Текст книги "Бегство Квиллера"

23. Одержимость

“Мне нужна его голова.”

Дымок от тонкой сигары доктора Израэля плыл в душном воздухе, серо-голубоватым облачком клубясь вокруг настольной лампы.

“В твоем распоряжении ровно двадцать четыре часа. И мне нужна его голова, ясно?”

Моя. Моя голова.

– Расскажите мне, – попросил я доктора Израэля, – об одержимости.

Он помолчал. Позади трудный день. Вечером привезли еще двух, покушавшихся на собственную жизнь, и я видел, как санитары двадцать минут назад бежали в палату, из которой слышались крики и плач женщины.

“Здесь не дом отдыха, – успел предупредить меня Пепперидж, – а линия фронта. Но старайся ни на что не обращать внимания.”

Теперь, наконец, воцарилась тишина, и доктор Израэль слегка расслабился, что было заметно по тому, как он сидел, скрестив свои короткие ножки, распахнув белый халат; тлеющий кончик его сигары светился в полумраке комнаты.

– Одержимость… – повторил он и улыбнулся. – Что я могу вам сказать о ней? Ну, существует она в реальности. Я имею в виду… – он сделал неопределенный жест худой угловатой кистью руки, – жена может сказать о своем муже, что он одержим гольфом, понимаете? Или же он может сказать, что его жена просто помешалась на диете, одержима ею или чем-то еще. – Он покачал головой. – Но это не одержимость.

Мне захотелось спросить: как он воспринимает меня? Мою голову?

Но не спросил.

– Понимаете ли, есть бесконечное количество проявлений одержимости. Человек может страстно увлекаться множеством вещей, но реальная его одержимость сфокусирована на некой абстракции. Ненависть. Месть. Жизнь. Смерть. Секс. Болезнь.

Здоровье. – Он пожал плечами. – Я знал человека, который был уверен, что у него рак желудка, хотя он подвергся всем обследованиям, и все они дали отрицательный результат. Но он все равно не успокоился! Он был уверен, что у него рак желудка. Почему? Может быть – нам так и не удалось выяснить – может быть, потому, что его отец умер от рака желудка, а этот человек плохо относился к своему отцу, и после смерти старика он стал настолько терзаться угрызениями совести, что решил подвергнуться тем же самым страданиям – о, конечно, на подсознательном уровне. – Усталая улыбка. – А то немногое, что, нам под силу, обращено именно к сознанию. Так что, – еще одно пожатие плеч, – он позвонил из таксофона в больницу, сказал, чтобы за ним приехала скорая помощь, после чего вытащил пистолет и выстрелил себе в живот. Дело в том, что ему отказали в полостной операции, поскольку отсутствовали показания. А теперь ему обязывают ее сделать, и он не сомневался, что найдут раковую опухоль. Мягкие шаги.

– Доктор Израэль?

– Да.

– С Мэри все в порядке? Он не обернулся.

– Да. Если она не предпримет еще одной попытки. Не спускайте с нее глаз.

Шорох халатика – медсестра ушла.

– Так нашли у него рак? – спросил я доктора Израэля.

– У него нашли только пулю. Вот это и есть одержимость. – Смертельное заболевание.

– Порой в самом деле. И часто. Один из моих пациентов мучился тем, что, как он считал, не нравится женщинам. Он отнюдь не был уродом, с ними он был мягок и добр, раскован в общении и богат – разве этого мало, чтобы привлечь внимание женщин? Но нет – кто-то в детстве сказал ему, что он маленький уродец-коротышка, и он жил с этим приговором – ведь дети порой бывают очень жестоки по отношению друг к другу. И этот человек тратил огромные деньги, укладывая в постель одну женщину за другой, дабы убедиться в собственной неотразимости, в результате чего он, в конце концов, получил СПИД и повесился. Вот это и есть одержимость, мания.

Вдали мелькнул белый халат и раздался тихий детский смех. Господи, как только кто-то может смеяться в таком месте?

– И вы ничего не можете с этим сделать.

– Да. – Он изменил положение ног. – Одержимость начинает постепенно овладевать человеком на скорости десять миль в час, потом доходит до пятидесяти, а затем до девяноста, и остановить эту гонку невозможно. И человек – вдребезги.

