Текст книги "Бегство Квиллера"

Я ответил, что понимаю и рад за него.

Положив трубку, я подумал, имело ли смысл говорить ему, что на меня свалилось сейчас самое опасное задание из тех, что приходились на мою долю. Лучше промолчать, а то он опять напьется.

11. Шода

Сумерки сгущались.

Они опускались на кипарисы, и по мере того, как умирал день, их очертания превращались в тени; и кипарисы, и лужайки, и тропки с каждой минутой исчезали в темноте, в которой глаз мог различить лишь ряд стройных стволов, подпиравших небо. Но даже в этот тихий вечерний час воздух не застыл в неподвижности; он колыхался и вибрировал в унисон с ударами гонга.

Огромный гонг висел на раме из массивных стволов; столь же внушительной была. и колотушка десяти футов в длину, на которую пошел цельный ствол дерева, и конец ее был обтянут воловьей шкурой, чтобы приглушать звук, а управляли колотушкой с помощью каната, пропущенного через блок размером с человеческую голову. Им управлял монах в желтой рясе. Перемежая удары длинными паузами, в течение которых гонг, вибрируя, продолжал издавать низкое гудение; звук вздымался и падал, но не умолкал ни на секунду. Мощь его колебаний казалась почти физически ощутимой; она наполняла воздух такой упругой силой, что мнилось: стоит замолчать гонгу, и храм рухнет.

Я пришел сюда один.

Саркофаг был богато расписан пурпуром и золотом и украшен резьбой; шесть человек шаг за шагом, неторопливо несли его по древним плитам храма, а рядом с ними шли четверо монахов, речитативом молясь за умершего. – “Кхор кхай кхварм сонг чам Кхонг тун дай pan кари вай пхорн… Кхор хай пхарапутха-онг pan тхан вай най пхра-маха-карунатхикхун талорд карн…”

Доминик Эдуард Лафардж.

Внутри храма стояла сумрачная полутьма; свет шел главным образом от светильников, висящих под сводчатым потолком, и от свечей, рядами полыхавших перед многочисленными статуэтками Будды; по мере того, как гости заходили в храм, вспыхивали новые свечи.

“Кхун янг пен тхи рак ях ланг кхон ю най кхварм сонг чам кхонг тхук кхонг. Кхварм кхит кхамнуенг кхонг рао тхуенг тхан са тхам хай кхонг тан рей су сукхати талорд карн…”

Внутри храма воздух был густым и вязким от благовоний. Музыки не было, но в огромном овальном пространстве гулко отдавались звуки гонга, гудевшего снаружи. Гости были только в черном и белом, на многих буддийские рясы. Саркофаг подняли на возвышение, двое мужчин сияли его крышку, и показалась правая рука Доминика Лафарджа, ладонью вверх, с полусогнутыми пальцами. Могильщики, уже выстроившиеся в линию, один за другим плеснули несколько капель святой воды из серебряного кубка в ковшик его ладони.

“Тхан приап самуеан пхи кхонг рао суеиг сатхит ю бон суанг саван.”

Я пришел один, потому что не хотел отвечать еще за чью-либо жизнь. Я не сказал даже Раттакулу, куда направляюсь; я шел в пасть льва, но это был рассчитанный риск. Я был на территории врага, и единственный мой шанс заключался в том, что в этом святом месте я пользуюсь правом неприкосновенности.

Провожающих было немного, но, как я чувствовал, не потому, что Лафардж занимал низкое положение, а потому что организация Марико Шоды чуралась шумных церемоний, предпочитая уединение. Большинство из присутствующих здесь составляли элиту её окружения, среди которой, как я надеялся, был и генерал Дхармнун. Я понимал, что шансов переговорить с ним с глазу на глаз у меня не больше, чем один к ста, но если бы мне все же выпала удача, то я мог бы значительно ускорить выполнение своей миссии, приблизившись к предмету поиска; я бы знал, каким путем мне идти и что делать, дабы уничтожить Шоду, не убивая ее. Это-то было понятно и Пеппериджу, принцу Китьякаре и его разведке: единственный раз, когда я пошел на убийство в ситуации, где моей жизни не угрожала опасность, был связан с местью за смерть женщины. Но все равно мой поступок отнюдь не отличался тонкостью решения: сам факт убийства говорит, что ты не чувствуешь стиля.

