Текст книги "Запах анисовых яблок"

– Долго ещё вас ждать?! На поезд опоздаем.

Вываливаемся гурьбой во двор.

– Иди, – киваю я ей в сторону «лимузина».

– Дурак, – отвечает она.

Полёт ласточки

На поезд мы не успели. Пришвартовались на передых к живущему недалеко от вокзала Коленвалу, оказавшемуся на наше счастье дома. Открыл нам Цезарь. Я постучал, дверь халупы скрипнула, и к нам навстречу, как отмуштрованный швейцар, вышел, поводя усами, в пышных бакенбардах, с ленивым вопросом в зелёных раскосых глазах – кого ещё там чёрт несёт? – наш любимый сибиряк. Потёрся о мою ногу, потом выбрал ножку Дюймовочки, замурлыкал.

– Просит пройти в дом, – прокомментировал я. Коленвал был трезв. Во всяком случае, трезвее нас. Обрадовался мне, как ребёнок. Обрадовался и Дюймовочке, и Штабс-Капитану, которых с моей лёгкой руки хорошо знал. Не был знаком с Земелей, но так в чём же дело – выпили, сухариками занюхали, похлёбкой картофельной закусили, стихи почитали. Штабс-Капитан свою «Лодочку» душевно затянул…

С Дюймовочкой мы тихонечко оставили их.

За полночь. Ни трамваев, ни такси… Идём с ней по сонному городу, держа на ниточке круглую, задумчивую красавицу луну, которая послушно летит за нами сквозь редкие перья облаков. Я болтаю, она слушает. Я несу околесицу и чепуху, она смеётся и провоцирует на новые глупости. Я говорю:

– Никогда в жизни я не попробую вина «Форстериезуитенгартен» 1915 года!.. Никогда не взгляну на родную нашу голубую планету из космоса!.. Никогда не смогу родить ребёночка и вскормить его своей грудью!..

– Не отчаивайся, – выдёргивает она свою круглоликую и наивную подругу из коварной тучки, – в будущей своей жизни ты обязательно будешь женщиной и родишь себе светлокудрого мальчика, похожего на тебя в прошлой жизни, то есть на нынешнего тебя, и вскормишь его, и полетит он высоко, будет смотреть на нашу голубую планету и пить вино «фортен-зутен-мутен»… правильно я запомнила? – 1915 года рождения.

– Ты уверена, что в другой жизни я буду женщиной?

– Безусловно. Это по тебе уже сегодня видно.

– Хочешь сказать, что я уже сегодня баба?

– Не баба, а пьянчужка.

– Не пьянчужка, а любитель абсента.

– Не любитель, а профессионал, – хлопает она меня по макушке.

Я вспоминаю какого-то мудрого японца:

– Суемудрых не люблю, пользы от них ничуть, лучше с пьяницей побудь, он хотя бы во хмелю может искренне всплакнуть.

Произношу я это с выражением, с богатой жестикуляцией – прочувствованно. Она не слушает…

Город наш старинный. Полно подворотен с белоснежными строениями общенародного пользования.

В одно из них ей и захотелось.

Я побрёл вразвалочку к перекрёстку. Иду не оглядываясь, неспешно так, прогулочно, жду: вот-вот она догонит меня, возьмёт под руку, и мы продолжим наш прерванный путь вместе.

Меня взяли сразу под обе руки.

Не слышал я ни шагов, ни голосов, ни рокота машины…

Западный… Не только западный – цивилизованный человек затрудняется читать нашу литературу, потому что не понимает таких сугубо совковых слов, как, например, «домоуправ», «четырёхугольник» (в смысле дирекция – партком – профком – комитет комсомола), исчезающих из обихода, скоро и дети наши знать их не будут, но только не моё поколение.

В том же головокружительном по сложности восприятия ряду «медвытрезвитель». Как его объяснить? Сервис в кутузке? С доставкой туда на «луноходе»? Ну, «луноход» остроумный человек поймёт… Наверно, так: заведение, предназначенное для вытрезвления народа помимо его воли с помощью сил и техники правоохранительных органов с оплатой услуг и штрафом и последующим уведомлением по месту работы. (Прошу простить невольный эвфемизм.)

Вот эти органы и взяли меня под белы рученьки. Я и пикнуть не успел, как оказался в «луноходе». А затем – в кутузке.