Двадцать четыре часа. Ее голос был записан на пленку три часа назад. То есть двадцать один час.

– Но, скажем, человек, обладающий силой воли, – сказал я, – достаточно умный, сообразительный, интеллигентный – неужели, попав под власть одержимости, он в конце концов теряет над собой контроль и гибнет?

– Вы слышали об Адольфе Гитлере?

“Принимал ли в этом деле участие и Гантер?” Голос на пленке был не ее собственный; я слушал в переводе на английском с акцентом.

– В той группе, что следила за “Краской Орхидеей”, – вспомнил я, – был европеец, типично тевтонского вида. Может быть, он и подложил бомбу. Звали его Гантер.

Включив запись снова, Пепперидж лишь молча кивнул, слушая голос.

“Где Кишнар? Я хочу, чтобы вы мне сообщили, где он. Передайте, что я даю ему всего двадцать четыре часа. Мне нужна голова этого человека.”

(Переводчик сделал ударение на последних словах.)

“Мы не обнаружили тело третьего агента, но его голова в картонной коробке была доставлена в мой офис.”

(Генерал-майор Васуратна. Из тайской военной разведки.)

– Часть их культуры, – сказал мне Пепперидж, пытаясь, как я понял, как-то прояснить ситуацию.

– Когда тебя прихлопнут, тебе уже плевать, как она выглядит.

Он выключил магнитофон и погнал опенку обратно

– Тесноватая комнатенка, не так ли? – В ней были кровать, покосившийся шкаф, стул с прямой спинкой, циновка, лампа, небольшое зеркало – и это вся обстановка. – Хочешь, чтобы я договорился о другой?

– Я не собираюсь торчать тут все время. Его желтоватые глаза остановились на мне.

– Я хочу тебе сказать, что мы нашли ее ахиллесову пяту – и это ты. Согласен?

– Ты хочешь сказать, что она одержима?

– Да. Именно так.

– Мне тоже начинает так казаться. (Вот почему я и оказался вечером рядом с доктором Израэлем – чтобы получить от него какую-то информацию.)

– Как я тебе говорил, – продолжил Пепперидж, – мне уже удалось немало что выяснить; кое-что у Китьякары – мы говорили с ним с глазу на глаз, опасаясь, что где-то рядом может быть крот. Он согласился, что для Шоды не было абсолютно никакого смысла подкидывать тела агентов ко дворцу и к штаб-квартире полиции. Но она восприняла слежку как личный вызов. Он сказал, что корни такого поведения кроются в ее детстве – она очень болезненно относится к вызову любого рода.

Тут еще были часы, небольшие часики у кровати, которые невыносимо громко тикали, действуя мне на нервы. Я старался не обращать на них внимания.

– И понимаешь, она была дико оскорблена твоим появлением в храме, что, как тут говорят, лишило ее лица. – Он поднял голову. – Но почему ты на это пошел, в самом деле?

– Я подумал, что это было бы полезно для… – я остановился, осознавая свои слова; щеголяя подчеркнутым рационализмом и вроде бы руководствуясь им, наш брат предпочитает полагаться на истину, которую трудно выразить словами. Я начал снова: – Я подумал, что будет полезно переговорить с генералом Дхармнуном, потому что именно этому человеку Лафардж писал относительно “Рогаток”, и именно по этой причине я и полез в пекло.

Я поймал себя на том, что мне не хочется много распространяться. Пепперидж терпеливо ждал продолжения.

– И я хотел увидеть Шоду, – наконец признался я. Снова воцарилось молчание.

– Значит, увидеть ее.

Я стал выкручиваться, чувствуя, что сам себя загнал в угол.

– Готов допустить, что с моей стороны этот поступок был довольно непродуман. В нем было что-то личное, какой-то личностный подход. И думаю, потому что она напугала меня до смерти, так что мне захотелось взглянуть в лицо этой сучке.

Опять молчание; кивок.

– Я понимаю. Ничего он не понял.