“Чивит тхан хай лок манут дай pan тае кварм чок-ди дает чивит кхонг тхан бон савиан кор кор ях пен чей дио-кан.”

Среди гостей я заметил несколько лиц с округлыми очертаниями глаз и припомнил слова Чена, что Шода использует и европейцев. В противном случае я бы тут не показался. Но в любом случае я старался держаться в задних рядах, поближе к массивным резным дверям. Вокруг происходило непрестанное движение; могильщики, снова обступив саркофаг, зажгли свечи и установили их у подножья возвышения, среди цветов в вазах, источавших пряный аромат.

Один из скорбящих был в форме, но не тайской армии. Рядом с ним стояли два адъютанта; вероятно, это и был генерал Дхармнун. Я начал следить за ним, куда бы он ни перемещался.

Люди все подходили, и мне приходилось следить и за своим окружением. На галерке, огибавшей все пространство зала, тоже время от времени чувствовалось какое-то движение; впрочем, я не совсем был в этом уверен. Светильники отбрасывали в ту сторону неверные тени, а среди их пятен порой возникало нечто, напоминающее лицо человека. Поглядывая наверх, я в первый раз подумал, что визит сюда был не столько рассчитанным риском, сколько фатальной ошибкой.

Это все нервы. Погребальный обряд возбуждающе действует на них.

Пять монахов в шафрановых рясах заняли места рядом с саркофагом; у них были наголо бритые черепа, оранжевыми веерами они закрывали свои лица, бормоча молитвы.

“Рао пху суенг май дал pan хкварм каруна хай тарм тхау пай ях ралуек тхуенгк чивит тхонг тхан дуай кхарм тхерт-тхун талорд карн.”

И вот все началось, я не был готов к тому, что мне довелось увидеть.

Одна из женщин, фигуру которой едва можно было различить в черном одеянии, двинулась по проходу к саркофагу, и ее сопровождали несколько других таких же фигур, но на небольшом отдалении, давая о себе знать лишь легким шорохом шелка, когда они уступали ей дорогу; их одежды тоже были черного цвета. Подошвы сандалий еле слышно шуршали по мраморному полу, но, поскольку в храме рокотал мерный речитатив монахов, казалось, что передвигаются они совершенно беззвучно; оказавшись перед возвышением, они разошлись в обе стороны, как лепестки раскрывшегося черного тюльпана. В то же время среди собравшихся прошло легкое движение, хотя его было трудно уловить; в группе соболезнующих возникло напряженное ожидание, словно они набрали в грудь воздуха и ждут момента выдохнуть. Может, я и ошибался, но мне показалось, что бормотание монахов, скрывавших лица за оранжевыми веерами, стало мягче и приглушеннее, как и рокот гонга снаружи, чьи вибрации безостановочно плыли в воздухе храма.

Витала атмосфера опасности, и я пошел на этот риск, но сейчас было поздно что-то менять.

Сложив руки и опустив голову, женщина стала на колени перед красно-золотым саркофагом. Остальные последовали ее примеру, и теперь я ясно видел, что их было восемь, по четыре с каждой стороны, и они образовали дугу, в центре которой была женщина. Я готов был поверить, что они репетировали эту живую картину несколько часов в день, но это было не так.

Все собравшиеся застыли на месте, и в давящей тишине альфа-волны моего мозга замедлили бег, и трехмерная действительность стала терять очертания, заволакиваясь тенями, которые беззвучно подступали в густых облаках благовоний; гипнотически мерцали свечи, и витала смерть.

Да, было слишком поздно что-то делать, я начинал верить, что привел меня сюда не столько рассчитанный риск, сколько она каким-то образом вовлекла меня в этот храм, та женщина, что сейчас преклонила колени, она – Марико Шода – какой-то незримой силой привлекла меня сюда пылавшей в ней демонической мощью, которая испепеляла всех, кто к ней приближался.

