиков. Он считал себя вынужденным щадить их и подчинять свою волю их желаниям.

Между тем важная должность генерал-прокурора, соединявшего тогда в своих руках все отрасли управления – дела внутренние, суд, полицию, финансы, – оставалась вакантной после отставки одного из фаворитов Павла. Александр, по счастливому внушению, выбрал на его место оказавшегося под рукой генерала Беклешова, который был призван в Петербург Павлом, быть может, в тех же целях. Это был русский человек старого закала, с резким и грубым обращением, не знавший французского языка или едва его понимавший, но под грубой оболочкой билось правдивое и смелое сердце, сочувствующее страданию ближнего. Его репутация благородного, порядочного человека была общепризнана. Он сумел сохранить ее, даже будучи генерал-губернатором южных польских провинций, проявив справедливость к тем, кем управлял, и строгость к своим подчиненным. Насколько было возможно, он препятствовал кражам, злоупотреблениям и нарушениям служащими своих обязанностей. Он не выносил, когда люди, облеченные его доверием, продавали справедливость за деньги. Из этого испытания он вышел чистым и незапятнанным, осыпаемый благодарностями местного населения. Это самое трудное испытание, какое только может выпасть на долю важному русскому чиновнику, и нелегко привести много примеров подобного рода. Генерал Беклешов не знал абсолютно ничего, что делалось за пределами русской границы, но он был прекрасно осведомлен в законах и обычном ходе местной администрации. Он умел нести служебные обязанности со строгой точностью и всей доступной ему справедливостью.

В момент кончины Павла его не было в Петербурге, и он был совершенно непричастен к заговору. Александр доверчиво жаловался ему на свое тяжелое положение в отношении Палена. Беклешов с обычной своей резкостью выразил удивление, что русский самодержец может ограничиваться жалобами, вместо того чтобы заставить исполнить свою волю. «Когда мухи жужжат вокруг моего носа, – сказал он, – я их прогоняю». Император подписал указ, предписывающий Палену немедленно покинуть Петербург и отправиться в свои поместья. Беклешов, связанный с этим генералом давнишней дружбой, бывший и теперь еще его другом, взял на себя труд в качестве генерал-прокурора отвезти ему этот приказ и заставить уехать в двадцать четыре часа. На следующий день, рано утром, Пален был разбужен Беклешовым, объявившим ему волю императора, и повиновался ей. Так состоялся первый опыт Александра в проявлении самодержавной власти, для которой в России нет границ.

Событие это наделало много шума. Императора обвинили в двуличии и скрытности. Накануне того дня, когда Пален должен был подвергнуться отставке и высылке, Александр довольно поздно вечером принял от него рапорт, ни в чем не изменив своей манеры обращения, и обошелся с ним как обыкновенно. Но мог ли он поступить иначе? Тем не менее первый акт неограниченного самодержавия не понравился вождям заговора и встревожил их.

В царствование Екатерины мои отношения с Зубовыми сильно отличались от теперешних. Их ходатайство, тогда всемогущее, способствовало тому, что нас снова ввели во владение большей частью имений нашего отца. При Павле, когда все отдалились от Зубовых и боялись сближаться с ними, мне удавалось устраивать им аудиенции у великого князя Александра. И теперь, через несколько дней после моего возвращения в Петербург, граф Валериан Зубов попросил у меня свидания. Он долго говорил мне о происшедшем перевороте и о состоянии умов, жаловался, что император не высказывается относительно тех своих друзей, которые доставили ему престол и не побоялись никакой опасности, чтобы служить ему.

«Не так, – говорил он, – поступала императрица Екатерина. Она смело поддерживала тех, кто для ее освобождения подверг себя всяким опасностям, и не колебалась сделать их своей опорой». Благодаря такому образу действий, умному и предусмотрительному, она могла рассчитывать на их постоянную преданность. Доказав тотчас по достижении трона, что сумеет не забыть оказанную ей услугу, императрица тем самым обеспечила себе верность и любовь всей России. «Все это, – продолжал граф Зубов, – доставило ее царствованию спокойную уверенность и славу, потому что никто не колебался пожертвовать собой для нее, хорошо зная, что будет за это вознагражден. Но император своим сомнительным и колеблющимся поведением подвергает себя самым неприятным последствиям. Он обескураживает, расхолаживает своих истинных друзей, которые только и желают того, чтобы преданно служить ему».