– Мне приходилось пугаться в жизни, и не раз. Что естественно при таком образе жизни – ты знаешь, о чем я говорю; ты и сам бывал в таких ситуациях. Но в первый-раз я почувствовал… – я никак не мог подобрать подходящего слова, поэтому употребил первое, что мне пришло на ум, хотя оно звучало несколько мелодраматично, – что обречен.

Пепперидж молчал. Отзвук слова повис в воздухе, как запах дешевых духов. Я уже взмолился, чтобы он нарушил молчание, сказал что-нибудь – только бы не слышать в тишине это чертово тиканье.

Наконец я перестал мерить шагами комнату от стенки до стенки и остановился, уставясь на него; он сидел на стуле, выпрямившись, составив ноги вместе; на коленях у него лежал магнитофончик, и, вздернув голову, он смотрел на меня, а я внезапно увидел этого человека в новом свете, что меня потрясло, словно на сцене появился тот самый Пепперидж из “Медной Лампы”.

– Обречен, – повторил он, ибо понял, что я вижу, и хотел смазать видение своим, якобы, невниманием.

Я шагнул назад и в сторону, стараясь справиться с охватившим меня гневом.

– Надеюсь, ты ведешь со мной честную игру, не так ли?

– Да, – почти сразу же и с подчеркнутым ударением сказал он. – Я занят только тобой и твоим заданием. Он не врал. Я бы сразу это почувствовал.

– У меня нет выбора. – Я смотрел ему прямо в глаза. – Мне приходится верить тебе.

– О, да у тебя есть выбор, старина. Ты просто можешь сказать, чтобы я проваливал, и все.

Он произнес это совершенно серьезно.

– Пожалуй, и могу.

– Но делать этого ты не собираешься, в чем совершенно прав. – Теперь он держал голову подчеркнуто прямо. – Значит, обречен, как ты сказал.

Я перевел дыхание и расслабился.

– Я хочу сказать, что порой и тебе и мне при выполнении задания приходилось попадать в неприятные ситуации, но мы справлялись с ними и делали свое дело, во всяком случае, пока мы живы. Были минуты расслабления, когда удавалось глотнуть воздуха. – Я прислонился спиной с стене, такой прохладной в душной комнате. – Но на этот раз, Пепперидж, все по-другому. – В последнюю неделю мне стало казаться, что операция, заведет меня в тупик, откуда мне не выбраться, что бы я наделал, в конце его меня ждет смерть.

Опять молчание, затем:

– Я никогда не ощущал ничего такого, но понимаю, что ты имеешь в виду.

– Неужто?

Даже его понимание могло иметь целью не упустить меня… Господи, как глубоко я увяз. Комната внезапно уменьшилась в размерах, и меня сдавили ее стены. Все дело в том проклятом месте, где я очутился, населенное беднягами, которые режут себе вены и глотают валиум; вот откуда эта атмосфера, миазмы которой я чувствую.

Но все не так.

– Я прекрасно понимаю, – подчеркнул он, – что ты чувствуешь. Такое воздействие Марико Шода оказывает на людей, особенно на тех, кого она не любит. Мне довелось переговорить с парочкой таких. Они говорили мне точно то же самое, что и ты, только другими словами и выражениями – она их пугала до смерти.

Внезапно я вспомнил Чоу и его реакцию при упоминании ее имени, имени Шоды – как кошка перед собакой.

– Так что дело не только в… в моих нервах, – пробормотал я, слегка расслабляясь.

– Дет. – Сунув магнитофон в боковой карман, он заходил от стенки к стенке. – Нет, в самом деле, Я хотел бы перетащить тебя в комнату побольше. Тебе нужно пространство. Но мы хорошо справились с делами, и, думаю, ты это понимаешь. Я хотел бы сказать тебе, – он остановился прямо передо мной, держась подчеркнуто прямо, – что сейчас я получил полное и отчетливое понимание, что. на самом деле представляет собой задание. Сначала я этого не понимал, как и ты. Оно резко отличается от всего, чем вам приходилось заниматься – кого-то найти, раскопать какие-то документы, пленки или предметы, пришить убийцу, словом, обычные дела. А это… это переросло в дуэль. Ты согласен?

– На психологическом уровне. Он сощурил глаза.

