Текст книги "Центральная Азия: От века империй до наших дней"

Рис. 6.1. Казахское поселение, около 1900 года. Открытка (из собрания автора)

Российское правление в Центральной Азии оказалось причудливым сочетанием высокомерия и паранойи. Российские администраторы были совершенно убеждены в превосходстве европейской цивилизации, которую они представляли. Просвещенная власть, хорошее правительство, упорядоченное налогообложение и современные технологии – как им казалось – преобразят регион и цивилизуют его население. В первые годы нового административного порядка был предпринят ряд утопических преобразований. В 1873 году Фердинанд де Лессепс, руководитель строительства Суэцкого канала, предложил проложить железную дорогу из Кале в Калькутту, которая пройдет через новые российские территории, а затем направится к Пешавару через Кабул. Были и проекты по изменению русла Амударьи таким образом, чтобы она впадала в Каспийское море, что одновременно позволило бы орошать пустыню и проложить водный путь в Индию{76}76
  Ekaterina Pravilova, «River of Empire: Geopolitics, Irrigation, and the Amu Darya in the Late XIXth Century,» Cahiers d'Asie centrale, no. 17–18 (2009): 255–287.


[Закрыть]. В 1890-х годах, после жуткого голода, опустошившего внутренние регионы России, имперское правительство взялось за проект планового переселения славянских крестьян в Центральную Азию. Основным пунктом назначения служила казахская степь, в которой, как предполагалось, много неиспользуемой земли. Было предпринято несколько экспедиций, призванных оценить, сколько земли на самом деле нужно кочевникам. Удивляться не приходится: по результатам исследований выяснилось, что количество земли в регионе значительно превышает потребности кочевников, и раз так, почему бы не расселить там крестьян. В Туркестане, где население было более плотным, местная администрация опасалась массовых расселений чужаков – за исключением Семиречья на северо-востоке и в северной части сырдарьинского района. Местные чиновники исправно отвечали, что подходящей земли в Туркестане нет, и в 1897 году губернатор запретил расселение в этом регионе. Однако на рубеже XIX и XX веков Министерство государственных имуществ Российской империи, которое занималось расселением крестьян, все же обратило свой взор на Туркестан. Глава администрации и будущий министр сельского хозяйства Александр Васильевич Кривошеин мечтал создать «новый Туркестан», где славянские поселенцы будут выращивать хлопок на землях, которые теперь можно орошать по методам, финансируемым правительством. Несмотря на то что имперский режим рухнул, когда проект еще находился в зачаточном состоянии, Центральная Азия успела превратиться в колонию как с точки зрения оккупации, так и с точки зрения распространения переселенцев, и присутствие России в этом регионе стало весьма значительным.

Такую спесь вечно сопровождал страх, что российское правление слабо, а местное население состоит из «фанатиков», не способных с ним смириться. Ислам представлял основную угрозу российскому правлению в Туркестане. Новые власти ставили знак равенства между исламом и фанатизмом, который настраивает мусульман на иррациональную ненависть к завоевателям. Разбираться с этим узлом проблем следовало осторожно. Кауфман видел решение в политике игнорирования ислама. Ислам и исламские институты предполагалось оставить в покое, поскольку попытки обуздать их лишь разожгут фанатизм, однако исламских сановников надлежало лишить любых официальных функций и должностей при российском правлении. Кауфман надеялся, что, лишившись государственной поддержки, ислам придет в упадок. С кочевниками дело обстояло совсем иначе. Считалось, что их образ жизни «основан на естественных и по-прежнему первобытных принципах», а потому у них якобы «нет особой религиозной веры»{77}77
  Цит. по: Daniel R. Brower, Turkestan and the Fate of the Russian Empire (London: RoutledgeCurzon, 2003), 44.