Тщетны были мои попытки объясниться. Меня никто не слушал. Господам в фуражках и при погонах было всё равно, кто я, что я и хочу ли с ними водить компанию в их пятизвёздочном отеле.

Меня раздели, вывернули-вытряхнули карманы, сверили фотографию на удостоверении, на которой я в белой рубашечке и тёмном галстуке в горошек, завязанном французским узелком, с жалкой личностью в спадывающих из-за слабой резинки семейных трусах.

Но это ещё цветочки были.

Ягодка же созрела, когда рыжеусый сержант – главное действующее лицо комедии – постиг, кто перед ним.

– Ах, пайье-ет!

Кованая дверь у его служебной стойки распахнулась, и я с размаху растянулся на нижних нарах по соседству с джентльменами, не преминувшими, как и я, воспользоваться услугами гостеприимного дома.

Нет, я не хвастал, что я поэт. Я всегда придерживался убеждения: поэтическое искусство – ремесло, как и всякое другое. Но рыжий сержант думал иначе. Он считал, что моё ремесло – вообще не ремесло, а… (Стилистика повествования не позволяет мне перенести его слова на бумагу.)

Меня это, естественно, возмутило, и я сказал, что я думаю о его профессии. Культурно сказал, в рамках приличия. Но что поделать – консенсуса мы не достигли. Мы вообще, казалось, говорили на разных языках.

Я забарабанил в дверь:

– Откройте! Какое вы имеете право?

Они открыли. Завернули мне руки за спину, высоко-высоко, аж чуть не вырвали с корнем из плеч, зацепили выше локтя какой-то своей хитрой удавкой и кинули обратно на нары.

Было очень больно, просто невтерпёж. Задним числом друзья разъяснили: сделана мне была элементарная «ласточка». Силуэт мой со вздёрнутыми руками, быть может, отдалённо и напоминал ласточку. В душе же я чувствовал себя тушкой освежёванного кролика, подвешенного в кладовке на крюке и истекающего кровью.

Я истекал потом и слезами. Было невыносимо душно.

За спиной кто-то возился и сопел. Завели знакомство.

Сосед мой тоже оказался из семейства ласточковых. Он лежал лицом ко мне. Я попросил его попробовать развязать меня. Зубами. Потом, если получится, я его. А там… Созрел дерзкий план побега.

Мой подельник уткнулся мне в спину колючей чёлкой, заклацкал зубами, зачавкал, точно не ремень жевал, а сёмгу с пивом. Он грыз удавку, а я, человек по природе нерешительный, готовил себя, возможно, к самому решительному поступку в жизни.

Каким-то образом стража учуяла подкоп. Кованая дверь бесшумно открылась, над нами, скрипнув сапогами, вырос рыжий сержант. Образно высказавшись, он отодрал соседа от меня. Но тот своё сделать успел. Удавка ослабла. Я повёл плечами, локтями… И она отпустила мои онемевшие длани.

Сержант руками, ногами, обутыми в звучные, должно быть, добротные сапоги, внушал клиенту чувство уважения к уставу своего прихода. Очередь надвигалась на меня. Надо было выбирать… Я вскочил и кинулся в светлый проём приоткрытой бронированной двери.

В предбаннике, где меня раздели, ни души. Но куда бежать? Передо мной безмолвствовали две двери без табличек и коридорчик, полный темноты.

Выбрал коридорчик. Не выбрал – ноги сами понесли.

Вдали замаячил свет. Это за поворотом, оказывается, дверь настежь. Я выскочил на ярко освещённое крыльцо, а там на свежем воздухе, облокотившись на перила, блаженно покуривал сержантов близнец – они у меня все на одно лицо. Даже цветом рыжим показался. На мгновение замерли друг перед другом – и я, и он…

Вера без дела мертва есть – истина непреложная. Я опомнился раньше и бросился мимо них напропалую, проскочил, помчался по ночной улице «быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла». Я летел вырвавшейся из силков ласточкой. Грудь моя резала быстро тающую предутреннюю тьму, ноги мои точно и земли не касались, высоко в небе меня приветствовала блеклая луна на ниточке Дюймовочки, ещё секунда – и я взмою в небо, поднятый сильными, тонкими и острыми, как серпы, ласточкиными крыльями!

Дуракам и эшафот кажется трамплином.