Граф прибавил, что императрица Екатерина формально приказала им, его брату Платону и ему, смотреть на Александра как на единственного законного монарха, служить только ему и никому другому, с непоколебимым усердием и верностью. Так именно они и поступали. Какова же теперь их награда? Слова эти были сказаны, чтобы оправдать себя в глазах молодого императора и доказать, что их действия были только необходимым следствием обязательств, которые Екатерина заставила их принять. Но они не знали, что Александр и даже его брат Константин совсем не питали к памяти своей бабки почтения и привязанности, которые в них предполагались.

Во время разговора, длившегося более часа, я несколько раз прерывал графа, стараясь объяснить поведение молодого императора, не вступая, впрочем, в спор. Это мне было нетрудно, так как я находился в отсутствии и был чужд всему, что произошло. Граф Зубов желал повидаться со мной и высказал мне все, очевидно, с тем чтобы я передал его слова императору. Формального обязательства сделать это я на себя не взял. Тем не менее я не пропустил случая возможно скорее снять с плеч эту обязанность. На Александра слова графа Зубова, переданные мною с полной точностью, не произвели большого впечатления, однако ясно показали, что заговорщики еще гордятся своим поступком: приводя в исполнение заговор, они были уверены, что оказывают большую услугу России и получают право на благодарность, милости и доверие молодого императора. Они желали даже дать понять, что их отдаление и недовольство может грозить опасностью для государя и что, следовательно, не только из чувства благодарности, но и ради собственных интересов Александр должен окружить себя теми, кто возвел его на престол раньше, чем он мог этого ожидать, и смотреть на них как на самую верную свою опору.

Эта аргументация была довольно основательной и естественной в России, стране дворцовых переворотов, но она не произвела никакого впечатления на Александра. Как можно было вообразить и предположить, что он сможет когда-либо почувствовать привязанность к врагам своего отца (которого он любил, несмотря на его недостатки) и добровольно отдаться им в руки?..

Поведение Александра вытекало из его характера, его чувств, его положения и не могло меняться. К тому же он удалил Палена, единственного, быть может, из вождей заговора, который своей ловкостью, связями, смелостью и честолюбием мог внушать серьезные опасения, мог сделаться действительно опасным. Александр также сослал и удалил одного за другим вождей, которые не были опасны, но видеть которых ему было крайне неприятно и отвратительно. Один граф Валериан остался в Петербурге и был сделан членом Государственного совета. Его приятная, открытая наружность нравилась императору Александру и внушала доверие. Доверие это, я думаю, поддерживалось искренней привязанностью, которую граф питал к императору, а также леностью графа, его равнодушием к таким постам, которые требовали работы, а в особенности – его необычайной слабостью к прекрасному полу, который почти всецело занимал его мысли.

Я хочу теперь описать заговор и его ближайшие последствия, свидетелем которых я был лично. Воспользуюсь при этом и теми сведениями, которые получил впоследствии, о ходе составления заговора и о том, как приступили к его исполнению. Я буду записывать мои воспоминания в том порядке, как они придут мне на память, не придерживаясь в рассказе какой-либо правильной системы. Тем не менее из моего рассказа будет видно, как часто самые ловкие люди впадают в ошибки, потому что основываются на ложном определении своих обязанностей и средств и не знают точно характера тех, от кого зависит конечный успех их замыслов и исполнение их желаний.

Тотчас после совершения своего дела заговорщики проявили свою радость в оскорбительной, бесстыдной форме, без всякой меры и приличия. Это было безумие, общее опьянение, не только моральное, но и физическое, так как погреба во дворце были разбиты, за здоровье нового императора и героев переворота ручьями лилось вино. В следующие за этим дни пошла мода на причисление себя к участникам заговора; каждый хотел быть отмеченным, каждый выставлял себя, рассказывал о своих подвигах, доказывал, что был в той или другой шайке, шел одним из первых, присутствовал при фатальной катастрофе.

