Текст книги "Запах анисовых яблок"

Тем временем на красной скатерти появился самовар, бублики, сахар. После второго стакана чая Аскаров подобрел. Он положил руку на плечо начальника седьмого цеха и спросил:

– А ты, Иван Иваныч, гм-м, уезжаю с завода – ты там, приезжаю сюда – ты уже здесь. Двойников завёл?

Нефёдов пожал плечами, покраснел: незаслуженно похвалили, ведь никто не знает, что его сюда привело.

…Парткомовский молочного цвета «ГАЗ-24» плавно, как лодка по волнам, плыл по укатанной зноем просёлочной дороге. Выехали в поле, прокатили по деревянному мосту через речку Безымянную, впадающую за отлогим косогором в полноводную, несмотря на нынешнюю засуху, Волгу. Здесь раскинулось село Ивановка, в котором, говорят, все были Ивановы и в котором сейчас была она. В каком доме? Дворы в темноте стояли одинаковые, одинаково светящиеся жёлтыми окнами.

Аскаров и Нефёдов сидели на заднем сиденье и смотрели в сторону села. Секретарь парткома расспрашивал о цеховых делах, не как инженера, а как руководителя слушал, прикидывая, а то вдруг прерывал:

– Тебе ли жаловаться! С этим твоим катализатором цех до сих пор в именинниках ходит.

Иван Иваныч не собирался жаловаться, он просто рассказывал, каких трудов стоила эта установка. Не поставлено ещё новаторство на уровень, о котором пишется в газетах. Давно разработан более новый катализатор, а всё тянут.

– Знаю, – ответил Аскаров, – вопрос непростой, мы с Потоцким говорили.

До этого, вдохновлённый вниманием, Иван Иваныч хотел было уже подробнее рассказать Аскарову суть дела, но, услышав имя Потоцкого, который, оказывается, его опередил, замолчал. Он наконец до конца осознал: главного инженера не обойти. И какая разница – одним соавтором больше, одним меньше? Пусть. Бывали случаи, когда начальство садилось в судно гребцом, а выходило капитаном, а настоящий автор изобретения просто-напросто терялся на ходу, выпадал, превратившись, так сказать, в балласт, за борт. Пусть. Потоцкий всё-таки талантлив. Но как в нём уживается всё разом? Разве честный человек, глядя в глаза и не краснея, будет предлагать себя соавтором к труду, к которому и пальцем не притронулся? Какого рода талантом он обладает? А важно ли это? Главное – внедрить. И пускай он женится на Лене, пускай, частных моментов в деле наличествовать не должно. Иван Иваныч так решительно посмотрел на Аскарова, что тот переспросил его взглядом:

– Что?

– Нет, – ответил Иван Иваныч, – ничего. Задумался просто, Вахит Ниязович. Ивановку-то проехали?

Аскаров глянул единственным глазом в тёмное окно, в котором мерцали далёкие прыгающие огоньки.

– Давно уж.

17

– Ты что это – ни свет, ни заря? – спрашивала бабка, когда Лена выходила утром, жмурясь и потягиваясь, во двор.

– Уж семь, восьмой пошёл, – улыбалась в ответ Лена. Здесь она стала просыпаться без помощи будильника и в семь, и в шесть, а то вдруг ночью её ласково толкала тишина и шептала, что есть на свете он, единственный, кого она без памяти любит. Лена вставала и, как лунатик, на цыпочках выходила на лунный свет, в ночные шорохи, слушала трели, пощёлкивания, постукивания, возню – всю эту тишину ночную, и грустно становилось ей, счастливо, и хотелось разделить это неуёмное своё счастье с ним, чтобы и он в данную минуту жизни испытывал то же самое, что и она. И даже когда луна неожиданно ныряла в тучу и мгновенно чернели и двор, и сад, ни тени тревоги не находило на её сердце. Она знала: через минуту-другую луна обязательно выглянет, потому что она, Иванова Лена, этого очень хочет, а то, что она хочет, всегда в обязательном порядке сбывается. И ночное светило с ликом широким, как у её любимого, и чистым, выходило и освещало округу ровным светом.