Представьте себе человека, бегущего по предрассветному городу в одних трусах, к тому же спадывающих, к тому же, естественно, босиком. А улицы наши, сами знаете, мало приспособлены для подобного вида передвижения (они мало приспособлены для любого вида передвижения) – битые тротуары, перекопанные мостовые… Я и полста метров не пробежал, как меня настигли, и искусная подсечка свалила меня в канаву с водой, щебнем и какой-то рельсоподобной железякой. Я загремел всеми косточками, мослами, локтями, коленями, а головой с той самой железякой соприкоснулся. Тут ещё мои блюстители… О, как меня они метелили!

Очнулся опять в «ласточкином гнезде». Лежу на тех же нарах, без соседа. Но и без удавки. Бежать больше не собираюсь.

Поутру незнакомый старлей пытает рыжего сержанта после моих замечаний о некоторой нетактичности, проявленной ко мне ночью:

– Вы били его?

На что тот, и усом не пошевелив, отвечает:

– Нет, таким приняли.

– Ага, таким!

Тут я, должен признаться, не выдерживаю и расхожусь на полную катушку:

– Я вам покажу, как над честными людьми измываться! Понабрали мордоворотов на обмолот…

Я открыто матерюсь и обещаю отправить их всех обратно по родным колхозам, чтоб зарабатывали себе на хлеб по-человечески, а для начала обещаю напечатать их творческие портреты в самой популярной газете. Старлей робеет, спрашивает, не пропало ли чего у меня… В припадке бешенства я продолжаю отыгрывать языком то, что мне навешали кулаками.

Старлей прилежно кивает:

– Разберемся, разберемся…

У бронированной двери неприкаянно – руки в брюки – подпирает стенку сержант и ухмыляется в рыжие усы.

Глава седьмая

Туман

Старлей слово сдержал, разобрался. Я заплатил штраф за… (не помню формулировку), оплатил оказанные мне услуги, на что ушла половина моего месячного жалованья. Единственно что – не послал старлей уведомления на службу, не дал в руки Пузы лишней козырной карты. Пить ведь – это одно: кто не пьёт! – а вот зарегистрировать это дело, иметь документ с печатью…

После гостеприимной ночи на работу я не выхожу. Грач устраивает меня в хорошую клинику, в одноместную палату. «Давно надо было, – говорит он назидательно, – спасибо твоему рыжему сержанту, я ему бутылку поставлю».

Я чувствую себя ужасно. У меня болят грудь, спина, бока, руки, ноги, голова… Художеств на лице друзья из «ласточкиного гнезда», слава богу, не оставили – специалисты.

Первыми, не считая Грача и мамы, навещают меня Штабс-Капитан с Коленвалом. Посочувствовав, они заключают, что я сам во всём виноват, не надо было от друзей отрываться, пусть и с хорошенькой…

Затем рассказывают о себе…

Благополучно, значит, переночевали у Коленвала с Цезарем и утречком в поисках меня отправились в контору. А там опять этот миллионщик лысый. Так и вцепился: выпьем да выпьем, бумажником размахивает.

– А Земеля, – интересуюсь я, – с вами?

– В него-то миллионщик и вцепился, – простуженно кашляет Штабс-Капитан. – Заказ от него Земеля твой получил. Сам потом рассказывал-пересказывал. Да что пересказывать – у лысого глотка луженая, на улице слышно… А за труд свой знаешь, что Земеля запросил? – стрелковое оружие. Авансом. Зачем оно ему?

– Чтобы застрелиться, – шутит Коленвал.

Мне, однако, не до шуток.

– И что, договорились?

– Как ни странно, – кривит губы Штабс-Капитан. Он всегда так делает, когда что-нибудь недопонимает. – Мог и поболее отхватить, тот «девятку» даже предлагал, лишь бы книга потолще была. Не-е, тут определённо баба замешана. Зубы вставил, а лысину-то чем прикроешь? Разве что пилоточку из долларов склеить… Но есть на свете особы, есть женщины, которым ещё душу подавай, стихи посвящай.

– Ясно, – прерываю я философствования друга и расспрашиваю о подробностях сделки: когда, где, вид оружия?

– Любой, – кашляет Штабс-Капитан, – от «макара» до «калаша», а конкретно… когда и где – не знаю, не участвовал. Лишь краем уха… Но обмыли. Лысый раскошелился.