Среди бесстыдства этого непристойного шумного веселья император и императорская фамилия не показывались, запершись во дворце в слезах и ужасе.

По мере того как первое возбуждение стихало, стали замечать, что проявление великой радости вовсе не обеспечивает успеха при дворе, что этот род бахвальства гнусен и не доказывает ни здравого смысла, ни доброго сердца; и хотя смерть Павла предотвратила большие несчастья для государства, тем не менее для каждого было бы лучше и желательнее остаться в стороне от этого происшествия. Вожди заговора, в свою очередь, оправдывались тем, что они были вызваны на это причинами государственного характера, желанием спасти Россию, что, по их словам, было единственным мотивом их поступков.

Молодой император, придя в себя после первого потрясения и угнетенного состояния, почувствовал неотразимое, все возрастающее отвращение к зачинщикам заговора, в особенности к тем, кому удалось своими доводами убедить его, что, уступая их намерениям, он совершенно не подвергает жизнь своего отца опасности и что дело идет единственно о том, чтобы низложить Павла ради спасения России, заставить самого сложить с себя бремя верховной власти в пользу сына, пример чему подали уже некоторые монархи Европы.

Император рассказывал мне, что граф Панин первый заговорил с ним об этом, чего Александр ему никогда не простил. Графу, казалось, было предназначено играть важную роль в делах государства. Он имел для этого все, что нужно: известное в России имя, недюжинные таланты и большое честолюбие. Еще молодым он составил себе блестящую карьеру. Назначенный русским послом в Берлин, он был отозван с этого поста императором Павлом и назначен членом коллегии иностранных дел, под начальством князя Александра Куракина, его дяди по матери, верного друга Павла, товарища его детства и юности, который один смог избежать капризов своего властелина и сохранить к себе нечто вроде расположения монарха. Молодой граф не мог не извлечь пользы из этого родства и рано приобрел самоуверенность и апломб. Это был человек высокого роста, прекрасно владевший французским языком; его письма, которые мне приходилось читать в архиве, были совершенны во всех отношениях, как в смысле стиля, так и в смысле содержания. Вообще он был известен среди русских как человек очень талантливый, энергичный и умный, но сухой, высокомерный и мало сходившийся с людьми.

Прослужив несколько месяцев в коллегии иностранных дел, он не понравился императору. Павел лишил его места и выслал обратно в Москву. Но, как будет видно ниже, граф Панин сумел воспользоваться этим коротким промежутком времени и повлиять на судьбы своей родины самым решительным образом. Он чрезвычайно обрадовался вести о смерти императора Павла и тотчас же полетел в Петербург, полный самых заманчивых надежд. Действительно, его немедленно назначили вице-канцлером. Во время моего предыдущего пребывания в Петербурге я никогда не встречал графа Панина, потому что, рано отдавшись дипломатической карьере, он очень редко приезжал туда. Его жена, одна из графинь Орловых, не сопровождала его за границу. Это была кроткая, добрая, приветливая особа с доброжелательным, радушным сердцем, дружелюбно ко мне относившаяся. По возвращении моем в Петербург она хотела непременно сблизить меня со своим мужем и употребила на это много усилий, но, как ни старалась, хлопоты не привели ни к чему. Если бы не было других причин, препятствовавших этому сближению, одной наружности графа, я думаю, достаточно было, чтобы сделать сближение почти невозможным. Я часто поражался ледяному выражению бесстрастного лица графа, которое на прямом как палка туловище возвышалось в наполненной людьми зале над всеми головами и, правду сказать, не располагало подходить к нему. Впрочем, так как я встречался с графом очень редко и не имел никогда продолжительных сношений, мое мнение о его характере могло быть весьма ошибочным и даже несправедливым. Позже я узнал, что он прозвал меня Сарматом и, так как я тогда не имел никакого официального дела, постоянно повторял: «Но чем же занимается Сармат?»

