Текст книги "Запах анисовых яблок"

– Кто это? – невоспитанно поинтересовался я.

– Приятели, – ответил, дожевывая огурец, миллионщик.

– Ясно.

Я посмотрел на Штабс-Капитана, легально прижавшегося к грудям графоманки, на Сару Бернар, опять прильнувшую к своему лысому почитателю таланта, который лишь кротко взглянул на свою супругу в объятиях Штабс-Капитана…

Безусловно, за стихи, которые миллионщик захотел написать чужими руками, зуб ему удалить следовало, тем более что всё равно он у него «гнилёй и шаталься».

Но и нам могло так отломиться! Представляю… Почему он своих мордоворотов сразу не свистнул? Говорят, все миллионеры с причудами. Этот-то уж точно.

Кровавый след

Первыми из «узкого круга» в тот вечер решили выйти я с Пацанкой и бородатый скульптор с усатой архитекторшей. И они, и мы думали испариться как можно незаметнее, но за мной увязался миллионщик. На улице его поджидала машина, около которой дышали свежим осенним воздухом два амбала в коже.

Миллионщик настоятельно просил меня сделать одолжение – воспользоваться его транспортным средством. Пацанка шептала, что её дом совсем близко, можно и пешком, а скульптор объяснил мне, что нам с Пацанкой выгоднее сначала подкинуть их, его с архитекторшей, на другой конец города.

Сердобольный миллионщик уговорил меня. Уговорил и скульптор.

В мастерской скульптора опять пили. Мастерскую ту смутно помню. Каменные бюсты, торсы, металлические вёдра, жестяные банки, которые то и дело гремели под моими ногами. Мастерская как мастерская – в полуподвале многоэтажки. Посещение её вообще бы из памяти выветрилось, когда бы моя спутница не забыла там плащ с ключами от квартиры.

У подъезда её дома машину мы бесцеремонно отпустили. Кожаный водитель дал лихо по газам, и полусловом не обмолвившись на россыпи наших слов благодарности. Кто мы для него – шантрапа.

Поторчали с хозяйкой квартиры перед пустым глазком безмолвной, равнодушной двери, как неродные, потыкались моими ключами в чужеродные замки и, куда деваться, – поплыли обратно к Саре Бернар на именины. Где находилась мастерская скульптора, вспомнить, естественно, не могли, да и куда тащиться за тридевять земель!

Когда отъезжали от Сары Бернар и её «узкого круга», я вздохнул: хоть от этого Пузы оторвались. И вот теперь возвращались – под дождём, подгоняемые злым осенним ветром. Один пиджак на двоих и ни одного трамвая на горизонте.

Я промок до нитки. У моей спутницы зуб на зуб не попадал. Видок наш был жалок, лишь змеино-золотой костюмчик её по-прежнему поблёскивал холодным высокомерием.

Квартира именинницы встретила нас гробовой тишиной. Двери так же нараспашку, но за столом только один человек – хозяин, муж Сары Бернар, без жены, без гостей, со смоляным чубом, упавшим на утыканный окурками торт.

Я спросил:

– Где все?

– Сам бы хотел знать, – ответил он.

Расспрашивать больше не было смысла, и мы пошли.

На пороге я заметил кровавый след. Опять кто-то подрался?

Из подъезда след вывел нас к тому месту, где стояла машина миллионщика. Дальше след обрывался. Хотели вернуться, растормошить художника, расспросить, но передумали, отправились по единственно верному и надёжному адресу.

То не крыса шебаршилась

Мой верный Штабс-Капитан встретил меня на пороге с перебинтованной рукой и бледный, как типографская бумага № 1. Фингал под глазом оттенял бледность. За Штабс-Капитаном в прихожую вывалила вся гоп-компания.

– Перебрались вот, – шевельнул он перебинтованной рукой.

– Вы как догадались, что мы тут? – поинтересовалась Сара Бернар.

Я шмыгнул засочившимся носом:

– Что с рукой?

– Да-а… – был лаконичный ответ. Объяснять принялся миллионщик:

– Он у нас дрессировщиком заделялься…

Оказывается, добрейшая душа Штабс-Капитан, до седины доживший, но по-прежнему обожавший собак, кошек, голубей и прочую тварь, очутившись в ванной именинницы и увидев гада, сказал: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…». И протянул руку…

– Ещё повезлё, – анализировал миллионщик. – Эта порода выведена, чтоб сразу по локоть откусывать.