– Можешь даже сказать, на психиатрическом. Потому что она именно такова, и теперь я это понял. Как, в чем не сомневаюсь, и ты. Именно поэтому я и пытался понять, что заставило тебя явиться в храм и столкнуться с ней. – Он глянул на часы. – Итак, что ты думаешь о дальнейшем развитии событий?

– Надо решаться.

Он исключительно удачно справился со своими обязанностями руководителя операции на месте, – тем более, учитывая, что большую часть своей карьеры он провел в роли лиса, уходящего от преследования. Он достаточно критично и точно оценил, что делается со мной и с моей нервной системой, ибо тщательно расспросил меня, пытаясь понять, что привело меня в такое состояние, и о чем я сам не подозревал. Он явился сюда, понимая, что, если останется в Челтенхеме, я могу потерять направление и провалить всю миссию, но, прибыв на место, он определил слабину каната и сразу же приступил к делу, найдя мне укрытие, обеспечив помощь со стороны Верховного Комиссариата и поговорив со мной – и все это всего за несколько часов после прилета в Сингапур.

И теперь он хотел понять, в каком состоянии находится загнанный хорек и как далеко я могу зайти в своем стремлении достичь цели. А я и сам не знал. У меня не было времени задуматься. Но мне придется – и скоро, потому что Шода обкладывает нас со всех сторон, в мы должны как-то отбиваться, противостоять ей, пока она окончательно не одержала над нами верх.

– Надо решаться, – кивнул Пепперидж. – Согласен. Но я хочу узнать, что ты думаешь о самой Марико Шоде как о противнике?

– Она потребует немалых трудов, но, думаю, они мне под силу. – Звучит не очень бодро. – Ладно, во всяком случае, я понимаю, кому мне придется противостоять.

– В наличии – надежная база, руководство, беспрепятственный доступ к любой информации. Я хочу, чтобы ты все оценил. Теперь ты не один; за тобой не охотятся, по крайней мере, пока ты в этих стенах. – Дело в том, – он опять посмотрел на часы, – что, по-моему, ты абсолютно прав: ты можешь уничтожить организацию Шоды – при достаточной поддержке, которую я тебе и обеспечу.

Я почувствовал, как нервы у меня начинают приходить в норму.

– Когда?

– В любую минуту, как только подслушка у Шоды скажет нам, что она собирается делать. Мы проломили к ней окошко, и теперь от нас требуется лишь слушать и мотать себе на ус. Критическая точка, как ты знаешь, связана с “Рогатками”, ибо как только они попадут ей в руки, нам останется лишь молить Господа о спасении. Через полчаса я встречаюсь с таиландским послом – и почему бы тебе не позвонить Сайако, пока я еще здесь?

Он дал мне номер, присоской приклеил микрофон к трубке, вставил штекер в магнитофон, и я набрал номер.

Гудок вызова.

– Она сказала, что хочет поговорить именно с тобой, – пробормотал Пепперидж, – о чем-то личном, помнишь? Должно быть, она имела в виду полковника Чоу, а это может быть интересно.

Я кивнул.

Гудки вызова – снова и снова.

– Если удастся, постарайся уговорить ее встретиться с тобой. Я хотел бы знать, куда еще она поставила “клопов”.

Я кивнул. Звонки.

– Ее нет на месте.

– Значит, попробуй попозже и запиши для меня разговор на пленку. – Он положил магнитофон на ночной столик. – Если будет что-то интересное, дай мне знать.

Мы вышли с ним в холл, и он взял для меня пропуск у ночной дежурной, чтобы мне не сидеть после отбоя под замком.

– Есть вопросы?

– Нет.

Он отлично знал, что вопросы у меня имеются, и ждал, что сейчас я обрушусь на него с ними, но я решил этого не делать, чтобы оправиться и как следует все обдумать самому.

Он внимательно наблюдал за мной, прищурив желтоватые глаза.

– Если все дальнейшие действия зависят от результатов подслушивания Шоды, – сказал я ему, – мне лучше пока не сниматься с места. Если же “клоп” замолчит – если скажем, его найдут и уничтожат – наши шансы сведутся почти к нулю.