“Люди в голос говорили мне то же самое о Малышке Стальной Поцелуй – не приближайся к ней и Боже тебя избави прикасаться к ней.”

Вокруг стояла мертвая тишина; никто не шевелился. Ощущение времени исчезло напрочь, потому что время тоже иллюзия, часть трехмерной реальности, которая здесь и сейчас не имела никакого смысла. Запах благовоний погружал в нирвану, и вся прошлая жизнь, все ее звуки и запахи расплывались в неясной дымке. Мои глаза не отрывались от нежного изгиба шеи стоящей на коленях Марико Шоды, от женщины, которая безмолвно молилась; я смотрел только на Марико Шоду, потому что никого больше не существовало.

Опасность. Такое состояние приведет тебя к гибели.

Да, об этом надо было думать куда раньше, суметь противостоять карме, которая и привела меня сюда. Должно быть, левое полушарие было в полусне, когда…

Ты хочешь сказать, что готов расстаться с жизнью?

Этого я не говорил.

Тогда что еще ты можешь сказать?

Думаю, именно тогда я дернулся, почувствовав, как в сознание начинают вторгаться бета-волны: подняв голову, я посмотрел на затененную галерею. Да, там в самом деле были какие-то лица, которые, мелькая в тусклом свете лампад, поглядывали вниз.

Так тому и быть.

Значит, ты опускаешь руки?

Оставьте меня в покое.

Предполагаю, что таким образом они попытались прощупать меня. Реальность стала настолько зримой для меня, что я ощутил ее форму, но лучше бы я не видел своего окружения.

Я перевел глаза на коленопреклоненную женщину.

“И она очень духовная личность, – Чен, – она всегда молится о тебе, прежде чем убить.”

Так тому и быть.

Откуда-то потянуло холодком, хотя я не обратил на него внимания; я почувствовал лишь движение воздуха, которое коснулось моей кожи и слегка взбодрило меня, приведя в сознание: здесь витала смерть, и мои нервы были на пределе.

Но ничего не произошло в тот период времени, когда всем казалось, что время остановилось. Все присутствующие словно были зачарованы дыханием беспредельного космоса, центром которого была эта женщина, Шода; женщина, склонившаяся в молитве. Время и мироздание остановили свое круговращение. Ничего. Пустота. Мы были всецело в ее власти, затаив дыхание, потому что в дыхании больше не было необходимости, ничего не было нужно, кроме глубин нирваны, в которых тебя ждал покой совершенной любви.

Потрясенный, я дернулся, не готовый к тому, что шевельнется она, женщина, на которую я смотрел – приподняв голову, она опустила руки вдоль тела, когда, поднявшись, она на мгновение застыла лицом к саркофагу. Я видел, что и остальные испытали то же самое потрясение; кое у кого перехватило дыхание. Густой аромат обрел невыносимую едкость, и монотонное бормотание монахов стало слишком резать слух. Какой-то ребенок, которого я видел раньше, заплакал, не в силах вынести смену напряжения.

Делай то, что ты можешь.

Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но тут все не имело смысла. Ничего.

Она повернулась – Шода – и двинулась в обратный путь по направлению к нам; а остальные женщины, на мгновение застыв, сомкнулись, следуя за ней и соразмеряя свои шаги с ее. Выражение их глаз было мягким и расслабленным, как у “каратеков”, готовых вступить в бой, или у олимпийцев на старте.. Взгляд их ни на чем не фокусировался, спокойно вбирая в себя окружающее, не глядя ни на что в отдельности, и видел все вокруг.

Я же видел только ее лицо.

Оно отличалось аристократическим изяществом – лучистые глаза, чуть расширенные скулы, четкий рисунок бровей, выписанных одной тонкой линией на коже цвета слоновой кости, подчеркнутой угольно-черными волосами; но это сухое описание не может передать ощущение от лица Шоды, каким оно в тот вечер предстало передо мной в храме, ибо оно было не просто лицом женщины – оно было ликом смерти, избравшей облик ослепительной красоты. И не стоит спрашивать, чью смерть она вещала – конечно же, мою.