[Закрыть]. Российская политика, основанная на этих предположениях, заключалась в том, чтобы обращаться с фанатизмом осторожно и не допускать его распространения среди кочевников. Но так было не всегда. Столетием ранее Екатерина Великая видела в кочевниках проблему. По ее мнению, склонность кочевников к набегам и разбою можно было обуздать лишь поощряя распространение в степи ислама, который приобщил бы их к цивилизации. Под руководством Екатерины в степи построили несколько мечетей и основали исламские школы (где работали татары) для казахов Младшей Орды. Таким образом, исламские институты способствовали укреплению российской власти на казахских землях{78}78
  Allen J. Frank, Muslim Religious Institutions in Imperial Russia: The Islamic World of Novouzensk District and the Kazakh Inner Horde, 1780–1910 (Leiden: Brill, 2001); Charles Steinwedel,Threads of Empire: Loyalty and Tsarist Authority in Bashkiria, 1552–1917 (Bloomington: Indiana University Press, 2016), 82–88.


[Закрыть]. Однако к середине XIX века взгляды русских на ислам изменились. Кауфман учредил разные модели управления для каждого типа населения и даже предложил изменить административные границы в Туркестане, чтобы увековечить «естественную демаркацию» оседлого и кочевого населения{79}79
  K. P. fon-Kaufman, Proekt vsepoddanneishogo otcheta General-ad" iutanta K. P. fon-Kaufmana po grazhdanskomu upravleniiu i ustroistvu v oblastiakh Turkestanskogo general-gubernatorstva 7 noiabria 1867–25 marta 1881 g. (St. Petersburg, 1885), 82. [Кауфман К. П. фон. Проект всеподданнейшего отчета ген. – адъютанта К. П. фон Кауфмана I по гражданскому управлению и устройству в областях Туркестанского генерал-губернаторства: 7 нояб. 1867 – 25 марта 1881 г. – СПб.: изд. Воен. – учен. ком. Гл. штаба, 1885 г. С. 82.]


[Закрыть]. Несмотря на то что в период империи границы остались неизменными, кочевники и оседлые мусульмане оказались в зонах действия разных правовых режимов. В оседлых районах Туркестана население по-прежнему подчинялось шариату в толковании мусульманских судей (кадиев). Компетенции кадиев ограничили, судебные процедуры изменили, а их решения могли подвергаться пересмотру российскими должностными лицами, однако шариат по-прежнему действовал. У кочевников же – казахов, киргизов и туркмен – личное право основывалось на обычае (адате), а решения принимали выборные судьи, которых называли биями. Кочевники и оседлые жители и так знали о своих различиях, но русские закрепили эти различия законодательно.

Политика игнорирования ислама основывалась и на некоторых базовых характеристиках Российской империи. Ресурсов не хватало, а административный механизм был напряжен до предела. Как это происходило и в других колониальных странах мира, в Центральной Азии русские управляли посредством крайне ограниченного контингента из метрополии. Низшие уровни власти – старосты, контролеры водопользования, сборщики налогов – были укомплектованы местными жителями, русские же представляли только верхушку администрации. Поскольку лишь очень немногие русские управленцы знали местные языки, Центральная Азия по-прежнему была им чужда. Одним из немногих компетентных востоковедов на государственной службе был Николай Петрович Остроумов, который прибыл в Ташкент в 1877 году, окончив обучение восточным языкам в Казанской духовной академии. В последующие сорок лет он продолжал службу на разных должностях. Он был редактором государственной газеты на местном языке, цензором, доверенным лицом генерал-губернаторов и советником российских чиновников по всем вопросам Центральной Азии. В 1911 году он признался одному гостю, что российское правление в Туркестане, по его мнению, не продлится и дня, если вывести оттуда армию{80}80
  A. A. Tatishchev, Zemli i liudi: V gushche pereselencheskogo dvizheniia (1906–1921) (Moscow: Russkii put', 2001), 178. [Татищев А. А. Земли и люди. В гуще переселенческого движения (1906–1921). – М.: Русский путь, 2001. С. 178.]


[Закрыть]. Это предчувствие рождало осторожность в действиях чиновников, которые не хотели провоцировать местное население и считали своим высшим приоритетом мир и порядок.