Кто-то вспомнил о неотложке.

– Сколько можно! – обиделась Сара. – Никакая она не бешеная.

– Сильно, что ли? – кивнул я на отоваренную руку.

– А-а… – опять отмахнулся Штабс-Капитан.

– И перевязать у меня не дался, пока домой не вернулся, – продолжала обижаться Сара Бернар.

Появился жующий Пузо. Вперился сальными глазенками на Пацанку.

– Куда это вы запропастились? – Перевёл понимающий взгляд на меня: – И как, всё о, кей?

– Ладно, ладно… – сказал своё веское слово Штабс-Капитан. – Пойдёмте-ка лучше трахтенберг по маленькой, люди с дороги, промокли, а вы: Жемини да Жемини… Где у нас тут С₂Н₅ОН?

Прошли за стол, уставленный бутылками, стаканами, рюмками, вспоротыми консервами…

Я плеснул себе и ей в рюмки… Народ поспешил вежливо не отстать от нас.

Рядом устроился Штабс-Капитан, наполнил себе стакан, жахнул и окосел, чепуху понёс, полез обниматься:

– Господин майор, господин майор…

Чтобы отвязаться, я спросил: моя гостиная комната остаётся за мной? И получив горячее, многословное подтверждение, выскользнул из-за стола. Надоело всё, устал. Последнее, на что обратил внимание, – на бросок Пузы в сторону Пацанки. Но и это не остановило. Вот она, заветная дверь, вот она, заветная подушка на диване.

Сколько пробыл в провальном сне – минуту, час? Только чувствую, кто-то гладит меня. Нет, сочиняю, не так было. Очнулся от того, что мы с ней гладим друг друга, целуемся полуголые. Вру – голые. Тьму в комнате разжиживает свет уличного фонаря сквозь фиговые шторы Штабс-Капитана. Тишина в квартире. Лишь за дверью будто крыса какая-то шебаршится.

С кем это я?

А она, бедняжечка, кутёнок ласковый, отогревшийся, точно косточку лакомую заполучила в тепле, и грызёт, и грызёт, и кусает. И ни полслова, ни полушёпота.

Нет, то не крыса шебаршилась за дверью, а Хеопс IV изготовлялся войти к нам, подменить меня вторым номером, подглядывал, прислушивался, выжидал.

И вот оно – явление Христа народу. Только на Христе что-то было, а этот в чём мать родила, живот сумеречно белеет, поджатый скрещёнными под пупом руками, на морде шкодская улыбочка. Подсел на краешек дивана у наших ног, бормочет: делиться, мол, надо, не жадничать, и всё лыбится, и руку свою паршивую к ней тянет. А я ни слова. Не то чтобы язык от такого нахальства отнялся, просто какая-то лень несусветная и безразличие сковали меня.

– Ты что, охренел? – взвизгнула Пацанка.

Никакого эффекта. Тогда и я голос подал:

– Охренел?

А он всё своё: делиться надо, не жадничать.

Пацанка схватила увесистую хрустальную пепельницу… Хеопс IV, то бишь Пузо, испугался, вскинул руки, прикрывая голову. Но она не в него метила. Трах! – бомбой взорвалось оконное стекло.

Мёртвый чертог мигом ожил. Заверещали сиплые с похмелья голоса, зашаркали неверные ноги…

– О господи, какая скука! – вздохнул я, стаскивая со спинки стула свою одежду.

Наконец дверь в мою комнату с треском распахнулась…

Зачем окна бить?

… и мимо меня большой чёрной птицей промелькнула стремительная тень.

Смачная пощёчина…

Голос Пузы в ответ:

– Дура, что ли, психопатка!

Вспыхнул свет, ослепил на мгновение.

– Ой, простите, я ошиблась, я обозналась!

Привыкшие к свету глаза мои увидели графоманку. Она стояла закрыв лицо руками и шептала:

– Я думала, мой муж…

– Ничего, – заметила Пацанка, – этот тоже достоин. – Она одевалась, не стесняясь, не спеша, аккуратно поправляя каждую бретелечку на себе.