Так просто?

Я понимаю, что вы имеете в виду, но когда не о чем спрашивать, не стоит задавать вопросов, не так ли?

Долго тебе не протянуть. Что ты собираешься делать?

Снова потянуло сквозняком, и на этот раз кожа моя покрылась доподлинными мурашками, ибо во всю мощь заработало левое полушарие, и ужас пронзил меня до костей, и это было правдой: я, конечно же, сошел с ума, явившись сюда, пусть даже я верил, что смогу унести ноги, как-то остаться в живых и ускорить выполнение задания.

О, эта проклятая чертова гордость – шансов у меня было столько же, сколько в аду.

И ты так просто позволишь сделать себя?

О, этого я не говорил, отнюдь нет. Когда наступит решающая минута, я буду драться, ребята, пока смерть меня не схватит, и так далее – нервы у меня будут как лед, я буду метаться в темноте, но долго всё это не протянется. Наконец мне ясно дали это понять.

Вокруг происходили какие-то другие действия, хотя не уверен, что могу точно воспроизвести их в памяти; кажется, они сняли с возвышения деревянный тяжелый гроб и поднесли его к изукрашенному жерлу печи, за которым его должно было поглотить пламя. Проходили и исчезали люди, и я услышал тонкие звуки каких-то струнных инструментов.

Теперь, пока есть время, попробуй уйти.

Я снова глянул наверх, но больше не увидел лиц за перилами галереи, даже когда, сосредоточившись, я сфокусировал взгляд, заметив легкое движение, и, наконец, я понял, что да, там все же были лица, которые наблюдали за мной. Ну, конечно же, они были здесь, они были повсюду.

“Команда телохранителей только прикрывает ее, – снова Чен, – но еще больше ее головорезов рассеяно вокруг.”

Повернувшись, я глянул в сторону высоких входных дверей: створки их были широко распахнуты, и в них то и дело возникали люди со цветами и горящими свечами в руках; некоторые из них плакали, покидая храм, и среди них был мальчик лет шести или семи – он что-то лепетал по-французски. Значит, женщина с ним – это вдова, покидающая церемонию до того, как на нее обрушится поток соболезнований.

Телохранители по обе стороны дверей стояли не шелохнувшись; всего их было не меньше дюжины, женщины в черных шелковых одеждах, которым для выполнения обязанностей куда больше подошли бы комбинезоны, но каждая из них вооружена клинком, скрытым под шелком траура.

Вот, значит, как.

Уноси йоги. И немедленно.

Не будь идиотом.

По спине текли струйки пота; я обонял этот едкий запах страха и ощутил знакомую горечь во рту, когда адреналин выплеснулся в поток крови.

На стенах заплясали отсветы языков пламени, когда под гробом заполыхал огонь. Провожающие стояли кругом; монахи, прикрывающиеся веерами, вознесли голоса, в которые вплеталась бесконечно грустная мелодия флейты.

Она не шевельнулась, Шода. Она была погружена в свой собственный мир, отрезанный от всего окружения своими спутницами, и ее невозмутимость гипнотизировала – невозмутимость рептилии, создания, которому подчинено все окружение.

Просто повернись и иди к дверям. Здесь они не смогут тебя остановить.

Да, здесь они не рискнут. Они дождутся, пока я не окажусь снаружи – им нужна темнота для своих дел.

Языки пламени вздымались все выше, бросая блики на окрашенные стены; они полыхали ярким пурпуром с зелеными отсветами. Все происходящее было пронизано глубокой красотой, как и должно было быть, и можно считать, что все это звучало зловещей прелюдией к предстоящей жизни; и вот что я хочу сказать – редко нам выпадает такая удача, нам, которые вечно кроются в тени: в поле мы – суетливые маленькие хорьки, и гибнем мы, корчась в пыли, слыша в последний момент жизни лишь тишину, наступающую, когда смолкает грохот пистолетных выстрелов, или же нас размазывают колеса тяжелого грузовика, или же нас бросают в безымянную могилу, где нам и предстоит истлеть, и так далее; я хочу сказать, что нам не доводится встречать смерть в столь торжественной обстановке – у стен храма, где горят свечи, звучат молитвы и где так величественно выглядит последнее пристанище – вот чем она занималась, и ты это понимаешь: только что она молилась за душу Доминика Эдуарда Лафарджа, а теперь она молится за тебя, взывая к господней милости; она всегда молится перед тем, как убить, разве ты не помнишь, что говорил Чен – я обливался потом, рот у меня пересох, ну и ладно, пора кончать, пора…