А утром было по-другому. Нет, он был, он, её единственный, оставался с ней всегда, но уже не было грусти, а была безотчётная радость, лёгкая, звонкая, когда обыкновенный луч солнца сквозь цветастые бабкины занавески, мычание коровы, крик петуха, свежий утренний запах исхоженного птицей деревенского двора приводил городскую её душу в восторг. В халатике без рукавов, в пляжных шлёпанцах на босу ногу, с бабкиным синим махровым полотенцем через плечо, она распахивала калитку в сад и спускалась вдоль клубничных грядок к Волге. Красные, умытые утренней росой ягоды – и розовые, и белые тоже, – чрезмерно удлиняли её путь. Когда грядки кончались, Лена выпрямлялась в раздумье: не повторить ли заход снова, но откладывала его на обратный путь и, сбросив полотенце, халат, шлёпанцы, ступала по песку в воду. Ленивая волна омывала прохладой её колени, предлагая не спешить, оглядеться, и Лена послушно вглядывалась вдаль, на голубую поблёскивавшую вдалеке воду, на белые неслышные пароходы, смотрела вокруг себя рядом и, вспугнув стайку мальков, шла быстро на глубину и с возгласом «бр-р-р!» ныряла. Плыла бурно, во весь дух, выбрасывая далеко вперёд себя сильные молодые руки, кладя голову, точно китайский болванчик, то налево, то направо, и, когда наконец тело переставало ощущать холод, ложилась на спину и смотрела в небо, в котором, как и она, неторопливо покачивались белые незагорелые облака.

В Темяшино она не торопилась, там были Елагин, крапива, жара. И хотя рабочий день начинался довольно-таки не рано, Лена всё равно опаздывала. Она стремительно выходила со двора, отвечая бабке, что поесть уже некогда, а молока попила, и быстро шла мимо томящихся в зное домов, пустых лавочек-скамеечек при них и единственных живых существ в тот час в деревне – копошащихся на припёке кур. В поле, скрывшись с бабкиных глаз, Лена укорачивала шаг, потому что там было совсем не так, как минуту назад в деревне. Поле всё звенело, жило каждым колоском ржи, ходило зыбью под редкими вздохами знойного ветра, заливалось трелями жаворонков. А где была трава, беспрестанно стучали кузнецы, гудели, обхаживая цветы, полосатые, чёрно-красные шмели, а прочие бесчисленные букашки – те просто сходили с ума. Всеобщее веселье охватывало и Лену, она шла пружинистым шагом, и поле ей казалось бесконечным, и это лето тоже, и жизнь, и всё-всё на свете.

Опоздав на тридцать, сорок минут и получив от Елагина выговор, Лена приступала к работе. Она вязала берёзовые, осиновые ветки, которые охапками подтаскивали мужчины, слушала, покачивая головой, рассказ агронома о кормовых единицах, содержащихся в разных породах дерева, и вслух восторгалась, когда веничек у неё складывался особенно удачно.

– Что ты, букеты коровам вяжешь? – удивлённо кричал Елагин. – Такими темпами с тобой мы тут до зимы протянем.

Во время обеда в темяшинской столовой разгоралось обсуждение культурных мероприятий на вечер. Лена в дебатах не участвовала, она утоляла свой явно не городской аппетит, а к концу рабочего дня, сделав положенное число «букетов», быстренько закруглялась, отвечая на попытки задержать её в компании одним веским аргументом «неохота».

– Вечером костёр будем на берегу жечь, – говорил Круподёров, – на гитаре играть, оставайся.

– Неохота.

Обратно шла куда быстрее, нежели утром. И поле ржаное, ставшее душным, и стрекозы-вертолёты, и шмели, и жучки её уже не задерживали.

Бабка отрывалась от гудящего самовара и восклицала каждый день одно и то же:

– А нажарилась-то, нажарилась! Приехала – ясненькая такая была. А теперь? Глянь-ка поди на себя в трюмо.

Лена подходила к зеркалу, смотрела на потемневшее лицо с удвоившимися веснушками, облезлым носом и говорила себе:

– Нормально.

Затем шла умываться, переодеваться, а бабка, высокая, плоская, в молодости, должно быть, стройная, накрывала меж тем на стол, рассказывая о своей корове Машке, которая опять отбилась от стада, смотрела дошедшее тесто и принималась печь блины. Дед с внучкой садились за стол и томились в ожидании.

– Сейчас, сейчас, – успокаивала бабка, – только масличком помажу.