Графоманка вперилась подозрительным взглядом в своего неуловимого мужа, который тихонечко выступил из-за её же спины и теперь лыбился во весь свой беззубый рот и сиял всей своей прелестной лысиной. У двери рядом с выключателем стоял, переминаясь с ноги на ногу, в белых с голубой динамовской каёмочкой трусах по колено Штабс-Капитан.

– Я всё понимаю, – обиженно произнёс он, – но зачем окна бить?

– А я всегда так делаю, – ответила заносчиво Пацанка, продолжая неспешно одеваться. – Всегда, когда люди слов не понимают.

– Кому это ты говоришь? – ехидно поинтересовался миллионщик, озираясь.

– Этому, – подсказала ему жена, – который…

Но «этого» давно след простыл.

– Застегни, – повернулась спиной к Штабс-Капитану Пацанка.

Взор обиженного хозяина квартиры заметно потеплел. Здоровой рукой он вжикнул «молнией» на спине гостьи.

– А я, господин майор, вырубился. И вдруг… Меня как взрывной волной подкинуло. Думал, война началась, – потупил голову мой верный друг. Ему стало неловко за то, что он, а не я застегнул длинный, во всю спину замочек на золотисто-чёрном платье моей женщины. Он подтянул трусы, вежливо подтолкнул миллионщика к выходу со словами: – Чего все вскочили, ещё очень и очень рано.

Мы опять остались вдвоём, и я получил вполне заслуженный скандальчик. Крохотный. Стеснялась всё-таки. Забегая вперёд, скажу: и после этой идиотской ночи я остался для неё и ещё долго оставался тем, кем был до…

– Давить таких надо, как гнид! – с чувством костерила она Пузу. – За кого он принимает меня? И ты! Почему не прибил его на месте? Знал бы, как он клеился, когда ты спать завалился. Такую козлятину нёс, чуть не вырвало. Я же думала, ты на минутку отлучился. Ждала, ждала…

Я молчал. Вязкая, беспросветная апатия не отпускала меня. Да и что ответишь? А ответ ей нужен был, ей необходимы были хоть какие-то объяснения, мало-мальски человеческие слова.

Не дождалась. Хлопнула дверью…

На стуле лежала её тетрадочка. Стихи. Я взял тетрадь, не раскрывая, сунул за пазуху пиджака и вышел к людям, дружненько собравшимся за столом. Её там, естественно, не было.

Импотент

На другой день полёт со Штабс-Капитаном мы продолжили. В общей сложности продолжался он почти неделю. Компания ежедневно менялась, обновлялась, пополнялась, редела, восстанавливалась – всё своим обычным чередом. В один из дней побывали мимоходом у нашей Пацаночки. Пока Штабс-Капитан дремал в кресле, поболтали. Стихи её я ещё не прочёл, об этом сообщил с извинениями. Она конфуза нашего недавнего не помнила, была кротка, мила, но ночевать я у неё не остался. Вдруг выспавшийся Штабс-Капитан как нельзя кстати поднял наше боевое звено в дальнейший полёт, и мы полетели дальше. Дальше и выше. Раньше мы с ним до звёзд долетали и сами в них превращались, и «звезда с звездою говорит» – это о нас было. Теперь всё по-другому – полёты бреющие, тяжёлые…

У нас в городе есть такой Коля Коленвал. Я считаю его среди нашей братии единственным поэтом, который сохранил в смутное время свою поэтическую целомудренность. Вот одно из его изречений: когда пьёшь, надо придерживаться правила – где, когда, с кем и сколько. И сам же, сказав такое, удивлялся: ведь тогда вообще никогда не выпьешь! Да, восточная та заповедь, как буддийская хламида к нашему суровому краю. Какие правила! Взовьёшься в стае под облака и уж где летишь, с кем – анкетных данных не потребуешь, маршрутных карт тоже, знай крыльями маши. Цель ничто, движение – всё.

Пацаночка обиделась. И с нами, дураками, не полетела, хотя мы и звали, и райские кущи по доброте своей душевной обещали – не за горами, а всего лишь в пятнадцати минутах ходьбы от её дома, у директора колхозного рынка (подруги Штабс-Капитана) на квартире. Что ж, гусь свинье не товарищ, а Поэтесса не Поэт. Зато на прощание она сообщила прелюбопытнейшую новость: скоро, мол, я буду работать с Пузом в одной конторе, и он будет моим начальником.