Шода шевельнулась. Резкое и неожиданное движение – что заставило напрячься все чувства. Повернувшись, она двинулась к выходу, и ее женщины, чуть раздавшись, тут же сомкнулись вокруг нее, двигаясь с подчеркнутым изяществом – хореография высшего класса, отточенность которой я отметил какой-то частью мозга, смутно осознававшего реальность того, что вот-вот должно произойти; но и созерцая то высокое искусство движения, я последними отчаянными усилиями сознания пытался найти щелку, в которую я мог бы проскользнуть, спасаясь от неминуемой смерти.

Теперь она поравнялась со мной, Шода; ее голова чуть повернулась на стройной шее, и она взглянула на меня, после чего, остановившись, застыла в нескольких ярдах от меня; я неотрывно смотрел в глаза моего ангела смерти, в непроглядную темную глубину лучистых глаз женщины, которой суждено стать моим палачом; и теперь-то я вне всяких сомнений был уверен, что она молилась за меня, и в последний момент жизни я обрел мужество.

О, не стоит беспокоиться, я не буду суетиться и метаться из стороны в сторону. Я спокойно выйду, предоставив им возможность наброситься на меня всем вместе, всем скопом, но драться я буду как тигр, можете не сомневаться, я дорого продам свою жизнь – и пусть все знают, что я не буду стоять, склонив шею перед смертельным ударом.

Так что, повернувшись, я пошел из храма, проталкиваясь сквозь собравшихся; нет, я не спешил и даже не ускорил шаг, проявляя уважение к святому месту; я просто шел себе, зная, что она провожает меня взглядом, она, Шода, и зная, что стоит только мне выйти из огромных дверей, как за мной последуют все остальные – те женщины, которые, как я видел, охраняли вход, и, когда, миновав садик при храме, я подойду к черным колоннам кипарисов, там, с глазу на глаз, и разыграется предписанное действо. Холодный ночной воздух охлаждал мое разгоряченное лицо, и в полосе голубоватого лунного света передо мной колыхалась моя же тень, и, услышав шуршание шелка за спиной, я резко повернулся, чтобы увидеть лунные блики на обнаженных клинках.

12. “Рогатка”

– Ближе не подходить.

Никто не шевельнулся.

Я слышал, что самолет, тащивший мишень, снижается.

– Подготовиться, Ли.

Солдат вскинул установку и стал наводить ее по звуку.

– Только не вдыхать выхлоп. В нем окись хлорида.

– Готов, – и солдат нажал спусковой крючок. Я смотрел на мишень, которую буксировал за собой самолет.

– На какой высоте эта штука?

– Три тысячи футов.

Ракета сорвалась с направляющих и быстро стала набирать высоту; сбросив было скорость, она опять рванулась.

– Сработал основной ускоритель, – объяснил нам Хиксон. – Схема предназначена для защиты стреляющего – он срабатывает с таким грохотом, с такими клубами дыма, что зажигание происходит в два этапа. У янки такая схема действует на их “Стрингерах”.

Ракета настигала мишень, мы увидели очень яркую оранжевую вспышку, и отточки взрыва во все стороны разлетелся веер обломков.

– Спасибо, Ли.

Хиксон сунул руки в карманы. Мы знали друг друга лишь по именам. В соответствии с инструкциями Пеппериджа, Хиксон не должен знать ничего сверх того, что я штатский гость правительства Таиланда.

– Я спрашивал о высоте потому, что при таком коротком буксировочном конце присутствует определенный риск поразить самолет, а не мишень.