Как я уже сказал, Панин был отослан из Петербурга в Москву не потому, что проникли в его тайну, но из-за одного из тех частых и неожиданных капризов, вызываемых подозрительностью, которые отличали Павла I. Пален остался работать на своем посту один.

Россия сильно страдала, находясь под управлением своего рода маньяка; но способ, какой был применен для устранения этих затруднений, оставил в душе Александра на всю жизнь мрачный отголосок преступления, совершенного над его отцом, преступления, которое, как он был убежден, пало на него и никогда не смоется с него в его собственных глазах. В сущности, в этом событии сказались его чрезвычайная неопытность и наивное незнание людей и положения вещей в своем отечестве, которые проявлялись и в его несбыточных мечтах о предполагаемых реформах и о собственном удалении от дел. Но тем не менее это несмываемое пятно как коршун вцепилось в его совесть, парализуя в начале царствования самые лучшие, самые прекрасные его свойства и погружая его к концу жизни в глубокое уныние и в мистицизм, переходивший иногда в суеверие.

Со всем тем надо признаться, что император Павел быстрыми шагами вел свое государство к неисчислимым потерям, к упадку и полной дезорганизации сил страны и существовавшей тогда правительственной машины, – я уже говорил об этом раньше. Император Павел правил вспышками, скачками, порывами, без всякой связи, не смущаясь совершенно последствиями, правил как человек, который никогда не дает себе труда размыслить, взвесить все «за» и «против», который приказывает и требует немедленного исполнения всякой фантазии, приходящей ему на ум. Его ненавидели даже за его добрые качества, ведь, в сущности, он желал справедливости, если только не забывал о ней в минуты своих вспышек, и порой его кары поражали тех, кто их действительно заслуживал. Но эта справедливость императора, совершенно слепая, поражала без разбору: всегда пристрастная, часто капризная и жестокая, она беспрестанно висела над головами генералов, офицеров армии, гражданских чиновников и заставляла их втайне ненавидеть человека, перед которым они застывали от ужаса и который держал их в вечной неизвестности относительно их участи.

Однажды император, глядя испытующим взглядом на Палена, сказал ему: «Я получил извещение, что против меня составляется заговор». – «Это совершенно невозможно, Ваше Величество, – ответил генерал, улыбаясь со свойственным ему видом добродушия и откровенности, – для этого надо, чтоб участником его был и я». Этот ответ успокоил Павла. Говорят, однако, что анонимные уведомления возбудили его подозрительность, и накануне смерти он послал за генералом Аракчеевым, чтобы назначить его на место петербургского генерал-губернатора, а Палена выслать. Если бы Аракчеев прибыл вовремя, Петербург сделался бы театром самых трагических сцен. Это был человек, одаренный чувством порядка, способностью руководить делами, разбираться во всем до мелочей с энергией, доходившей иногда до свирепости. С его возвращением последовало бы, вероятно, возвращение графа Растопчина, и император Павел мог быть спасен. Но, выслав многих из столицы, Павел остался окружен лишь ничтожествами, которым он отдал главные правительственные должности.

Князь Куракин, человек большой доброты и малого ума, руководил еще и внешней политикой. Некто Обольянинов, не обнаруживавший никаких признаков знаний и талантов, занимал важный пост генерал-прокурора и стоял во главе полиции и администрации государства единственно потому, что когда-то был управляющим гатчинским имением.

Человеком, пользовавшимся полным доверием Павла и имевшим на него влияние, был граф Кутайсов, бывший раньше цирюльником императора, а в то время обер-шталмейстером с кавалерской голубой лентой, – добродушный человек и любитель хорошо пожить. При его аресте, на следующий день после смерти его господина, нашли в его кармане письма с доносом о заговоре, времени его осуществления и именах заговорщиков. Но граф Кутайсов оставил письма нераспечатанными. Со словами «дела до завтра» он положил их в карман, не подумав прочитать, чтобы не прерывать своих вечерних и ночных удовольствий.