– В своей конторе я сам начальник, – рассмеялся я.

Она со знанием дела пояснила: его назначат начальником над всеми конторами в этом нашем сером доме. И безошибочно назвала кабинет на третьем этаже, который полгода назад высочайшим указом был освобождён.

– Под одной крышей будете сидеть, голубки.

– Коли так, роман свой вожделённый он как пить дать сварганит.

– А он и писателем хочет стать? Разве он что-то пишет?

– И госпремию получит, и депутатский значок на грудь… – добавил я, и мы распрощались. Почему-то я не поинтересовался, откуда она всё это знает.

У директрисы рынка Штабс-Капитан сломался, уснул на её хлебосольной груди.

Я брёл по вымершим улицам малознакомого города, и ничто мне не было желанней доброго старого ребристого дивана в моей временной обители.

У дома Штабс-Капитана маячила одинокая фигура. Всё ж таки не один я живая душа в этом нелюдимом городе, подумалось мне.

Завидев меня, живая душа двинулась навстречу. Это был богатырь на полголовы выше и на полкорпуса шире меня. Тень от уличной лампы обогнала его и зловеще потянулась ко мне.

– Привет классикам отечественной литературы! – Это был Пузо. –  Думал, не дождусь.

Ещё что-то сказал, ещё… В голосе какие-то новые, не свойственные ему тихие, задушевные нотки. Раскрыл дверь подъезда передо мной… выставил бутылку коньяку на кухне, за здравие моё поднял стопку, первым выпил и… – что за метаморфоза? – принялся оправдываться, извиняться за казус в ту сумасшедшую ночь.

– Ничего себе казус! – вскипел было я, но он выбил почву из-под ног признанием, в которое трудно было поверить.

– Видишь ли, – поднял на меня свои честные глаза Пузо. – Понимаешь, как тебе сказать, ну, одним словом, я страдаю… импотенцией.

– И поэтому ты полез…

– Честно, честно, я всё объясню, – замахал он руками.

– Зачем мне твои объяснения?

– Выслушай же… это очень важно… Ведь ты, в отличие от многих, человек… ты поймёшь меня… У меня, видишь ли, не простая импотенция. Очень, очень странная. Как бы тебе это сказать? Я не могу один… Один на один с женщиной. Это у меня с юности.

Пузо выпил ещё стопку и, не закусывая, поведал свою драму.

По его словам, с детства он был очень стеснительным. Друзья его давно девочек по тёмным углам зажимали, а он и подойти боялся. Таким и в город приехал, и в университете учиться начал. А ребята на курсе разбитные подобрались, прознали про его проблему, потащили с собой… Первый раз в общаге дело было, не в студенческой, а в неизвестно какой, с кроватями в два яруса. Главный наставник его по этой части сделал со своей Манькой дело, сказал ей, что пойдёт позвонить, а сам, как договорились, вышел и его, будущего Хеопса IV, втолкнул к ней со словами: «Морду лопатой и не бойся». В случае чего он должен был поддержать новичка, приоткрыв дверь, крикнуть ей, приструнить: чего ты, мол, это же, Мань, брат мой молочный, не жадничай, а то накажу.

Юный Пузо разделся, подошёл к кровати. А Манька с любопытством смотрит на него, полуприкрытая простынкой, улыбается, понимает, что к чему. А Пузо не решается, переминается с ноги на ногу. Она скинула с себя простынку: «Ну, чего же ты?» Он взялся за спинку кровати и полез мимо голой, приглашающей к себе женщины на второй ярус. Спрятался там под одеялом – и его не видно, и её не слышно. В другой раз, зимой, он ждал своей очереди в промёрзшем тамбуре вагона-теплушки. Разделся заранее, ждёт, присядочку делает, пританцовывает от холода, а когда запустили, до бабы ли было, посиневшему и пупырчатому, как залежалая курица из холодильника.

Пузо и третью историю собрался рассказать, но я перебил:

– А покороче?

– Короче, у меня стало потихоньку получаться, только опять-таки не один на один. Бывало, я и первым бывал.