Не переставая говорить, она ставила нежные, ноздреватые блинчики на стол. Дед помалкивал. Он медленно ел, пил и не сводил с Лены своих голубых глаз. Были они на его старом тёмном лице словно бы чужими или же просто позабывшими вместе с хозяином состариться, такими казались молодыми, ясными и похожими на глаза её, Лены, отца, разумеется, наоборот, отца на деда.

– Дедунь, откуда у тебя такие голубые глаза?

– Бог его знает, – отвечала за него бабка. – В синьке вымочили.

– А почему у меня не такие? У папы тоже синющие, а мне достались – не поймёшь.

– Очень даже подходящие, – заступалась бабка, – кария, в точности, как у меня. А вот норовом пошла ты уж в отца своего уважаемого и вот в него, – кивала она на деда, упрямцы, не приведи господь. Зачем косынку не повязала? И нос не заклеила бумажкой. Сделала бы, как я велела, не лупился бы… Смажь сметаной.

– Ерунда, до свадьбы заживёт.

– И не ерунда! Мать-то расписала твои чудачества. И Лёвка туда же, дослужился до начальников, а дочь родную у себя пристроить не мог.

Бабка обрушивалась на отца, то бишь непутёвого сына своего, но в конце всегда возвращалась к изначалу, с чего разговор был тронут:

– Упрямая, конечно… Да и ладно. Наша порода, Ивановская. Ты ей хоть кол на голове теши, а она всё своё будет делать. А сходила бы в клуб на танцы, что с нами, стариками, сидеть-то тут? Женихи у нас, мундиры по ним шей, как на подбор. Петьку взять, соседа, через дорогу…

– Ладно тебе, – подавал голос дед, – разошлась.

Он отваливался от стола, шарил по карманам штанов, доставал «беломорину», осторожно дул в неё и заключал:

– Ты, Елена, ложись-ка спать пораньше, а с рассветом рыбалить пойдём.

Лена смеялась. Говоря о рыбалке, дед ужасно походил на отца. Вернее, наоборот, отец на деда. Получив согласный ответ, Иванов-старший уходил довольный в сени курить. А бабка ворчала вслед:

– И заботы у него нет. Который день прошу на клети дверь поправить, а он – «рыбалить».

Возвращались с рыбалки когда с уловом, а когда и без. Дед оставался возиться в лодке, а Лена бежала на работу, опаздывала, снова влетало ей от Елагина и снова она не придавала этому значения. Дня за три до отъезда она почувствовала себя дурно. После обычного обеда в столовой её вырвало. Лена думала, что это от щей, скисшими они ей показались, что отравилась она, но на другой день вообще не смогла притронуться к еде, и Лена поняла все те изменения в себе, которые она с некоторых пор стала замечать. Открытие не испугало и не обрадовало её, так и надо, так и должно быть, все женщины когда-нибудь становятся матерями. И в первый же день по приезде прошла она по цеху такой походочкой, что и станки, если б могли, оглянулись.

Нефёдова эта походка и спокойный независимый взгляд её посветлевших на загорелом лице глаз окончательно убедили, что измена состоялась бесповоротно – его поменяли на Потоцкого.

«Но можно ведь объясниться, сказать словами, мы же не дети! Или не хватает мужества?» – думал Иван Иваныч, прикованно сидя у себя в кабинете. Он снял трубку телефона, набрал номер испыталки:

– Иванову, пожалуйста.

– Я слушаю вас, Иван Иваныч.

– Лена, поднимись на минуту.

– Хоть на две, Иван Иваныч.

Лена зашла без стука, неожиданно чмокнула его в губы и стала как ни в чём не бывало рассказывать о колхозе, голубоглазом деде-рыбаке и корове Машке, которая всё время отбивается от стада и любит сахар.

Иван Иваныч молча пялил глаза.

– Ну ты чё-ё, – протянула Лена, выражая недовольство, – Ваня?

– Ничего.

– А ты знаешь, я переехала. Мне комнату дали в гостинице. Приезжал папа, он ходил к Потоцкому, и они меня перевезли. Перед самым отъездом в Темяшино. Я, разумеется, задала папеньке. Больше не будет вмешиваться, но с другой стороны, я же молодой специалист, и мне эту комнату ещё в письме обещали. Теперь у нас свой угол будет.