– Верно.

– И кроме того, существует и Кишнар. Пепперидж вскинул голову.

– И это верно.

Я выждал несколько секунд, но ничего не изменилось, словно я сам должен был догадываться о его грядущих действиях.

– Насколько ты предоставляешь мне свободу действий, Пепперидж?

Он опустил глаза и отвел их в сторону. Помолчал, а потом сказал:

– Давай будем исходить вот из чего. “Клоп” у Шоды и остальные данные, которые нам удалось о ней собрать – пока это все, чем мы располагаем для работы, но и от них ничего не останется, если подслушка будет найдена. И есть еще Кишнар. В настоящий момент мы должны предоставить событиям идти своим чередом, сколько бы времени для этого ни понадобилось. – Он поднял на меня глаза. – Разве что ты найдешь более действенный, более быстрый путь.

Я мог его найти. Но я не хотел говорит ему о нем. Он все понял.

– Будь на связи, старина.

Вернувшись в палату, я в ближайшие полчаса дважды безрезультатно набирал номер Сайако, но в третий раз, в 20.35, она оказалась на месте и среди всего прочего сообщила, что Марико Шода только что неожиданно прибыла в Сингапур.

24. Бассейн для птичек

– Он мой отец, Чоу?

Пленка продолжала бесшумно крутиться:

– Понимаю.

Мне показалось, что у нее перехватило горло, и она замолчала, не в силах вымолвить ни слова. Затем она все же решилась.

– Он говорил обо мне?

Определенным образом, хотя не произнес ни слова. Но от него шли биотоки, полные любви.

– Когда я упомянул ваше имя, Сайако-сан, он был очень тронут.

– Тронут?

– Он дал понять, что испытывает к вам большую любовь.

Снова молчание, которое на этот раз затянулось. Я ждал. Она подслушала, как я говорил с Джонни Ченом, планируя встречу с ее отцом.

– Он сказал, что любит меня?

– Да.

Если одинокая его слеза не была признанием в любви, о чем еще она могла говорить?

– Я хотела бы знать, – после паузы начала она, и я уже знал о чем пойдет речь, – как он сейчас?

Последние слова прояснили мне кое-что. Она не видела его с тех пор, как ужасный удар изуродовал его… и как он сейчас выглядит? До нее доходили только слухи.

– Он может быть только таким, каким вы запомнили его.

– Люди говорят… – и она снова запнулась, но наступившая тишина не была равнозначна ее молчанию.

– Он очень силен, Сайако. Каждый день он занимается шотоканом. И он слушает голоса, приходящие к нему по радио. Он не ощущает одиночества.

– Так, – произнесла она после долгой паузы. Самое худшее осталось позади. – Вы просили его передать вам частоту волны, на которой можно слушать Шоду?

– Да, и он передал ее мне.

– Я очень рада. Я не могла сообщить ее вам, потому что не имела к ней отношения. Этим занимался мой брат. Но затем его… – Она молчала три секунды, четыре, – …затем она нашла его и казнила.

Боже милостивый, под какой звездой она родилась?

Я ничего не сказал.

– Он передал частоту моему отцу. Он слушает Шоду?

– Да.

– Он ненавидит ее.

– Да.

– Я тоже ее ненавижу.

– Естественно.

Вот тогда она мне и сказала, что Шода приземлилась в Сингапуре.

– Для чего она прибыла сюда, Сайако-сан?

– Она в жутком гневе из-за вас. Сердится на Кишнара. Так что вы должны быть очень осторожны, мистер Джордан. И если возможно, вам лучше бы покинуть Сингапур.

– Может быть. Но первым делом я хотел бы встретиться с вами.

– Это невозможно. Слишком опасно.

Я не настаивал, потому что, если бы она согласилась на рандеву, его пришлось бы готовить с такими мерами предосторожности, что игра не стоила свеч. Я не знал, была ли в курсе ударная команда, что она поддерживает контакт со мной, но, если они проследят ее на пути в эту клинику, и с укрытием будет покончено, и со мной – финиш.

– Каким образом вы научились ставить “клопы”, Сайако-сан?

– Я работала на заводе, на сборочном конвейере. Фирмы “Саньйо”.