– Теперь-то где Земеля? – вскакиваю я с койки. – Где он?

Коленвал кивает на Штабс-Капитана:

– У меня переночевали, а утром он опять к лысому побежал. Больше мы его не видели.

– Не видели, – подтверждает Штабс-Капитан.

Я готов закинуть куда подальше больничные шлёпанцы и рвануть босым через весь город в поисках Земели, но, резко двинувшись, крякаю от боли в спине, возвращаюсь мелкими шажками к койке.

Коленвал ерошит свою несчастную пегую голову:

– Поосторожней!

Мнётся, на Штабс-Капитана поглядывает, тот кивает, и Коленвал вслед за яблоками, колбасой, банкой варенья извлекает двумя пальцами из своей холщовой котомки за горлышко…

Друзья желают мне здоровья. Гранёные стаканы звенят сдержанно, по-мужски. Под умиротворённый рокот приглушённых, потеплевших голосов вспоминаю почему-то армию, край, где служил.

Кёнигсберг (тогда Калининград) и в самом деле был краем, самым западным в географическом отношении городом «великой и могучей» (не считая маленького городишки Прёйсиш-Эйлау, где я тоже некоторое время тянул армейскую лямку). В разговорах же и письмах друзьям использовали другую, расхожую в те годы, характеристику: край дождей, туманов и проституток (город-то портовый). Насчёт проституток не знаю, дел с ними не имел, но туманов и дождей хватало. Особенно изводили меня туманы. Раньше я не думал, что они могут пахнуть. А там туманы не только пахли – воняли, источали запахи коммунальной кухни, где на одной плите убежало молоко, на другой выкипел суп, между плитами протухло помойное ведро, а домочадцев не видать.

Один из таких вонючих непролазных зимних туманов навалился на город, когда нас подняли по тревоге на марш-бросок. Продрали глаза – окна точно молоком облиты, выбежали на плац – носа своего не видно, офицеры, вырванные из тёплых постелей, матерятся, водители у автоколонны ещё хлеще – как ехать?

Ничего, выбросили нас далеко за город, побежали мы во всей амуниции по пересечённой местности к невидимой цели – под ногами зернистая каша снега, сапоги мгновенно стали пудовыми… Долго ли, коротко ли, чувствую, силы на исходе, задыхаюсь, будто газом дышу. И вдруг неожиданно облегчение, точно ноги меня сами понесли, – это кто-то, оказывается, подталкивает меня легонечко в спину. Оглядываюсь – Земеля. Без него не дотянул бы до финиша, как Кудря, ефрейтор из второго отделения, упал бы без чувств на полдороге.

Штабс-Капитан кашляет, как старая полуторка.

– Простыл? – спрашиваю.

– После процедуры продуло.

– А-а, – вспоминаю я, – ты же в доме отдыха…

– Не в доме отдыха, – подмигивает Коленвал, – а в Доме новобрачных. Он там себе невесту нашёл.

На мой безмолвный вопрос Штабс-Капитан кивает, вздыхает, встаёт со стула и, как провинившийся солдат, докладывает:

– Женюсь, наверно.

– Сколько же ты с ней знаком? – спрашиваю.

– Это неважно. Тут, понимаешь, прямое попадание. Мы словно созданы друг для друга. Так подходим… прямо родинка к родинке, дырочка к дырочке…

– Ха-ха-ха, – покатывается Коленвал со смеху. – Уж не дырочка к дырочке, а…

Штабс-Капитан не обращает на него внимания:

– Думаю, отсюда прямо и увезу к себе. Она тоже разведённая, намыкалась, муж её бил, а детей нет… – Он опять кашляет.

– Лечиться тебе надо, – смотрю я доктором на друга.

– Чепуха! Мой дед от всех болезней этим делом лечился, – щёлкает он пальцем по кадыку.

– Дедовским самогоном из коровьего помета, – продолжает шуточки Коленвал.

– При чём тут самогон? – пожимает плечами Штабс-Капитан и достаёт из холщовой сумки Коленвала ещё одну за горлышко…

Когда поддашь как следует, многие проблемы бледнеют. И чем больше доза, тем… Это как при взлёте. Чем круче и выше, тем всё земное мельче. Зато приземлишься… Насколько хорошо было вчера, настолько плохо сегодня. Закон физики. И все проблемы невредимы, только утроились.