Хиксон отвел глаза; у него было худое, серьезное, как у терьера, лицо.

– Это может случиться отнюдь не потому, что мы не в состоянии точно навести прицел “Рогатки” на тридцати тысячах футов; такая уж природа у этого создания – она нацеливается в самую горячую точку, которую только может определить, да и, кроме того, во время военных действий мишени не буксируются.

Сегодня утром я созвонился с Пеппериджем и попросил его организовать для меня демонстрацию оружия. Коль я выступал в роли представителя оружейной фирмы “Литье Лейкера”, то должен знать о “Рогатке” как можно больше.

Я не рассказал ему о посещении храма.

– Во сколько она вам обходится? – спросил я у Хиксона.

– В шесть тысяч фунтов за ракету. Но, учитывая, что с ее помощью можно сшибить самолет стоимостью в двадцать миллионов фунтов, я не считаю, что цена очень уж высока, не так ли?

Не знаю, почему он говорил так, словно оправдывался – то ли из-за цены, то ли его смущало присутствие незнакомого человека, то есть меня. Это были его игрушки, и он хотел знать, кто наблюдает, как он играет с ними. Или же его просто беспокоила утечка из Бирмингема.

Ко мне подошел принц Китьякара.

– Хотите ли вы еще понаблюдать за стрельбами, мистер Джордан?

– Только если вы этого хотите, сэр. Он повернулся к Хиксону.

– Думаю, мы можем запустить еще одну.

В “Рогатке” было нечто привлекательное – ее размер, не больше пяти футов в длину, как-то не сочетался с ее разрушительной мощью; и у меня создалось впечатление, что и Китьякаре, и его главнокомандующему она нравилась не меньше, чем Хиксону. В его распоряжении было пятьдесят зарядов, которые находились под столь строгой охраной, что ничего подобного ранее мне не приходилось наблюдать.

Один из адъютантов передал по рации просьбу запустить еще одну мишень.

Расскажи я Пеппериджу о посещении храма, это его только обеспокоило бы. В каждом задании есть такой этап, когда ты решаешь, стоит ли дать ходу событий весомый толчок или предоставить им идти своим чередом, не потому, что тебя уж очень привлекает авантюра, а потому, что ты взвешиваешь свои шансы, оцениваешь уровень риска, еще и еще раз пересматриваешь все имеющиеся данные и наконец принимаешь решение – пан или пропал; именно поэтому я и решил пойти на похороны Лафарджа. Я предполагал, что там может оказаться Марико Шода, но не был в этом уверен, что и придало мне смелости для принятия такого решения. Я рискнул положиться на то, что мне поведал Джонни Чен.

“Она очень духовная личность. Она молится перед тем, как убить.”

Но даже она не могла себе позволить пролить кровь в святом месте.

– …мистер Джордан?

– Простите?

Он держал у рта маленький ингалятор.

– Раньше в Англии вы видели “Рогатку” в действии?

– Нет, сэр.

– Она произвела на вас впечатление?

– И значительное.

Мы неторопливо прогуливались, стряхивая напряжение; во время выстрела полагалось стоять на месте.

Да, конечно, она пыталась запугать меня. Может, даже не столько запугать, сколько дать понять: в один прекрасный день она обречет меня на смерть. Именно поэтому она и позволила им обнажить ножи прежде, чем остановила их. В тишине, под сенью ночных кипарисов, я услышал лишь ее тихий голос, бросивший несколько непонятных слов – Дно корн! Плои ман вай корн – которые могли означать “Нет. Нет, не сейчас!” или “Оставьте его!”, словом, что-то вроде этого. Хотя это не было помилованием. Она всего лишь отложила исполнение приговора.

– Наведение на цель обеспечивается прицелом в носовой части, – объяснял Хиксон, – который обеспечивает вертикальное и горизонтальное смещение по курсу. – Он держал установку, как ребенка, покачивая ее на руках. Пепперидж сказал мне, что Хиксон принимал участие в ее создании.

Я услышал, как самолет начал набирать высоту.