– Понятно. А почему вы поставили подслушку и Джонни Чену?

Пауза, а затем:

– Кто-то мне сказал, что он часто летает в ту деревню. Рядом с которой мой отец. Может быть, я надеялась что-то узнать об отце.

– Чен мог бы доставить вас туда, если бы вы его очень попросили.

– Да, но друзья моего отца сказали, что он не хочет видеться со мной, разве что я могла бы случайно, без предупреждения встретиться с ним в деревне. Он…

– Вы хотите сказать, ваш отец не хочет, чтобы вы видели его?

Секунду она обдумала мои слова.

– Да.

Я попытался представить, что больнее всего может разрывать ее сердце: невозможность увидеть отца или его сегодняшнее обличье.

– Сайако-сан, вы знаете, где в городе останавливается Марико Шода?

– Да. У нее тут дом на Сайбу-стрит. Я спросил номер дома и запомнил его.

– Мы будем поддерживать связь, – сказал я.

– Связь?

– Мы ещё поговорим по телефону.

– Да. Но теперь вы должны покинуть Сингапур, мистер Джордан. Кишнар – это не игрушка.

– Спасибо за предупреждение. Я еще позвоню вам, Сайако-сан.

Тиканье будильничка.

Я обливался потом; стояла полночь, и вентилятор под потолком лениво перемешивал жаркий воздух.

Я мог выставить часы за дверь или выкинуть их за окно, избавив себя от их нудного тиканья, но что это даст – только докажет, что мои нервы все еще не в порядке, а в ближайшие двадцать четыре часа им придется иметь депо и не с таким раздражителем, как дешевый будильник.

“У вас ровно двадцать четыре часа. Мне нужна его голова, понятно?” – Шода.

Вот сука!

Вы знаете, для чего она явилась сюда в Сингапур? За моей дурацкой головой, понятно?

Наглость этой сучки не имеет пределов! Я решил, что мне надо как следует обдумать положение дел. Но в полночь, в тишине уединения в этой маленькой комнатке нервы у меня окончательно расшалились, ибо я никак не мог решить, побуждает ли меня к действиям только ярость или доводы здравого смысла. Выложи я все карты Пеппериджу, не сомневаюсь, он тут же поставил бы на мне крест и вышел бы из игры. А это не самый лучший образ действий со стороны тайного агента, который к тому же находится в опасной зоне, за красной чертой – плюнуть на все предупреждения того, кто его направляет, и сделать то, что ему категорически запрещено. Но именно это мне и предстояло; мысли трепали нервы и лишали сил, которые еще понадобятся мне.

Знает ли она, Шода, какие у меня контакты, какие связи; догадывается ли она, что, стоило ей приземлиться в Сингапуре, и я уже предупрежден? Возможно. Может быть, именно для этого она здесь – навестить меня во тьме ночи дьяволицей скользнуть ко мае овладеть мною вспрыснув свой яд мае в вены когда я лежу тут замерзая в духоте палаты с сухим ртом и ледяными руками прерывисто дыша словно чувствуя как она приближается ко мае и понимая что каждый вдох может быть последним ее голова поворачивается на стройной шее и она смотрит на меня остановившись в нескольких ярдах в гулкой тишине храма и я не в силах оторваться от глаз этого ангела смерти от лучистых непроглядно-темных глаз создания которому предназначено стать моим палачом чашку чая да не хотите ли чашку ароматного чая?

– Что?

– Я принесла вам чай.

Большое спасибо, да, чай утром – просто прекрасно, тут великолепно заботятся о тебе – и зашивают исполосованную плоть, когда ты режешь себе вены, и приносят по утрам чашку ароматного чая.

Господи!

Теперь я могу совсем по-иному взглянуть на положение дел, ну, конечно, я обрел уверенность; это не ошибка, нет, отнюдь не ошибка – сделать то, что я решил; так и надо поступить, прежде чем я выйду на цель. Первым делом – принять душ, а то от меня несет, как от хорька, побриться, медленно и вдумчиво; на правой скуле лишь одна крохотная капелька крови, потому что я чуть-чуть изменил наклон бритвы, и больше крови не будет вплоть до того дня, как я примусь за дело… впрочем, успокойся.