Без стука вошла Терёхина. Лена не успела убрать руку с плеча начальника цеха.

– Кхи-кхи, я не помешала?

– Заходите, Любовь Фёдоровна.

– Нет уж, я попозже. – Она учтиво закрыла дверь.

18

Вечером поехали смотреть новое жилище.

– А хорошо тебя Потоцкий пристроил, – говорил Нефёдов, оглядывая маленькую уютную комнату с одним большим окном на солнечную сторону, – и мебель тебе тут готовая, и посуда.

– Да вот! Он вчера, кстати, приезжал. Бутылку коньяка с конфетами на стол, а сам лезет… Я поинтересовалась: «Михаил Симонович, я что, подала повод?» Смутился, залепетал… Говорит: такую, как я, он, мол, искал всю жизнь. Нормально, правда?

– Да, нормально… Я его в приёмной ждал, а он тебя перевозил…

– И что потом?

– Потом в кино пошёл, – непонятно почему придумал Иван Иваныч. – С женой.

Помолчали. Лена принялась накрывать на стол, рассказывая, как Потоцкий с отцом обмывали комнатёнку.

– Назюзюкались… два главных инженера. Славненько!

– Знаешь, Лена, не пользуйся больше услугами Потоцкого.

– Ревнуешь?

– Ревную.

– Хорошо. Но я же спокойно отношусь…

– К кому? Говори, говори.

– К твоей жене.

Оба сосредоточенно зажевали печенье. Иван Иваныч как-то и не задумывался, что его, оказывается, можно ревновать к его собственной жене. Молчание прервала Лена.

– Не обижайся, Ваня. Понимаешь, все бабы собственницы, а я всё-таки кое-какое отношение к ним имею. Правда, не видела её ни разу и не могу даже себе её представить. У меня в голове не укладывается, что у тебя есть ещё кто-то, кроме меня. Хочу вообразить, как ты с нею разговариваешь, целуешься… и не могу.

– Лена…

– А начну воображать себе, так на её месте всякий раз сама оказываюсь. И ты уже со мною говоришь и меня целуешь. Я только слышала о ней много раз… От тебя… Не надо мне говорить о ней очень часто. Я прекрасно понимаю: ты её любишь, я же ничего не имею против, я не претендую, только не надо…

– Не буду, – Иван Иваныч коснулся щеки Лены, взял её руку и оставил в своей. – Почему перед отъездом в колхоз не позвонила мне?

– Звонила. Трубку не брал. Перед самым отъездом звонила. А до обеда в испыталке всё время кто-нибудь был, не подойти к телефону… Почему сам не спустился? Ты же знал, что я уезжаю.

– Лена, понимаешь, я ошибался. Я подумал, что ошибся в тебе. Но я ошибся, я сделал ошибку, теперь понял: в тебе я не ошибся.

– Запутался вконец.

Они сидели допоздна. Когда прощались, Иван Иваныч вдруг заявил:

– Никуда не пойду. Остаюсь.

– Расхрабрился, – усмехнулась Лена, – собирайся и поживей.

Она говорила так, а взгляд её влажных глаз говорил совсем обратное. Она была благодарна Ивану Иванычу за эти вот пустяковые слова.

19

В тот вечер Лена делала всё, чтобы Иван Иваныч не заметил ту перемену, которая произошла с ней в Темяшине. Он и не заметил, и это Лену успокоило. Когда ещё с ней что-то произойдёт. Пока же она дышала сегодняшним, о будущем думать не хотела, жила как жила, не признаваясь себе, что боится материнства как конца всего того, что есть у неё теперь. И всё у них продолжалось. Встречались у неё, и была она для Ивана Иваныча прежней. А неузнаваемой Лена становилась для себя самой: новая жизнь, зарождавшаяся изнутри, безжалостно рушила то, что было в ней с детства, – и беззаботность, и насмешливость, и лёгкость, с которой она ступала, а по словам матери, порхала по жизни, и ту, самую главную её черту – независимость, принимаемую всеми почему-то за взбалмошность и упрямство. Раньше Лена не боялась выказывать свою раскрепощённость, она была уверена, что все её поступки нормальны, даже многие те, которые у других и другими считались порочными. Но с известных пор Лена стала бояться каждого своего движения, каждого шага, малейшего проявления характера – а что скажет он? И уже не было вещи, на которую бы она смотрела самостоятельно, не его глазами, и не было минуты, когда б она не боялась потерять эту зависимость. И потом она уже не могла так просто мириться с мыслью, что Иван Иваныч принадлежит не только ей одной, и отпускала его от себя не как раньше – светло и спокойно, не думая о той, другой, к которой он возвращается, а с тяжёлым, давящим чувством покинутости, беспокойства и ненужности существования. Она старалась всячески оттянуть его уход, ловила каждое его слово, пытаясь предупредить и отвлечь его своим, в каждом движении любимого человека искала какой-то смысл и находила его, и понимала: не только она сама меняется, но и он тоже. Так и должно быть. Что толку во всей её оживлённой болтовне, он слушает, слушает, склонив голову, думает о своём и отвечает: «Ну ладно, мне пора».