– “Выстрелить и забыть”, – зачитал Китьякара. Он смотрел в инструкцию. – Что, по сути, это означает, мистер Хиксон?

– Именно то, что и сказано, сэр. Как только ракета сорвалась с направляющих, солдат, в случае необходимости может переместиться на новую позицию или уйти в укрытие в случае опасности. “Рогатка” управляется компьютером, ее полет полностью автоматизирован. Она думает за вас. – В голосе его звучала нескрываемая гордость.

Все дело в нервах. Я был не в том настроении, чтобы подвергаться такой опасности. Я был подавлен бесконечной ночью в джунглях и лицезрением обезображенных тел, а ритуал в храме еще более усугубил мое мрачное настроение; я припомнил мальчика, кричавшего, что это неправда, что его папа не может быть мертвым. И в завершение всего, конечно, Шода – с исходившей от нее почти мистической силой воздействия, и ее глаза, в которых читалась жажда увидеть меня мертвым.

Я мог прорваться на машине сквозь все контрольные пункты, оставив за спиной снесенные барьеры, я мог разрядить бомбу, засунутую мне в багажник, и вытащить из нее детонатор, я мог выдержать безжалостный допрос на Лубянке и выбраться оттуда живым и невредимым, но Шода – совсем иное дело; от нее исходили почти физически ощутимые волны, и леденящий ужас пробирал тебя до костей, когда она приближалась к тебе.

Не стоит думать, что две ночи назад я просто взял и ушел – миновал стену кипарисов, забрался в свою машину и укатил. Я еле уполз на подгибающихся ногах, меня била дрожь, глаза слезились, и не покидало ощущение, что меня подбросило взрывной волной. Я понимал, что это ощущение не отпустит меня еще долго. И если мне уж доведется довести свою миссию до конца, страх не отпустит меня: я всегда буду чувствовать себя в положении жертвы, за которой идет охота.

– Отойдите, пожалуйста, – предупредил нас Хиксон. Солдат подключил кабель к батарее, висящей у него на поясе, взял в правую руку пистолетную рукоятку, вскинул контейнер на плечо и прицелился; затем, пощелкав тумблерами, перевел нос ракеты чуть вправо, подняв его градусов на пятьдесят; и, когда самолет, тащивший за собой мишень, появился над летным полем, он повел прицел за ним. Китьякара пускал в ход свой ингалятор каждые полминуты, что помогало ему справиться с напряжением; остальные его спутники, застыв на месте, не произносили ни слова – три генерала, небольшая группа полковников и младших офицеров, все в полной парадной форме, словно на смотре, что было вызвано не столько присутствием Китьякары, сколько уважением к “Рогатке”. Ее зловещая неукротимая мощь вызывала преклонение.

– Скажи, когда будешь готов, – бросил Хиксон. Солдат кивнул, не отрывая глаз от мишени.

– Будьте осторожны при выбросе газовой струи, джентльмены. Не вдохните воздуха в этот момент.

– Цель взята.

Стрелок нажал на спусковой крючок; долю секунды, пока не сработало зажигание, ракета застыла на направляющих, затем из хвостовой дюзы вырвался язык пламени, и ракета круто пошла кверху, отклонившись чуть влево, но тут же легла на курс, когда заработал главный двигатель; она рвалась в небо, оставляя за собой белый хвост дыма, который рассеивался под порывами ветерка. Я не успел сосчитать до десяти, как ракета настигла мишень, уничтожив ее; в небе возник оранжевый жар.

На земле стояло молчание, пока до нас не дошел гул взрыва, который в сущности представлял собой только хлопок, потому что мишень была уничтожена на большом расстоянии и в ее баках не было топлива.

Когда я опустил глаза, солдат уже находился в пятидесяти ярдах от нас, наглядно демонстрируя возможности “Рогатки” по инструкции – “выстрелить и забыть”.

– Конечно, – продолжил свое пояснение Хиксон, и я обратил внимание, что, наслаждаясь эффектом, он говорил подчеркнуто просто, – учтите, что ракетный двигатель вы можете достать и на высоте тридцать тысяч футов. Она выйдет прямо на него.