– Как же ты в одиночку женился? У тебя две дочери вроде?

– Вот именно. Я так сына хотел. И теперь хочу, но боюсь, всё равно не получится, бракодел проклятый! А всё на нервной почве. Вот захочу кого, между нами, мужиками, говоря, а не могу один…

– Врёшь ты всё.

– Может быть, и вру. Сам не пойму. Конечно, не могу. И не могу, и не хочу, я привык… А заглушать желания вредно. Фрейд! Гастриты всякие, язвы – всё от неудовлетворённости.

Я устало махнул рукой:

– Брось!

– А чего? Любовь, верность, преданность… Обмотали себя догмами. Проще надо жить, проще. Вот ты влюблён, что ли, в неё? А-а? Молчишь? То-то. А пожадничал…

Я отодвинул наполненную Пузом стопку, она споткнулась на трещинке клеёнки, коньяк плеснулся на стол.

– Меньше трёх стаканов не предлагать. Чего мараться! Спокойной ночи.

– Постой, постой же! – Пузо опять наполнил мой стопарик, опять стал доказывать, что он импотент, но не в общепринятом смысле слова. Если к его вопросу подойти непредвзято, с пониманием, то это его отклонение от нормы можно считать отходом от стандарта. Как в поэзии…

– И слава богу! Но я-то тут при чём? Скажи мне, при чём тут я, зачем ты мне всё это рассказываешь? К чему?..

Я оборвал себя на полуслове, выпил и угрюмо замолчал. А ему только на руку. Разошёлся, разоткровенничался, напомнил: когда пять лет назад не выдержал конкуренции, не прошёл на высокий, командирский пост в культуре, рядом с ним я один остался. В Москве дело было. Вся делегация наша отвернулась от него, потешалась, когда он к вечеру того решающего и вчистую проигранного дня перебрал с горя и лез ко всем с объяснениями и с неприкрытой просьбой утешения. На другой день бродили мы с ним по Москве, по её центру недалеко от гостиницы, по магазинам, по книжным лавкам, и я говорил, что никакой трагедии нет, не повезло сегодня, повезёт завтра, жизнь такая вещь, она все события, успехи и неудачи, радости и печали – всё, всё взаимоуравновешивает. Есть во мне черта – меня больше тянет к проигравшим, потерпевшим, обанкротившимся, они честнее, подлиннее. Тогда он мне понятен был, в Москве, а теперь… Чего вертит? Ещё вчера, у Сары Бернар, затем у Штабс-Капитана дома, за человека меня не считал, лез как через китайского болванчика к бабе, а сегодня…

– Исторический роман начал писать, – доверительно сообщил Пузо, доставая из портфеля вторую бутылку коньяка.

– Знаю, – ответил я безразлично. Клонило ко сну, Хеопсов форс-мажор доконал меня. Я нервно зевал. Так ко сну тянет не тогда, когда спать хочется, а когда хочешь оградиться от чего-то или кого-то, избавиться напрочь.

– В архивах приходится корпеть, адова работа. Это тебе не беллетристику от балды гнать, в носу поковыривая. Скажу тебе, ве-е-щь будет, будет нечто!

Выпили.

– Давно мы с тобой не общались, – с печальной задушевностью в голосе сказал Пузо. – А жизнь несётся, как тройка гнедых… Ой да тройка гне-е-ды-ых, – затянул было он, но голос сорвался. Пузо кашлянул, постучал себя по груди. – Надо держаться друг друга, помогать, поддерживать… и словом, и делом. Особенно нам, людям творческим, неординарным, а посему одиноким. С годами всё больше людей, с годами всё меньше друзей – чьи слова?

– Не помню.

– Твои же, ха-ха… Вот стихотворец, надо же, пишет, печатает, дарит с надписью дарственной и не помнит.

– Не помню.

– Да-а, мало людей надёжных осталось. Когда будут брать у меня интервью и спросят, какое качество я более всего ценю в людях, отвечу: надёжность. – Он вспомнил друга-миллионщика. – Тоже надёжный причал, всегда опереться можно, не подведёт. Кстати, душевный человек, поэтическая личность, песни у него свои, как затянет, когда выпьет, – о-о-о-а-а-а-о-о-о…

Не помню, как и когда Пузо ушёл. Только две пустые бутылки из-под коньяка доказательством тому, что ночной визит не сон был.