Однажды, это было уже в конце сентября, он забежал со словами «я на минуту» и, как это уже повелось, сидел, словно воды в рот набрав, словно отбывая у неё тяжкую, но необходимую повинность.

– Что с тобою творится, Ваня? – спросила, не выдержав, Лена. – Если тебе некогда, ты не заходи, я же понимаю…

– Этот Потоцкий! – крякнул в ответ Иван Иваныч.

– Да забудь о нём, смешно же.

– Этот Потоцкий… Я без ревности, без личных каких-нибудь моментов заявляю: «Михаил Симонович негодяй, каких свет не видывал. Всё, понимаешь, должно быть честно, Лена. Если, скажем, ты директор типографии и в ней печатают интересную книгу, то ты обязана всячески содействовать её качественному выпуску, но при всём старании и участии ты не автор этой книги и не соавтор, Почему же, ответь, главный инженер Потоцкий должен быть соавтором изобретения, которое он не изобретал? Внедрять новшества в производство – его профессиональная обязанность, за это он оклад получает. Вот, гостиница твоя. Её сдали всего лишь год назад, а через полгода, перед приездом иностранцев, два этажа полностью перекроили и перелицевали.

– Но при чём тут это?

– Как при чём, как же, Лена, при чём? Мы же кругом о рачительности говорим, о профессиональном долге, какая разница, для кого строить, важно как, важно честное отношение к своей работе. Хирург наш известный, Душков, узнаю – за операцию по пятьсот рублей берёт. Но ведь он своей профессии бесплатно учился, за работу ему государство платит. Недавно жена вызывала слесаря из домоуправления, так пока на бутылку ему не дали, смеситель он не заменил. А Потоцкий вот маринует рацпредложение, которое должно принести народу миллионы рублей прибыли, ждёт, когда ему долю предложат. И никто ничего, будто так и нормально. Мне не жалко, пусть будет соавтором, но дело в принципе, когда-то же с этим кончать надо.

– Ты наивен, как ребёнок, – усмехнулась Лена.

– Спасибо за комплимент. Но когда этот ребёнок уже постигал науку, кое-кого ещё на свете не было.

– Науку, но не жизнь. Жизнь мы с тобой вместе начали постигать.

– Не надо, Лена, мне не до смеха.

– А никто и не смеётся, у меня просто лицо такое – улыбающееся. В школе замучили замечаниями, теперь ты.

– Извини.

– Говорят, в пятницу партактив будет?

– Да, партийно-хозяйственный актив. Я доклад к нему готовлю.

– И скажи там обо всём.

– О чём?

– О том, о чём мне сейчас рассказал.

– Невозможно. Мне задан чёткий план.

– Но ты же не машина, работающая по заложенной программе.

– Но доклад готов. Даже отпечатан. В трёх экземплярах.

– И что эти три экземпляра исповедуют?

– На, посмотри.

Лена взяла отпечатанные листки бумаги, которые Иван Иваныч достал из портфеля, побежала по ним глазами. Дойдя до конца и чего-то не обнаружив, стала читать ещё раз.

– Много о первом катализаторе, – пожимала она плечами, – о котором всем всё известно, много о втором: «он высвободит…», «он даст…» А где он сейчас – проектируется, испытывается, внедряется? Или – маринуется? И кто его маринует – ни слова.

– Тебе легко рассуждать.