Больничный взлёт с друзьями, похоже, получился вертикальным. Очухался – ни Штабс-Капитана, ни Коленвала. Один в палате. На окнах паутины решёток из крашенной в белое арматуры – первый этаж, теперь везде так по городу. И хоть сварены решётки в виде восходящего – с убегающими ввысь лучами – солнца, ощущение глухой темницы, запертости неизбывно. Ещё этот туман… Точно все стёкла молоком облили, точно опять в казарме я… и через минуту тревога и марш-бросок по пересечённой местности во всей амуниции.

Обязательные мысли

В больнице любой задумывается о смерти. Зачем появился на свет? Кому нужны твои страдания, твоё творчество, если оно адресовано таким же смертным, как и ты сам? Всех ждёт одно и то же. И миллионеров, и президентов, и гроссмейстеров, и классиков литературы.

 
Бледная ломится смерть одной и той же ногою
В лачуги бедных и царей чертоги.
 

Все одинаково превратятся в пыль, а до этого будут гнить и вонять. Возможно, не так, как одинокая синеглазка из четвёртого подъезда, перепившая, но не успевшая, как обычно, вовремя опохмелиться. О ней вспомнили, лишь когда из её квартиры потянуло трупным духом.

Хандра. Хватаю из книжной стопки, которую аккуратно наращивает для меня Грач, первый попавшийся томик. Альбер Камю. Раскрываю наугад. И что же?

«Невесть зачем явился на свет, невесть почему исчезнешь без следа – вот и весь сказ о смысле, точнее, бессмыслице жизни».

За окном серый осенний день. Пора увядания, пора смерти самого большого на земле отряда живых существ – насекомых. Оса безропотно замерла на белой шторе. Полусонная муха заторможенно бредёт по стеклу под решеткой, но и ей скоро конец. Но у неё преимущество – о смерти она не думает.

Наказанные богом, наделённые разумом люди надеются прожить свои жизни в своих детях. Но ведь и дети обречены. И дети детей. Это ужасно! Слава богу, родители не видят, как покидают грешную землю их анисовые яблочки, их персики пушистые, кутята их резвые, сморщившись, скрючившись, превратившись во что-то совсем не то, что было первоначально, во что-то совершенно неузнаваемое. Не приведи господь увидеть свою дочь беззубой, растрёпанной старухой!

Заманчива иллюзия продолжить жизнь в художественных произведениях. Пишешь в стихах или прозе о любви, вкладываешь в уста героев свои сокровенные думы, мечты, выношенные под сердцем, и вот спустя годы, когда тебя уже нет на свете, кто-то возьмёт твою книгу, и твоя душа оживёт, ты вновь говоришь, вновь любишь, смеёшься, плачешь, ненавидишь, веришь, доказываешь… Неведомый, далёкий читатель снова страница за страницей проживает твою жизнь, потом ещё найдётся книгочей, а то и разом несколько. Это ли не жизнь, это ли не бессмертие?..

Наивное, тщеславное заблуждение. Сколько невостребованных классиков пылится на полках библиотек! Да и в классики попасть, да хотя бы в переиздаваемые авторы, так же маловероятно, как, скажем, изловчиться и схватить бога за бороду.

Но всё равно в каких-нибудь библиотеках, книжных палатах ты уже есть. А значит, есть и вероятность, что в перспективе случайно или не случайно можешь быть извлечённым из рядов своих бумажных собратьев, стиснувших тебя тисками, – куда? а мы? – извлечённым из небытия, из лап смерти, отряхнутым от пыли, раскрытым… Зашелестишь страницами, зазвучишь, зашевелишься округлыми буковками от слова к слову, от абзаца к абзацу… Уверен, души умерших писателей витают над людьми, читающими их творения, кружат над своими распахнутыми книгами, заглядывая то в них, – где? какая страница? о чём это я там? – то в глаза читающему, повторяющему про себя, а возможно, и вслух твоё живое дыхание.

Раскрываю амбарную книгу в коленкоре, свой дневник, и записываю: «Отрезок…» – нет, зачёркиваю, поправляю: «Короткий мостик из небытия в небытие называем мы жизнью». Задумываюсь, мысль цепенеет, а рука продолжает что-то выводить: «Жизнь в художественных произведениях по прошествии своей физической жизни, будь ты хоть классик в квадрате, всё одно – мираж, ибо смертен не только человек на земле, но и Земля сама не вечна».