Неудивительно, что ни одна из утопических программ преобразований так и не была реализована в период империи. Традиционная сеть ирригационных каналов продолжала функционировать и тщательно обслуживалась, а успехи в строительстве новых сооружений в период империи были очень скромными. В царский период в Туркестане было реализовано всего два крупномасштабных ирригационных проекта. Первый, вдоль русла реки Мургаб в Закаспийской области, был попыткой реконструировать ирригационную сеть XIII века, питавшую оазис Мерв. В 1887 году всю землю вдоль реки объявили личной собственностью царя, который щедро выделил средства на создание модели планового развития. Мургабские владения империи, как называли эти земли, включали в себя несколько каналов и водохранилищ, которые накануне Первой мировой войны орошали 25 000 десятин (27 500 га) земли. Кроме того, в проект входили гидроэлектростанции, экспериментальные фермы и фруктовые сады, а также план нового города Байрамали. Бо́льшую часть этой земли сдавали в аренду русским поселенцам. Второй крупный ирригационный проект развернулся в Голодной степи, где первые неудачи Кауфмана следовало компенсировать другими проектами. Отчасти он был делом рук великого князя Николая Константиновича, племянника Александра II, которого за распутство отправили в ссылку в Ташкент: он украл у своей матери бриллианты, чтобы расплатиться за свои похождения, его объявили сумасшедшим (официально он «страдал от нравственной распущенности») и отправили в Ташкент доживать свою позорную жизнь в безвестности у границ империи. В Ташкенте он, похоже, нашел свое предназначение и вложил немало сил и средств в ирригационные системы. Кроме того, он очень серьезно подошел к затее изменить русло Амударьи, но в конце концов остановился на небольших проектах. Наиболее успешным из них было расширение старого оросительного канала и строительство канала «Николай I», протянувшегося далеко в Голодную степь. Впоследствии российское казначейство приобрело этот канал, и он стал базовым элементом более крупной оросительной системы, построенной незадолго до войны. В 1913 году открылся первый крупный канал, построенный с использованием современных технологий и названный в честь Романовых; ожидалось, что он будет орошать 45 000 десятин (50 000 га). И все же полвека работы принесли весьма скромные результаты. Российские наблюдатели осознавали скудость имперских достижений, особенно сравнивая их с тем, что делали британцы в Пенджабе. «По сравнению с тем, чего добились английские инженеры, – писал один обозреватель в 1906 году, – наши слабые и в общем неудачные попытки орошения небольшого участка земли в Центральной Азии определенно кажутся жалкими и незначительными»{81}81
  Цит. по: Richard A. Pierce, Russian Central Asia, 1867–1917: A Study in Colonial Rule (Berkeley: University of California Press, 1960), 181–182.


[Закрыть]. Другие проекты принесли плоды столь же скудные. Туркестан по-прежнему оставался территорией мелких крестьянских угодий. Там не было ни плантаций, ни крупной промышленности, а хлопковый бум произошел лишь благодаря мелким земледельцам.

Когда династия Цин заново завоевывала Восточный Туркестан, ее политика основывалась на другой цивилизаторской миссии. Цзо Цзунтан обратился к старой школе государственного управления, основанной не на европейском духе просвещения, а на конфуцианской классике; при этом он оставлял пространство для осуществления технической модернизации. Возможно, Цзо не читал датированных 1820 годом воспоминаний Гуна Цзычжэня (с которым мы познакомились в главе 3), но они оба возлагали на Синьцзян схожие надежды. Коренное население нужно было приобщить к конфуцианским нравственным ценностям. Параллельно с этим предполагалось вложить значительные средства в мелиорацию земель, расселение ханьских крестьян и хуэй-цзу, внедрение китайской административной системы и конфуцианского образования – все это должно было превратить новую провинцию в цветущий сад, который сможет сам себя обеспечивать{82}82
  Eric Schluessel, Land of Strangers: The Civilizing Project in Qing Central Asia (New York: Columbia University Press, 2020).


[Закрыть]. Вскоре эти надежды рассыпались в прах: проекты не осуществились из-за нехватки ресурсов; а идею школы государственного управления сменила программа глубинных реформ, основанных на европейских ценностях, поскольку империя Цин искала выход из того затруднительного положения, в котором оказалась.