Принц Китьякара коротко кивнул.

– Благодарю вас, мистер Хиксон. Весьма внушительное зрелище. Есть ли у вас вопросы, джентльмены?

Потребовались полчаса и помощь двух переводчиков, поскольку все присутствующие, не говорившие по-английски, хотели выразить свое мнение; затем Китьякара проводил меня к своему лимузину, в котором мы и расположились.

– Уверен, мне не надо подчеркивать, мистер Джордан, какие беды может причинить это оружие, если попадет не в те руки.

– Или в те.

Он вскинул голову.

– Я говорю не о военных действиях, а о полномасштабной революции, начало которой может положить некто вроде Марико Шоды и ее организации. И дело не только в технических возможностях “Рогатки”, которые делают ее столь устрашающим оружием. Скрывающийся в джунглях человек может запускать ракеты с пятиминутными интервалами, и засечь его невозможно. Один стрелок в состоянии сбить половину эскадрильи бомбардировщиков и любое количество вертолетов, которые идут на низких высотах. – Ингалятор. – Это значит, что любые революционеры, получив достаточно оружия, достигнут своих целей, потому что им будет обеспечена полная безопасность от нападения с воздуха. – Забывшись, он положил мне руку на колено, но, вспомнив о дипломатическом протоколе, сразу же убрал ее. – Это означает, мистер Джордан, что, если организация Шоды получит в руки такое оружие, через неделю весь Индокитайский полуостров займется пламенем. К чему, конечно, она и стремится.

– Понятно.

– Я подробно информирован о вашем донесении. Можете ли вы вселить в меня надежду… что вам в ближайшее время удастся внедриться в организацию Марико Шоды?

– Вчера мы с ней виделись.

Он оцепенел.

– С Шодой?

– Да.

Он повернулся, внимательно обозревая меня из-за затененных стекол очков.

– Не понимаю. Она никого к себе не подпускает.

– Переговорить с ней мне не удалось.

– Но как?.. – Он оставил фразу недоконченной.

– Я воспользовался предоставившейся мне возможностью в надежде получить какую-нибудь информацию. Узнать мне ничего не удалось. Хотя как посмотреть… Теперь я хотя бы знаю, что она за противник. И дело не в том, чтобы подойти на дистанцию выстрела, – объяснил я ему, – или точно вычислить, где и когда появится враг. Порой необходимо понять, что она собой представляет, и лишь после этого действовать.

– Понимаю. Я буду молиться за вас, мистер Джордан.

Раттакул посадил меня на военный самолет таиландской авиации, который доставил меня в Сингапур, где на взлетной дорожке нас уже ждал “виллис” из посольства, на заднем сиденье которого я и уселся, проводив взглядом здание аэровокзала.

Мне тут же вручили конверт с грифом Британского Верховного Комиссариата в левом верхнем углу, и я без промедления вскрыл его.

“Я кое-что сделала для вас, что, как я думаю, может вам пригодиться. Почему бы вам не прийти ко мне вечером на спагетти, если у вас нет ничего более интересного? Адрес мой вы знаете.”

Часы показывали 15.31, и я задумался. Вряд ли она дурит мне голову; и, хотя порой у нее перехватывает дыхание от растерянности, головка у нее неплохая, и она понимала, в какого рода информации я нуждаюсь.

– Выкиньте меня здесь, идет?

По этой дороге проще всего добраться никем незамеченным до “Красной Орхидеи”. Ал сказал, что никаких посланий для меня не было, да и в любом случае они могли прийти только из таиландского посольства, ибо убежище тут у меня было надежное, я хранил его в тайне; сразу же после пяти Лили Линг сказала, что меня просят к телефону, и я спустился в бар.

– Я узнала, что вас не было на борту. Мягкий женский голос, но он грохотом раздался у меня в ушах: тайны моего местопребывания больше не существовало.

– На каком борту?

– Рейс номер 306.

С улицы в холл доносились запахи фруктов, пряностей, жареных цыплят. Снова задождило, но воздух оставался густым и душным.