Занесло.

Захлопываю свой талмуд в коленкоре. Тянусь к стопке книг. Одну книгу листаю, вторую – не читается.

Достаю наброски к новым стихам. Всё плоско, серо, как затопленный дымкой осеннего тумана больничный двор за решёткой окон. Просовываю руку между железными лучами солнца, распахиваю окно. Туман не пахнет.

Медперсонал знает, кто я такой. Это не так приятно, сколь выгодно. Палатный врач вызывает и вызывает специалистов из других отделений клиники. Они прощупывают, прослушивают, обмениваются соображениями… Вчера палатный врач завёл речь о поэзии. Сказал: он чувствует её в каждом трепетном листочке берёзы, она распирает его грудь и просится на волю. Но то, что в нём, и то, что выплёскивается на бумагу, – абсолютно разные, даже чужеродные вещи. Как добиться того, чтобы это было одно и то же?

Знать бы как.

Скрипнула дверь. Мама. Смотрит – радостно и униженно, точно не она мне жизнь дала, а я ей. У неё светло-голубые глаза. Она слепнет потихоньку. В руках нетленная коричневая сумка с питанием для её маленького мальчика. Для неё я всегда маленький, всегда ребёнок. Это она сама так говорит. Она кормит меня горячей лапшой из термоса, разворачивает пироги, ещё и ещё что-то. Я ем плохо. С похмелья не лезет. Оправдываюсь, объясняю, в чём дело. Я никогда не вру ей. И она никогда меня не ругает. Она упрашивает, уговаривает. Сердце её от одного болит: пью. Вон сосед под нами, говорит она, у гипнотизёра лечился и бросил… И жена вернулась, и в должности его восстановили.

За окном расчирикалась смешная птичка, как будто весна на дворе: чирик да чирик.

Сообщаю, что в соседней палате вчера умер один. Глаза у мамы на мокром месте – на меня всё проецирует. Зря сказал.

День на исходе. В окно просочились сумерки, все предметы в палате оделись в серые чехольчики. Мама засобиралась:

– Пойду, пока совсем не стемнело.

Выхожу проводить её. Туман на лёгком ветру развевается больничными простынями, ярко-жёлтые фантики листьев прилипают к тапкам. Мама целует меня. Я долго, как в детстве, когда она оставляла меня в детском садике, смотрю ей вслед и, как в детстве, мне хочется крикнуть: «Мама!», побежать за ней, догнать, уткнуться в её душистую и родную шаль: забери меня отсюда!

Она не оглядывается. Старается не оглядываться, потому что бесполезно, всё равно не увидит, совсем никудышное зрение. Нет, всё-таки оглянулась. Бодро машу ей рукой. Увидела ли? Ещё долго стою, уставившись на пустынную дорожку через березняк, где только что витало тёплое дыхание самого близкого и дорогого мне существа.

Становится зябко.

Кто-то окликает меня. Палатный врач. Он по-отечески выговаривает мне за то, что я не берегу себя, и безоговорочно возвращает в палату, где…