Видение Цзо приняло форму государственной политики в 1884 году, когда вновь завоеванную территорию преобразовали в провинцию со столицей в Урумчи. Перемена статуса подразумевала, что старую военную администрацию во главе с маньчжурскими и монгольскими знаменосцами и их мусульманскими посредниками (ванами) следовало заменить бюрократической системой областей, префектур и округов, укомплектованной ханьскими чиновниками. На практике же для Синьцзяна был сделан ряд исключений. Чиновники, которые им управляли, стояли в стороне от общей ротации должностей на имперской государственной службе, и им не нужно было сдавать общие экзамены. Новый чиновничий аппарат составили солдаты армии завоевателей. Цзо организовал его как современную армию, только без знамен династии Цин. В него вошли китайские солдаты (как ханьцы, так и хуэй-цзу), а также узкий круг офицеров, в основном из провинции Хунань. После окончания кампании Цзо не задержался в Синьцзяне, и эта территория стала настоящей страной возможностей для хунаньских офицеров его армии, правивших провинцией до распада империи в 1912 году. Таким образом, второе цинское завоевание Синьцзяна существенно отличалось от первого.

Как оказалось, превратить регион в провинцию легче на словах, чем на деле. В Синьцзяне были плохие дороги, а о строительстве железных дорог или о китайском образовании для местного населения даже и речи не заходило. Поскольку по-тюркски говорили лишь немногие из новых чиновников, прежние мусульманские посредники остались на своих местах, хотя их и разжаловали из «чиновников» в «официальные служащие». Кроме того, организация поселений ханьцев тоже оказалась задачей не из простых. Многие солдаты, демобилизованные из армии завоевателей Цзо, участвовали в проектах по мелиорации земель, но лишь немногие продемонстрировали достаточную выносливость в качестве поселенцев. Доля китайцев в населении Синьцзяна по-прежнему оставалась ничтожной, а пропасть между правителями и гражданами была столь же велика, как и в российской Центральной Азии, если не больше. В Алтышаре династия Цин строила свои города-крепости на некотором расстоянии от старых городов, однако здесь больше заботились о безопасности, чем о демонстрации превосходства собственной цивилизации. Когда Синьцзян стал провинцией, положение дел не изменилось. На севере большинство городов разрасталось вокруг стен крепостей, как и в Российской империи. Кульджа и Урумчи так же сильно отличались этнически от новых соседних поселений, как Верный или Пишпек.

Более важной причиной ослабления цинского правления в Восточном Туркестане было то, что империя Цин сама была жертвой империализма. Со времен Опиумных войн вследствие ее геополитической слабости другие империи заставляли династию Цин подписывать неравноправные договоры и вымогали у нее экстерриториальные привилегии. Такими правами обладали и Россия, и Великобритания, и, мало того, эти права еще существеннее укрепились в ходе дипломатических переговоров, сопровождавших восстановление цинского правления в Синьцзяне. Согласно Петербургскому договору Россия получала право открыть в Синьцзяне четыре консульства, а российским подданным разрешалось свободно торговать в регионе. Во времена правления Якуб-бека Великобритания также обозначила свое присутствие в регионе. После второго завоевания она получила от династии Цин право открыть консульство в Кашгаре, а для своих подданных – те же условия торговли в провинциях, что и у россиян. Экстерриториальность и право европейцев на беспошлинную торговлю во всем мире были ключевыми чертами империализма в XIX веке. Необычным в Синьцзяне было то, что и в Российской, и в Британской империях от экстерриториальности выигрывали имперские подданные, которые представляли отличающуюся от правящей нацию и культуру. Подданными России, ведущими деятельность в Синьцзяне, были в основном татары на севере и «андижанцы» на юге. «Андижанцы» пользовались привилегированным статусом в Синьцзяне как подданные Коканда. После завоевания русскими Коканда они стали подданными России, хотя в прошлом никакого отношения к Российской империи не имели, а большинство из них даже не родились в Западном Туркестане. И все же свой новый статус они сочли весьма выгодным. Помимо того, что им не нужно было платить налоги, они находились под защитой российских консулов и освобождались от судебных разбирательств в цинских судах. Сами консульства – в Тарбагатае, Кульдже, Урумчи и Кашгаре – стали центрами российского влияния. Консулы назначали своим подопечным, проживающим в разных местах, своих старост (аксакалов). Старосты выступали посредниками между российскими подданными и цинскими властями и разрешали споры между ними. Они распространяли экстерриториальность гораздо шире, чем это могло бы сделать ограниченное число консулов. Все британские подданные, торговавшие в Синьцзяне, были индийцами, и большинство из них были индусами. Британское консульство в Кашгаре взяло на себя управление уже существующими сетями старост индийских общин и предоставило им консульскую защиту. Чиновники династии Цин назначением старост были недовольны, поскольку в договорах о них прямо не упоминалось, однако династия Цин мало что могла с этим поделать.