– Наверное. Но если, однако, ты прочитаешь такой доклад, то ты, мне кажется, будешь уже не ты.

Она замолчала. Нефёдов посмотрел на Лену и впервые в её всегда играющих глазах увидел ожидание ответа, требование его, будто для неё, в общем-то далёкой от всего этого, всё это чрезвычайно важно, и будто от слов, которые он сейчас произнесёт, решится судьба всего завода и участь его самого, и её в том числе тоже.

– Я, Лена, это давно уже не я, – устало ответил Иван Иваныч.

С ним она так никогда не разговаривала. Он хотел поделиться с ней, а вышло, удвоил тяжесть. В душе его вдруг лопнула какая-то пружина и что-то захлопнулось.

Это было в понедельник, а с утра следующего дня события завертелись со скоростью клубка, поднятого за хвост.

20

Во вторник, то есть на следующий день, без четверти девять к Нефёдову в кабинет без вызова, чего раньше не наблюдалось, ввалился Самохин и сообщил, что у него есть новость – он женится. Глаза его сверкали, а лик весь вместе с залысевающей головой сиял, как солнце в мае перед долгим летом.

– В пятницу, после работы, прошу ко мне. Свадьба – не свадьба, но отметим. Будет узкий круг. Можешь с Леной. Пока.

Было удивительно, что он вышел в дверь, а не в окно.

Через минуту позвонил Потоцкий:

– Иван Иваныч, помнишь, что в пятницу тебе выступать на активе?..

Нефёдов ответил, что у него уже и доклад готов.

– Но, видишь ли, – сказал Потоцкий, – у тебя меняется тема. Мы тут с Вахитом Ниязовичем посоветовались и решили: ты должен рассказать о соцсоревновании… о морально-идейном формировании мировоззрения, чёрт, и не выговоришь, вашего коллектива. Короче, сам сформулируешь, тебе виднее, вывел своих в передовики, вот и думай, расскажи, как этого добились. Время есть. Первый секретарь горкома будет. Только о катализаторах своих, прошу тебя, не заводи. Твой вопрос я на себя взял. Опыт у нас хороший, расскажу. Кстати, ты доклад-то отпечатал? Забрось. Меня сегодня не будет, в приёмной Томочке оставишь.

Доклад свой Нефёдов переслал Потоцкому через Елагина. Когда за посыльным закрылась дверь, Иван Иваныч подумал: «Вот, Лена, и снят с повестки дня вопрос – кто такой Нефёдов. Это не тот человек, кого ты себе вообразила, не тот Нефёдов, которого ты любишь, это не я, потому что мне, не то что обо всём, как ты советуешь, даже о катализаторах не придётся говорить». Иван Иваныч почувствовал вдруг усталость. Почему-то вспомнилась студенческая картошка, как вкалывали под дождём, а он ещё успевал бегать во вторую смену на строительство фермы, потому что из студентов кирпичную кладку знал лишь он один. И так же вот выматывался. Нет, не так. Тут душою, а там… Там он пошёл наперекор всей группе. Потом, после собания, когда разгорелись невообразимые страсти, когда чуть было кулаки в ход не пустили, полгруппы всё-таки встало на его сторону. И, что смешно, большинство из них – девчонки. Честнее они, что ли? Совестливее – вот! А другая половина грозила выскочке намылить шею. Да, сейчас шею ему ребята мылить не стали бы.

Мысль домыслить не успел. Зазвонил телефон. Нефёдов нехотя взял трубку:

– Алло.

– Ваня.

– Да, Лена, слушаю.

– Я с Ганеевым иду проведать больного (кого именно Иван Иваныч не расслышал), на работу не вернусь, приходи вечером.

– Нет, не смогу.

– А-а, значит, доклад свой будешь переделывать?

– Нет, хотя, да, буду готовиться к активу.

– Ни пуха, ни пера!

– До свидания.

Иван Иваныч грузно откинулся в кресле. Даже тут он лукавил, не мог прямо сказать, что после вчерашнего объяснения с ней и после сегодняшнего разговора с Потоцким видеть её он не может.

Опять затрезвонил телефон. Женский автоматоподобный голос сообщил, что с ним будет говорить секретарь парткома. Снова, наверное, об активе, подумал Иван Иваныч. Хороший человек Вахит Ниязович, а тоже задёргался – первый секретарь приезжает, засуетился, стал выступающих тасовать, занервничал.