В 8.17 я оставил палату и переговорил с дежурной сестричкой на посту в блоке “Б” – Джасмин, Джасмин Ли, которая с профессиональной сноровкой оценивает, в каком состоянии ваша голова, прежде чем сказать “да – к полудню польет дождь”, она улыбается, не переставая внимательно приглядываться к вам, потому что позже ее могут спросить, как, по ее мнению, выглядел пациент, не было ли у него признаков депрессии и так далее.

Пепперидж забеспокоится, если в течение следующего часа позвонит мне сюда и ему скажут, что не могут меня найти, но в конечном итоге Джасмин заверит его, что в 8,17 я был в блоке “Б” и состояние у меня было совершенно нормальное.

В течение дня двери не запирались, только после отбоя; воспользовавшись выходом рядом с кухней, я оказался на улице, и убежище осталось у меня за спиной.

– Британский Верховный Комиссариат.

Езды тут двадцать минут, и на полпути я заново обдумал ситуацию, проверяя ее уже с логической точки зрения. Улица была абсолютно пустынной, когда я оставил клинику, и я все еще мог попросить водителя развернуться и доставить меня на то место, где я сел в машину – у меня было ощущение, что я начал травить, спускаясь в бездну на страховочном конце, и нервы у меня были на пределе из-за понимания того, что, очутившись рядом с Верховным Комиссариатом, я выпущу из рук страховочный конец. Но все это было игрой расшалившихся нервов, и я спокойно сидел себе, наблюдая за улицей и прохожими.

8.45, машина завернула за утоп и остановилась, я вылез, расплатился с водителем, сунув ему деньги в окошко, повернулся, пересек мостовую и вошел в здание; один из них, да, как минимум, один из них “засветился” на другой стороне улицы, и я почта услышал треск, с которым лопнул страховочный конец.

Подойдя к конторке в парадном холле, я не нашел ничего лучшего, как спросить, нет ли расписания авиарейсов: девушка вытащила его из ящичка и вручила мне; работает она тут недавно, и я видел, как, склонив изящную головку, она продолжала полировать ногти, пока я листал расписание. Мне хватило пару минут, и я вернул справочник.

Ожидая такси, я насчитал не меньше пяти из них, три женщины в европейских платьях, двое мужчин, один из которых блондин, но не Гантер: тот был у “Красной Орхидеи”. Мае это не нравится.

Словно прыгаешь в ледяную воду; знаешь, что делать, но пока бессилен.

Мать твою, ау и раскую же я. Да нет, ничего, во всяком случае, не днем. А как насчет вечера? Господи Иисусе, тебе же… Да заткнись же, черт бы тебя побрал. Конечно, у меня были весомые основания предполагать, что пойти на такой шаг меня заставило именно ее воздействие, которое настойчиво подталкивало меня к краю обрыва. Буду могут влиять на мозг человека, на его поступки. Но невозможно было понять, что ждет меня в ближайшем будущем, в перспективе: да, вполне возможно, я находился под ее влиянием, и в то же время существовала определенная возможность, что сегодня вечером наступит заключительная стадия, моей миссии, я доберусь до цели и уничтожу ее. Но это было легче сказать, чем сделать: я знал, как претворить в жизнь то, на что я питал надежды, но удача мне никак не светила, разве что кто-то у меня за спиной поскользнется на сырой траве и потеряет равновесие.

Забудь об удаче и сконцентрируй внимание лишь на высочайших требованиях, которые предъявляет уровень твоего мастерства.

Когда такси остановилось на углу, мимо скользнула синяя “Тойота”, – которая сразу же набрала скорость. Я вернулся в клинику через боковую дверь, не встретив по пути в палату, – никого из знакомых, разве что попались две китаяночки в белых халатах и женщина, которая шла, касаясь рукой стенки, а ее поддерживал мужчина с ее сумочкой под мышкой.

Я набрал номер, который дал мне Пепперидж, но ответил мне кто-то другой;, мы обменялись паролями, и я сказал:

– Скажите ему, что у меня нет пока абсолютной уверенности, но, возможно, вокруг поставят наблюдение. Скажите ему, чтобы он держался в стороне.