Британское влияние распространялось лишь на юг Синьцзяна, а российские торговцы вели деятельность по всей провинции, и их влияние стало здесь преобладающим. Российские подданные импортировали из Синьцзяна сырье, в том числе хлопок, а ввозили ткани, изделия из металла, часы, сигареты и спиртные напитки – и все эти товары стоили гораздо дешевле китайских аналогов, которые облагались несколькими налогами. При пересечении границ провинций китайские торговцы были обязаны платить внутреннюю пошлину (лицзинь). Властям Синьцзяна, больше не получавшим дохода от российской торговли, часто приходилось снимать лицзинь, поскольку при уплате всех налогов китайские торговцы рисковали обанкротиться. Таким образом, администрация Синьцзяна функционировала за счет субсидий из центрального бюджета, который все больше истощали требования крупных держав о контрибуциях, особенно после Ихэтуаньского восстания 1900 года. Российское господство в экономике Синьцзяна ощущалось в различных формах. Задолго до начала XX века рубль стал самой стабильной и широко распространенной валютой на базарах Синьцзяна. Инфраструктура в империи Цин была развита слабо, и даже китайские товары доставлялись в Синьцзян по российским железным дорогам. Транссибирская железнодорожная магистраль, построенная в 1894 году, и Китайско-Восточная железная дорога, ее южная ветка, построенная в 1896 году и проходившая по территории Маньчжурии, служили самым быстрым транспортом от китайского побережья до Синьцзяна. Дешевле и быстрее выходило перевозить грузы, скажем, из Шанхая в Кашгар вокруг Азии и через Российскую империю (пароходом в Одессу или Батуми на Черном море, затем по Транскаспийской железной дороге в Андижан, а потом караваном в Кашгар), чем по суше через земли Китая{83}83
  David Brophy, Uyghur Nation: Reform and Revolution on the Russia-China Frontier (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2016), 84–85.


[Закрыть]. Местная почтовая служба была создана лишь после падения династии Цин. До этого единственным способом подключиться к мировой почтовой системе оставались отделения почты России. В Синьцзяне не было и телеграфа. Вероятнее всего, новости из-за рубежа быстрее доходили через русский Туркестан, чем через Китай. У нового купеческого класса в Синьцзяне были более тесные связи с Россией, чем с Китаем, а новые возможности и источники вдохновения он искал на западе. Переселение через границу не было однонаправленным. Многие безземельные или бедные крестьяне, в основном из Кашгара, отправлялись в русский Туркестан в поисках работы и более высокой заработной платы. Эта трудовая миграция началась в 1870-х годах, но значительные масштабы приобрела на рубеже XX века. По приблизительным оценкам, в 1905 году такое путешествие совершили 13 000 человек, в 1908 году – 28 000, а в годы Первой мировой войны количество мигрантов выросло до 50 000 человек в год. Некоторые из них отправились в Семиречье (где уже проживало многочисленное население таранчей, представители которого мигрировали из Или, когда район снова отошел династии Цин), но еще более популярным местом назначения стала Ферганская долина. Труд кашгарцев внес важный вклад в развитие русского Туркестана, особенно во взрывной рост хлопковой промышленности. В основном миграция была сезонной, однако многие оставались на длительный срок и зачастую получали российские документы. Община кашгарцев еще сыграет важную роль в становлении уйгурской национальной идентичности в XX веке.