Император Павел только что окончил с огромными затратами постройку Михайловского дворца. Выстроенный по его идее, он представлял из себя самую тяжелую и массивную постройку, какую только можно себе представить, нечто вроде замка-крепости; здесь, по мнению императора, им были приняты все меры предосторожности, обеспечивавшие ему полную безопасность. «Я никогда не был так доволен, я никогда не чувствовал себя лучше и счастливее», – говорил он с довольным видом своим близким, устроившись в новом, едва оконченном дворце. Он воображал, что будет там в полной безопасности.

Поскольку граф Панин был выслан в Москву, зачатки заговора оказались вверенными Палену и Зубовым, которые одни только и были посвящены в тайну. Зубовы лишь недавно были возвращены Павлом из ссылки. Император был к ним чрезвычайно предупредителен и осыпал их милостями, считая, что в своем новом замке ему нечего ни бояться, ни остерегаться их; он желал благодеяниями приобрести их расположение.

Граф Панин и Зубовы, под разными предлогами, вызвали в Петербург своих друзей, генералов и офицеров. Губернатор столицы не был строг к отставным, приехавшим без разрешения в Петербург. Сам император Павел вызвал многих из высших чиновников и генералов для присутствия на празднествах, которые он хотел устроить по случаю предстоявшего бракосочетания одной из своих дочерей.

Палену и Зубовым стоило лишь немного позондировать наиболее видных из этих сановников, чтобы, не открывая им ничего положительного, удостовериться в их настроении. Однако такое положение вещей не могло долго продолжаться. Всякий донос, даже недостаточно обоснованный, всякая малейшая неосторожность могли навести императора на след. Пугливый, подозрительный до крайности, он уже проявлял (по крайней мере так думали) в словах и в манере держать себя тревожные признаки недоверия и беспокойства, которые с минуты на минуту могли заставить его принять самые ужасные решения. Неизвестно было, послал ли он уже за Аракчеевым и был ли призван вновь граф Растопчин. Первый жил в деревне недалеко от Петербурга и мог приехать в двадцать четыре часа.

Решено было приступить к выполнению замысла; для этого была назначена ночь 25 марта 1801 года.

Вечером князь Зубов устроил большой ужин, пригласив всех генералов и старших офицеров, образ мыслей которых приблизительно был известен. Только здесь, за ужином, некоторые определенно узнали, в чем дело и что именно им предстоит совершить по выходе из-за стола. Такой способ ведения заговора, без сомнения, был самым искусным: дать заговору созреть только среди двух-трех главарей и довести его до сведения многочисленных участников драмы лишь тогда, когда наступит момент исполнения. Только такой образ действий мог обеспечить успех и предотвратить доносы, случайности и ошибки в расчетах, которые всегда угрожают заговору до его осуществления.

Князь Зубов изложил перед приглашенными плачевное положение, в каком находится Россия, и развернул перед ними картину опасностей, которым ежечасно подвергаются государство и каждое частное лицо. Он напомнил, что безумный разрыв с Англией, противный существенным интересам русской нации, истощает источники ее богатств, подвергает большим бедствиям порты Балтийского моря и самую столицу. Заявил, что никто из тех, к кому он теперь обращается, не может быть уверен в участи, которую готовит ему завтрашний день. Распространился о добродетелях великого князя Александра, о блестящей судьбе, ожидающей Россию под скипетром молодого государя, подающего большие надежды, которого славной памяти императрица Екатерина считала своим настоящим преемником. Князь Зубов окончил свою речь, заявив, что великий князь Александр, придя в отчаяние от несчастий своего отечества, решился спасти его, и, следовательно, дело только в том, чтобы низложить императора Павла, заставить его подписать акт отречения и, объявив императором Александра, воспрепятствовать его отцу губить себя самого и довершать разорение государства. Зубовы и Пален повторили это перед собранием и подтвердили, что план был одобрен самим великим князем. Они поостереглись добавить, сколько понадобилось времени, чтобы добиться этого одобрения, и с какой величайшей трудностью, оговорками и ограничениями Александр наконец согласился на это предприятие. Этот последний пункт остался неясным; вероятно, каждый истолковал его себе по-своему, не очень стараясь вникнуть в него или же оставляя свои мысли при себе.