– Вы хотите, чтобы мы предприняли какие-то действия? – Тихий спокойный голос, без тени удивления.

– Нет. Просто хочу, чтобы вы были на месте.

Все. Я отключился.

Теперь начинается ожидание.

– Я убила его, – сказала она.

– Понимаю.

Они ошиблись: днем дождя не было, газон, где мы сидели, потерял от жары ту яркость красок, которая бросилась нам в глаза прошлым вечером, когда мы беседовали с доктором Израэлем. Если небо так и не разразится дождем, трава к вечеру совершенно высохнет и не будет скользить под ногами.

– Мае удалось спастись, – предположила Тельма как-ее-там, не разобрал ее фамилии, – но меня на полгода определили сюда для лечения. – Женщина она не крупная и на вид не агрессивная; заметно оживилась, когда я согласился ее выслушать. Около тридцати так лет.

– Почему? – спросил я ее.

– Я же вам сказала – за то, что убила его.

Газон занимал площадь в сто двадцать квадратных футов; я измерил его шагами. В центре его размещался маленький бассейн, в котором могли купаться птицы; дно чуть скошено. Пустая ваза на бортике была неподъемна, если вы пытались сдвинуть ее с места; скорее всего, как я прикинул, она была прикручена болтами.

– Вы говорили мне, что он избивал вас семь лет.

– Совершенно верно.

– Был жесток и пил каждый вечер.

– Да. – У нее был самый обыденный тон, словно она говорила о скучноватой пьесе, которую ей довелось видеть.

– И поэтому вы застрелили его.

– Именно так.

Как меня предупредила одна из медсестричек-индусок, у нее потребность выговориться, если вы согласны ее выслушать.

– Ради Бога, Тельма, как называется ваше заболевание?

– Они называют его патологической потерей самоконтроля. Только что пробило пять; через пару часов стемнеет и тьма навалится неожиданно. Здесь я совсем забыл о неторопливых английских сумерках.

– Патологическое дерьмо, – сказал я, – извините за мой ужасный французский. Вы не могли контролировать себя семь лет, не так ли? И наконец вы сорвались?

Она продолжала смотреть на меня; глаза у нее припухли, волосы спутались, в ней не осталось ни следа привлекательности, вся она была неухоженной, измученная этой жизнью, никому не нужной – и неужели можно себе представить, что эта женщина, в которой не осталось ничего женского, могла кого-то застрелить?

– Вы очень любезны со мной, – сказала она, и на ее пепельном лице проступили черты былой привлекательности. – Мало кто из мужчин согласился бы с вами.

– Это их проблемы.

Последние отсветы дня покидали сад и лужайку; сад еще был на свету – несколько высоких кустов и цветущих деревьев, величественная магнолия, цветы которой напоминали бутоны лотоса, и по мере того, как садилось солнце, тени смягчались, густея под деревьями и около птичьего бассейна в центре газона.

– Где ты болтался? – Пепперидж. Он звонил мне утром, когда я был в Британском Верховном Комиссариате.

– Подвергался процедурам в кабинете физиотерапии.

– Расскажи мне о слежке.

– Пока еще я в ней не уверен. Вроде бы заметил одного из той банды, что крутилась возле гостиницы. Может, это признаки паранойи, но в любом случае я буду очень осторожен.

Его молчание показало, что он обеспокоен. Бог знает, что бы он выдал, узнай, где я был.

– Сообщи мне, – сказал он, – если снова увидишь их.

Я пообещал. Он приложил немало усилий, разыскивая мне это надежное убежище, и ему трудно было поверить, что его так быстро вычислили.

– На всякий случай, – посоветовал я ему, – держись от меня подальше. Я настаиваю. – Мое местопребывание нельзя было больше считать укрытием, потому что я сам взорвал его, показавшись на улице, а дальше события должны развиваться по нарастающей. Мне бы не хотелось, чтобы Пепперидж попал бы под наблюдение в первый же день. Если мне удастся живым и невредимым выбраться из этой заварушки, он мне еще понадобится. – Кстати, Шода в Сингапуре.