Синьцзян был, по сути, колонией, но по ряду важных аспектов он был в гораздо большей степени колонией Российской империи, нежели династии Цин. На заре XX века Восточный Туркестан одновременно служил продолжением Туркестана, при этом более бедным и менее развитым, и задворками русского Туркестана, с которым он взаимодействовал гораздо интенсивнее, чем с самим Китаем.

Глава 7
Новое видение мира

«Европейцы, воспользовавшись нашим небрежением и невежеством, отобрали у нас власть и постепенно отнимают у нас ремесла и торговлю. Если мы срочно не приложим усилия, чтобы провести реформы и защитить себя, свой народ и своих детей, нас ждет чрезвычайно трудное будущее». Такой диагноз текущему состоянию туркестанского общества поставил в 1906 году ташкентец Мунаввар Кары Абдурашидханов в первом номере газеты «Солнце», которую он основал, когда политическая либерализация, ставшая следствием русской революции 1905 года, позволила жителям Центральной Азии издавать газеты. По словам Мунаввара Кары, ситуация была ужасной: «Все наши поступки и действия, наш образ жизни, наши слова, наши мектебы и медресе, наши методы преподавания и наши представления о морали порочны по своей сути. Если мы будем продолжать в том же духе еще пять или десять лет, нам грозит опасность рассеяться по свету или погибнуть под гнетом развитых стран». Решение состояло в том, чтобы провести общественные реформы и самим вытащить себя из болота за волосы: «Реформа начинается со стремительного развития наук, соответствующих эпохе. Для знакомства с современными науками нам необходимо прежде всего реформировать наши школы и методы обучения». Развитие наук, необходимых для удовлетворения потребностей нового века, позволило бы туркестанцам избежать мрачного будущего, которое в противном случае неминуемо наступит. Следовало призвать общество к безотлагательной модернизации, однако задача была не из легких: «Пелена невежества настолько затмила нам свет, что мы даже не видим, до какой степени отстали… [Среди нас] много тех, кто всю свою жизнь словно просидел в темном доме, вдали ото всех, и уверен, что все реформы лишь прикрывают разгул коррупции, а все реформаторы – просто жулики»{84}84
  Munavvar qori Abdurashidxon o'g'li, «What Is Reform?,» trans. Adeeb Khalid, in Modernist Islam: A Sourcebook, 1840–1940, ed. Charles Kurzman (New York: Oxford University Press, 2002), 227–228.


[Закрыть].

После российского завоевания жители Центральной Азии стали задаваться новыми вопросами, причем оно же дало и саму возможность задавать эти вопросы в новой форме. На рубеже XIX и XX веков в Туркестане возник совершенно новый реформаторский дискурс. Его участники искали решение проблем, с которыми столкнулось общество. Почему Центральную Азию завоевали? Что давало европейцам военное и экономическое превосходство, позволяющее им не только править миром, но и совершать новые открытия? Как мусульманам выжить в новом колониальном мире? И это были далеко не абстрактные философские вопросы. Вызовы и соблазны, связанные с приходом колониализма на территорию мусульманских обществ, сделали эти вопросы предметом практического интереса. Улицы нового Ташкента с газовыми фонарями и модными магазинами – и да, с кабаками и борделями – вызывали вопросы, требующие ответа, по крайней мере у тех, кто с этими явлениями как-то взаимодействовал. О необходимости реформ вещали в общественных учреждениях (газетах, благотворительных организациях, а затем и театрах), которые в Центральной Азии были в новинку. То, какими должны быть эти реформы, обсуждали социальные группы, которые также появились совсем недавно, и для них был характерен новый взгляд на мир. Питавшие эти взгляды идеи были своего рода аналогами тех движений, которые существовали где-то далеко-далеко. Поезда, пароходы и почта, связывавшие Центральную Азию с мировой экономикой, доставляли туда печатные книги и газеты с других краев света. С 1870 года «полезную информацию» печатали в газете «Туркестанские ведомости», а вскоре здесь появились газеты на различных тюркских и персидском языках – из Крыма, Османской империи, Ирана и Индии. Эти газеты связывали Центральную Азию с далекими странами, с которыми раньше она не контактировала. Газеты, книги, современные карты и глобусы давали людям «новые знания о мире», как они не раз замечали впоследствии в своих автобиографиях. Поразительно, но ни одна из этих газет не выходила на русском языке, и сама Россия никаких моделей развития и образцов для подражания не предлагала. Они приходили из других мусульманских обществ Российской империи и других стран. Такое взаимодействие было чем-то новым, а возникало оно благодаря связям, построенным империей{85}85
  На следующих страницах я излагаю выжимки из своей работы, с которой лучше всего можно ознакомиться в книге Adeeb Khalid, The Politics of Muslim Cultural Reform: Jadidism in Central Asia (Berkeley: University of California Press, 1998).