Колебания исчезли. В ожидании событий опустошались бутылки шампанского; головы кружились. Пален, на минуту вышедший по обязанностям генерал-губернатора, возвратился из Михайловского дворца и объявил, что вечер и ужин прошли хорошо, император, по-видимому, ничего не подозревает и, как всегда, отпустил императрицу и великих князей. Лица, бывшие за ужином во дворце, потом утверждали, что помнят, как Александр (об этом говорили как об одном из наиболее поразительных доказательств чрезвычайного притворства, в котором часто любили его обвинять) вечером за ужином, прощаясь с отцом, не подал вида, ничем не выказал приближения катастрофы, которая, он знал, приготовлялась на эту ночь. Никто, вероятно, не обратил тогда внимания на его состояние, потому что он часто рассказывал, как был тогда взволнован, грустен и как страдал; конечно, в таком настроении он и должен был находиться при мысли об опасностях, которым подвергался, и той участи, которая ожидала его мать, семью и многих других, если бы замысел не удался.

К тому же великие князья по отношению к своему отцу должны были всегда вести себя сдержанно, не смея выходить из рамок этой сдержанности. Именно эта постоянная привычка скрывать свои душевные движения и мысли, вынужденная безучастность, боязнь проявить свое намерение и объясняют, почему никто в эту важную и последнюю минуту не заметил, что происходило в душе Александра.

У Зубовых, среди возбужденного вином веселья, которым каждый хотел заразить своего соседа, для некоторых из приглашенных время прошло даже слишком быстро. Назначенный для исполнения момент настал. В полночь двинулись в путь. Стоявшие во главе старались быть умеренными и сохранить присутствие духа, но большая часть гостей была навеселе, некоторые даже не могли стоять на ногах.

Разделились на два отряда, каждый – человек в шесть-десять генералов и офицеров. Оба Зубова, Платон и Николай, и генерал Беннигсен встали во главе первого отряда, которому было назначено отправиться прямо в Михайловский дворец. Другой отряд был направлен к Летнему саду, чтобы проникнуть во дворец с той стороны, командование им принял на себя Пален. Плац-адъютант, знавший все проходные коридоры и двери дворца, где ежедневно бывал по своим обязанностям, вел первый отряд с потайным фонарем в руках и привел его к входу в уборные комнаты императора, смежные с его спальней. Молодой лакей, бывший дежурным, не хотел впускать заговорщиков и стал громко кричать: «Измена! Убийство!» Отбиваясь, он был ранен и обезоружен.

Крики его разбудили императора Павла. Он вскочил с постели и подбежал к двери, которая вела в апартаменты императрицы и закрывалась большой портьерой. К несчастью для него, в припадке ненависти к жене он велел запереть и заставить эту дверь; даже ключа от нее у него не было, – потому ли, что его велел вынуть сам Павел, или потому, что ключом завладели его тогдашние фавориты, бывшие в оппозиции к императрице, – неизвестно.

Одного крика верного слуги, единственного защитника, которого имел в минуту наибольшей опасности этот государь, больше, чем когда-либо, веривший в свое всемогущество и окруженный тройным рядом стен и стражи, крика этого было достаточно, чтобы внести ужас и смятение в среду заговорщиков. В замешательстве они остановились на лестнице и стали советоваться. Князь Зубов, предводитель отряда, оробел. В волнении он предложил поскорее уйти, но генерал Беннигсен, от которого я слышал часть того, о чем здесь говорю, схватил его за руку и восстал против этого опасного предложения. «Как?! – воскликнул он. – Вы довели нас до этих дверей и теперь хотите отступить? Мы слишком далеко зашли, чтобы последовать вашему совету, который всех нас погубит. Бутылка откупорена, ее надо выпить, идем!»