Зеркало

…дожидается меня ещё один приглашённый им специалист – массажистка, молодая, порывистая кобылица с крашенной перекисью водорода и подстриженной, как у пони, чёлкой. У неё белый коротенький халатик и мраморные, как у изваяний Праксителя, колени. Она у меня в палате не впервой. Завидев её, я покорно оголяюсь по пояс, растягиваюсь на жёсткой кушетке напротив мягкой панцирной кровати, приготовляюсь к «избиению младенца» – так мы с ней ласково называем действо по выправлению ненормальных косточек на спине, во что я мало верю. Ни мама, ни друзья и полсловом не обмолвились о моём ужасном виде. Но у меня самого-то зрение, слава богу, стопроцентное. После «ласточкиного гнезда» я так и не разогнулся. И в зеркало, старинное, от пола до потолка, в коридоре у ординаторской, смотреться не надо, что я, не чувствую? Хожу переломленный, точно мешок картошки на спине таскаю. А всё равно нет-нет да и кину взгляд на старое, рябоватое от времени стекло. И каждый раз ужас охватывает – я ли это? Где осанка, где гордая посадка головы, где лёгкая, ветреная походка прожигателя жизни, беззаботного созерцателя и ленивца, озабоченного всю жизнь лишь одной проблемой, банально рифмующейся: вновь – любовь. Спустя четверть часа после массажа боль в верхней части спины притупляется. Я пытаюсь скинуть с плеч мешок картошки, и это у меня получается. Выпрямляюсь, иду по каким-то срочно выдуманным делам мимо зеркала. Как будто случайно скольжу по нему взглядом, случайно вижу своё отражение: да, весь я, от петушка волос до пят, выпрямился, вытянулся, но… Как-то в детстве мы зашли с мамой в «комнату смеха». Кривые зеркала меня сильно позабавили – то я в лилипута-толстячка превращался, то вытягивался, как жердь… А вот одно зеркало не только не рассмешило, напротив, вызвало неприятное ощущение – показало меня горбуном. Ненормальное какое-то зеркало, ненормальное среди кривых своих собратьев, дефективное, с неравномерным местным изъяном. Я высказал своё недовольство маме. Она сказала – так оно же кривое. Я ответил – не кривое, а дурацкое. И вот то же самое: зеркало как зеркало, очень даже красивое, в резной раме, высоченное и, конечно же, не кривое вовсе. Но дурацкое. Перед ним человек в полный рост, вытянулся в струнку, гордый полупрофиль чистокровного дворянина, породистого мэна, а он, подлец, отражает неудачника безродного с краденой котомкой за спиной под рубахой. Нет, скорее – ранцем, небольшим, но тугим, как у первоклашки.

Знакомое сравнение – ранец за спиной…

У меня частенько бывает так: делаю что-то и как будто это уже было в моей жизни.

На сей раз кобылица с мраморными коленями не даёт мне оголить мои геракловы мощи, сообщает: массаж после новых рентгеновских снимков состоится в её кабинете. Когда? Часа через два. Я покорно киваю, поспешно заправляя рубаху в спортивные штаны, которые, кстати, подарил мне олимпийский чемпион, чудесный атлет, красавец. Ирония судьбы…

Осенний вечер занавесил окно непроницаемой чароитовой шторой. По карнизу мелкой дробью застучал дождь. Думал, уж не придёт никто больше. Ан нет! Бесшумно, без обычного дверного скрипа в комнате возникает Дюймовочка.

– Привет! – Она вопросительно смотрит на меня.

Я деловито, как в своём кабинете:

– Проходи, садись.

Она пристраивается на краешке стула, достаёт гостинцы. На её узеньких плечиках большой белый халат, который то и дело спадает. Когда она заканчивает со свёртками и застёгивает «молнию» спортивной сумки, халат окончательно падает, но она этого не замечает. Под тонкой чёрной футболкой шевелятся две остренькие ежиные мордочки. Две мордочки без намордничков. Что ж, лифчики нынче у молодёжи не в моде.

Я вяло спрашиваю: как дела? Она живо, в лицах, рассказывает.

– Сперва обиделась, – говорит она, переводя разговор на дела наши с ней личные. – Ищу тебя – нет. – Это она о той злополучной ночи. – Туда бегу, сюда – нет. Неужели так безжалостно обманул?

– Ты подумала так?

– Да… Пока не узнала, что тебя забрали.

– Кто тебе сказал?

– Об этом все знают.

– И Пузо?

– И Пузо. Мне кажется, может быть, зря мы с ним воюем. Не так, оказывается, страшен чёрт…

– Не страшен, а противен. Хотя, возможно, напрасно ты швыряла пепельницей в окно?

– Нет, не напрасно. Я дала понять, кто я такая. И он понял. Женщину уважают настолько, насколько она сама уважает себя.

– Уважают?

– Понимай слово шире. Все вы, мужики, в конечном счёте, одинаковые. Любите, когда вам в рот смотрят. Вот и наглеете. А стоит отпор дать, показать, что и ты, женщина, личность, так сразу на задние лапки встаёте и хвостом виляете. Пузо не исключение.

– Всё забываю спросить, – говорю я, – откуда ещё тогда, когда мы со Штабс-Капитаном после моего санатория «летали», ты узнала, что Пузо займёт жёлтое кресло на третьем этаже?

– Он сам сказал, по секрету, – невозмутимо отвечает она.