[Закрыть].

Рис. 7.1. Новометодная школа в Самарканде, ок. 1911 года. Ученики сидят за партами, которые расставлены аккуратными рядами. Занятия на открытом воздухе в школах не проводились. Вероятно, ученики специально позируют Сергею Прокудину-Горскому, одному из пионеров цветной фотографии, который путешествовал по Российской империи по заданию императора, чтобы задокументировать многообразие ее народов. Из коллекции фотографий Прокудина-Горского, Библиотека Конгресса США, Отдел гравюр и фотографий

Наиболее важными были связи с другими мусульманскими обществами Российской империи, которые пребывали в ее составе сильно дольше Туркестана. Среди татар Поволжья и Крыма в последней четверти XIX века возникло модернистское реформаторское движение, которое фокусировалось прежде всего на начальном образовании. Его главным поборником был Исмаил Гаспринский, крымский мирза (дворянин), получивший российское образование и поживший в Москве, Париже и Стамбуле. Гаспринский выдвинул идею школы «нового метода», где мусульманских детей будут учить алфавиту по новому фонетическому методу, что, в свою очередь, позволит осваивать функциональную грамотность более эффективно, чем в традиционных мектебах (см. рис. 7.1). В школах нового метода функциональную грамотность предполагалось сочетать с новыми видами знаний (арифметикой, общим естествознанием, географией и историей), чтобы обеспечить подготовку мусульманских детей к жизни и работе в современном мире. Новометодная школа (усул-и джадид, буквально: новый метод) дала название движению джадидизма. Школа была центральным элементом движения, однако проект реформы Гаспринского охватывал сразу несколько сфер. По его мнению, как только мусульмане Российской империи дотянутся до цивилизации, у них появятся газеты, книги и театр на их родных языках, а также учителя, врачи и предприниматели. В 1883 году Гаспринский получил разрешение на издание газеты. Ее назвали Tercüman («Переводчик») и с ее помощью доносили идеи реформ до читателей по всей Российской империи, Восточному Туркестану и державе Османов. Идеи Гаспринского обрели благодатную почву среди татар Волго-Уральского региона, где в современном образовании был заинтересован окрепший купеческий класс. Филантропы открывали обновленные медресе в Казани, Уфе и Оренбурге; татарское книгопечатание возникло в последней четверти XIX века, а после 1905 года появилась мощная периодическая печать. На рубеже XX века татарские издательства выпускали множество оригинальных произведений, а также переводы на татарский язык произведений русских и других европейских авторов.