На посадку

Возвращался домой на подводных крыльях «Метеора». До пристани меня провожали Штабс-Капитан и миллионщик на двух машинах. Я ехал со Штабс-Капитаном. Времени у него было в обрез. Он побыл на берегу минут пять, поёжился на с цепи сорвавшемся, свирепом ветру, поозирался задавленно – то ли с похмелья, то ли от боли в покусанной руке, то ли от тяжёлого, оловянного неба, сеявшего на нас волнами мокрой пыли, опохмеляться отказался, промямлил что-то на прощание и укатил без оглядки, точно от чумы сбежал.

Я не обиделся. Каждый по-своему идёт на посадку. Коле Коленвалу, например, необходимо полное одиночество. Мне тоже. Плюс один человек – мама, единственное существо на свете, которому я дорог сам по себе, без должностей и стихов, со всеми своими закидонами, как сын, большой шалунишка и проказник, безжалостно подрывающий своё бесценное для неё здоровье. Рядом с нею я очищаюсь, крепну духом и телом, возрождаюсь, чтобы как-нибудь потом вновь спрятаться у неё под крылышком от избытка своей дури.

Штабс-Капитан выходит из пике на работе, в редакции, в гуще событий, людей, накопившихся дел, на своём капитанском мостике, на своём корабле, который без капитана, как всегда, потрёпан зловредными бурями. Его там любят и уж никакой дурной собаке не дадут укусить, никакой поганой сволочи, которой всегда полно вокруг и около настоящего журналиста.

Ветер усилился, серое, тяжёлое небо опустилось ещё ниже. Мы с миллионщиком спрятались в его машине и неспешно давили «Наполеона». Два его кожаных мордоворота бродили по пирсу. «Метеор» железным крокодилом покачивался у дебаркадера в ожидании меня, чтобы заглотить весёлого отпускника и переварить его за считанные часы в трезвую конторскую крысу.

– Всё равно армянский лючше, – сказал миллионщик, опрокинув складной стаканчик из – по его словам – слоновой кости, во что я ради шутки не поверил, на что миллионщик не на шутку обиделся.

– Из коровьих копыт, – высказал я предположение. Миллионщик понял, что я издеваюсь, и заткнулся, примолк перед тем, ради чего собственно и набился в провожатые, раскошелившись на «Наполеона». Хотя, что для него «Наполеон»! Мелочь. Для меня газировка без сиропа дороже.

– У него синяк сошёль, а у меня зуб не вырос, – промямлил он отвлечённо, не решаясь перейти к главному.

– Зато собака тебя не покусала, – заметил я. – А зуб – велика беда! – золотой вставишь.

– Мы же интеллигентные люди, – наконец понёс свою ахинею миллионщик. – Неужели трудно выпустить тонюсенькую книгу стихов?

– Чьих?

– Моих.

– Разве у тебя есть стихи?

– Ладно тебе… Чего ты уж!.. Маленькую книжечку с портретом…

До оплаты наёмного труда миллионщик не успел дойти, а я не успел спросить: почему он со своим больным вопросом к своей жене не обратится, она ведь тут у них тоже в поэтах ходит? В подёрнутое изморозью оконце машины я увидел Мэтра – нашего заслуженного поэта, семенившего в сторону «Метеора». Его провожали, защищая зонтами, два молодых борзописца. Я приоткрыл дверцу, окликнул Мэтра:

– Какими судьбами здесь?

– Времена, времена… – вздохнул аксакал. – Теперь поэта ноги кормят.

Подошли нахально и борзые.

С Мэтром выпили. Молодым принципиально не дали. Миллионщик достал второго «Наполеона»…

Когда двигались тихонечко к гостеприимно опустившей трап белоснежной каравелле, миллионщик всё пытался оторвать меня от с неба свалившегося попутчика моего, чтобы, как я понимаю, договорить главное. Но я не поддался.

Качнулся трап, качнулись мы с Мэтром. Кожаные мордовороты кое-как удержали пьяного шефа, порывавшегося проводить нас до самых мест на корабле, посадили в машину и укатили. А борзые помахали отчалившему Мэтру и засеменили, поёживаясь, под усиливающимся дождём.