– Уже тогда вы имели свои секреты?

– А ты ревнуешь?

– Нет, просто… И всё же?

– Мне кажется, он хотел просто похвастать.

– И когда же это он успел?

– Спать меньше надо.

– ???

– «Когда, когда»… – передразнивает она. – Когда ты у Штабс-Капитана оставил меня с ним, а сам ушёл в другую комнату и спать завалился.

– Хватит о нём.

– Он сюда к тебе собирается. Навестить.

– Нечего делать.

– Кстати, он оклады всем повысил.

– Плевать. Скажи, ты любишь меня?

– С чего это вдруг тебе стало интересно? – Она убирает со лба непослушную прядь, возвращает халат на плечи.

Я настаиваю:

– Ответь.

Молчит. Глаза опущены. На мгновение поднимает их на беспросветное, фиолетовое окно и вновь опускает:

– Да.

– Да, когда клещами из тебя. А сама нет, ни за что не скажет.

– Зато в письмах писала.

– Было, – соглашаюсь я.

– А ты отмалчивался.

– …

– Встречаться негде было, а к себе из-за какого-то студента-квартиранта не приглашал. А пригласил, так поскорее в милицию сдался.

Я вновь согласно киваю. Встаю с койки, обнимаю её. У неё влажные от дождя волосы. Они пахнут осенью и мелиссой. Я трогаю носики её зверьков, заставляю их нервно подрагивать под футболкой.

Она переводит дыхание и произносит:

– Не надо.

Я знаю, это означает надо, я так соскучилась по тебе, а ты ведёшь себя как мальчишка, то притянешь, то оттолкнёшь. И жди потом, когда опять вспомнишь… но я ведь не трава под ногами.

Мне вдруг кажется, что я люблю её давным-давно, но только теперь осознал это и только теперь захотел доказать свою любовь. В одном человеке легко уживаются и боль, и желание…

– Болеешь? – тихо спрашивает она, отвечая на мои ласки.

– Да, – признаюсь я и возвращаюсь на койку. – Сил нет терпеть.

– Бедненький мой! – она подходит ко мне, кладёт свою прохладную ладошку мне на шею. Халат опять падает с её плеч. – Это ведь из-за меня ты сюда попал.

– Брось… Случайность. Больше не говори так.

– Нет, нет, из-за меня. А я ещё злилась и не приходила. Какая я всё-таки стерва! – Голос ломкий, слова без ударений, все они одинаково окрашены усталой радостью и умиротворением. Она гладит мои волосы, нюхает их, целует в макушку. Я растроган, мне хочется плакать. И себя жалко, и её, полюбившую меня не сегодня, перетерпевшую мою пьяную близость и трезвое отчуждение. Я прижимаю голову к её груди и слышу, как стучит её сердце.

Дождь перестал идти, тишина. Недобрые предчувствия, тоска в груди перемешиваются с щенячьей нежностью и блаженным, тихим восторгом. Тишина полная, будто вся больница снаружи и внутри вымерла, только кровь стучит в виске, стучит чаще её сердца.

– А что медицина? – спрашивает она участливо.

В дверь вежливо стучатся.

– Медицина не дремлет, – отвечаю я, мягко отстраняясь от посетительницы.

Входит медсестра. В одной руке вверх жалом шприц, в другой ваточка и ещё что-то. Дюймовочка извиняется, прощается, выскальзывает в приоткрытую дверь. Несуетно, тихо, как осенний лист, занесло её ко мне, также несуетно и тихо вынесло. Словно и не было.

После укола я выглядываю в коридор: может, не ушла ещё?

Бреду до выхода. Мимо ординаторской, мимо зеркала… Приостанавливаюсь: что за Бреккеке принимал сегодня Дюймовочку?

Вино из одуванчиков

Спустя два часа я поднимаюсь этажом выше в кабинет массажа. Дверь настежь. Кобылицы не видать. Я располагаюсь у двери на обтянутой чёрным дерматином скамье.

Мимо меня шаркают больничными штиблетами редкие больные. Здесь их меньше, можно сказать, вовсе нет. В этом уголке огромного, как атомный ледокол, больничного комплекса расположены физиотерапевтические кабинеты, а время позднее, приём окончен.

В глубине коридора вспыхивают в неоновом свете мраморные колени, белогривая чёлка…