Османская империя служила еще одним важным источником моделей реформ. Это было единственное достаточно мощное мусульманское государство, сохранившееся до XX века. Османские султаны претендовали на титул халифа – духовного лидера мусульман всего мира и символа мусульманского единства. Начало было положено в 1517 году, когда они завоевали Ближний Восток. Далеко не все мусульманские правители признавали этот титул, но по мере того, как все больше и больше исламских обществ подпадали под колониальное иго, многие в мусульманском мире снова начинали испытывать уважение к Османской империи, возлагать на нее надежды и перенимать ее модель модернизации исламского общества. Конечно, османы в то время находились в тяжелом положении. Как и династия Цин, Османская империя столкнулась и с внутренними потрясениями, и с иностранными интервенциями, из-за которых само будущее империи стало неопределенным. Поэтому с начала XIX века османские государственные деятели искали способы укрепить государство посредством централизации и создания новых институтов. В ходе этих исканий империя занималась вопросами современного мусульманского образования и создания новых институтов в рамках ислама. В середине XIX века статусу халифата османы стали придавать особое значение. Поскольку в качестве защитников немусульманского населения в Османской империи выступали европейские державы, османы искали дипломатические рычаги воздействия, претендуя на звание духовных лидеров всех мусульман мира, большинство из которых тогда оказались в колониальном подчинении у той или иной европейской державы. На практике возможности османов предпринимать какие бы то ни было значимые шаги для защиты или помощи другим мусульманам были ничтожны (миссия, которую они отправили к Якуб-беку, – мы упоминали о ней в главе 5 – была абсолютно исключительной), однако статус халифата создавал новые узы эмоциональной солидарности с мусульманами из столь отдаленных друг от друга мест, как Бенгалия и Ачех[8]8
  А́чех – мусульманский султанат, сформировался на севере острова Суматра в XII веке. В 1873 году Нидерланды напали на султанат и по итогам долгой войны захватили его в 1903 году.


[Закрыть], а также Бухара, Ташкент и Яркенд. Тем временем османская пресса и другие издания стали появляться в Центральной Азии, где они были понятны образованной аудитории. Еще сильнее симпатизировала Османской империи Бухара. Эмиры позиционировали себя как последних мусульманских правителей в Центральной Азии и хранителей ислама. Поэтому они вели глубоко консервативную культурную политику, не позволявшую новому методу школьного обучения распространяться в Бухаре. Однако бухарские купцы, у которых были тесные связи с Российской империей и другими странами, хотели давать своим сыновьям современное образование. В 1909 году они основали благотворительное общество для отправки студентов в Стамбул, где те получали образование, которое бухарские эмиры не одобрили бы.

Рис. 7.2. Лидеры джадидов: Махмудходжа Бехбуди из Самарканда (слева) и Абдурауф Фитрат из Бухары (справа), ок. 1913 года

В Туркестане идеи реформ пришлись по душе новому поколению, тесно связанному с тем новым миром, который навязала Центральной Азии Россия, пусть даже само это поколение и происходило из старого мира. Мунаввар Кары, например, родился в семье, где все обучались по традиционной исламской модели. Он получил образование в медресе в Ташкенте и Бухаре и сам был богословом (частица «кары» в его имени – почетное звание, указывающее на то, что он выучил Коран наизусть), однако чтение газет и других современных работ убедило его в необходимости реформы. В 28 лет он написал редакционную статью, которую мы цитировали выше. Махмудходжа Бехбуди, его самаркандский коллега, был муфтием (юрисконсультом) – эта должность существовала и при российском правлении. Он родился в состоятельной семье, у которой были и некоторые интересы коммерческого характера, а в 1899–1900 годах восемь месяцев путешествовал по Кавказу и Османской империи, совершая хадж. Махмуд познакомился с современными образовательными учреждениями, наилучшие образцы которых в те несколько десятилетий можно было найти в Османской империи и Египте. По возвращении в Самарканд он стал ярым сторонником реформ; на тот момент ему не исполнилось и 26 лет. Абдурауф Фитрат из Бухары получил традиционное образование в медресе, а затем был удостоен стипендии благотворительного общества Бухары для обучения в Стамбуле (рис. 7.2). Решение приехать в Стамбул стало для него судьбоносным. Бухарские купцы и в мыслях не имели отправлять студентов в Санкт-Петербург (столицу империи) или Тегеран (столицу Ирана, на языке которой говорили в Бухаре), не говоря уже о татарских городах Казани или Оренбурге. Они выбирали Стамбул, потому что он был столицей единственного сильного мусульманского государства, где воплощались в жизнь новые идеи, касающиеся того, как сосуществовать с современным миром. Фитрат приехал в Стамбул в 1909 году, сразу после младотурецкой революции, когда весь город переполняли дискуссии о будущем. Четыре года в Стамбуле сформировали его мировоззрение на всю оставшуюся жизнь.