Но Аскаров говорил спокойным, ровным голосом. Он просил Ивана Иваныча зайти.

– Я давно наблюдаю за тобой, – сказал Аскаров, когда Иван Иваныч сел против него. – Будешь курить? Нет? А я закурю. – Он смерил начальника седьмого цеха пристальным взглядом единственного глаза. – Наблюдаю с тех пор, как стал ты носиться со своей идеей о доморощенной лаборатории. А когда тебя решили назначить начальником цеха, ты просто не знаешь, сколько у твоей кандидатуры было противников. Видите ли, не каждый хороший инженер, пусть и изобретатель, может быть руководителем… даже среднего масштаба. И нос ты им, сам не зная того, утёр. Сейчас о тебе говорят не только как о талантливом инженере, но и как о руководителе современного толка. Вот оно как. – Аскаров короткими крепкими пальцами завинтил окурок в пепельнице. – Мне кажется, поставь тебя дворником, твой участок был бы одним из самых чистых в городе. А ты не смейся. Не любой руководитель может быть исполнителем. Ты меня понял? Главное… – Аскаров постучал себе по груди пальцем. – Душа человека – это то, на чём его сущность зиждется – на здоровом, чистом, или же… или это ходячий чирий, лишь снаружи блестящий. Коммунистом в мирное время, скажу, быть ещё труднее, чем в военное.

– К чему вы, Вахит Ниязович?

Аскаров поднялся из кресла, прошёлся по кабинету, опять посмотрел на собеседника первоначальным испытующим взглядом.

– Ну да, отвлёкся, к шуту гороховому. Ты знаешь о скорых переменах? Нынче же всё растёт, как на дрожжах. Предприятие наше вон каким стало, а район – это уже целых полгорода.

– Да, я слышал разговоры.

– «Разговоры»… А я тебе официально говорю: район разделится на две административные единицы, самостоятельные, а завод скоро превратится в производственное объединение. Мою кандидатуру предложили в первые секретари райкома, в чьём ведении останется наше предприятие. Мне же надо подобрать человека на это место. – Калмыков хлопнул по локоткам своего кресла. – С учётом будущего объединения.

– Я вас не понимаю.

– Прекрасно понимаешь. Конечно, должность секретаря парткома нешуточная, но ты взвесь не спеша, соберись, а короче говоря, собирайся. Народ тебя знает, лучше не найдёшь.

Иван Иваныч хотел возразить, однако перебить Аскарова было трудно.

– Лаборатория у тебя, как же! Но ты уже сейчас практически от неё оторван. Не справлюсь, скажешь? Справишься. Это, я считаю, нормально, когда человек берётся за должность, которая выше его на голову. Попотеешь – осилишь. А как ты думал, дорогой мой! Вон Потоцкий, посмотри, ни сегодня-завтра – директор объединения.

«Хорошенький союз, – подумал Иван Иваныч, – командир Потоцкий и комиссар Нефёдов!»

– Так что ещё раз говорю: подумай. Приди домой, положи голову на подушку и подумай.

Столько за один день Иван Иваныч не испытывал сроду. Он чувствовал, что всё это – и Аскаров, и Потоцкий, и Лена, и даже Самохин, и ещё этот актив – всё это взаимосвязано, переплетено и неразделимо.

Вечером, дома, он сел за конспект второго выступления. Тон его задан и понятен. Он должен быть возвышенным, приподнятым над всем мелочным, пустяковым. Иван Иваныч склонился над белым листом бумаги и аккуратно, как он делал всё, за что брался, вывел: «В чём конкретно проявляется творческая инициатива трудящихся, борющихся за выполнение плана, улучшение качества продукции, повышение темпов научно-технического прогресса, подъём эффективности производства?» Иван Иваныч вычеркнул фразу «повышение темпов научно-технического прогресса», а затем надолго задумался над шипящими окончаниями слов «трудящихся, борющихся»…

21

С Леной Иван Иваныч вне завода больше не встречался. Он всячески избегал её, а когда приходилось всё-таки разговаривать, говорил, что занят докладом. Впрочем, так оно и было. Иван Иваныч добросовестно изводил бумагу, но социалистическое соревнование, как таковое, в отрыве от вычеркнутого «научно-технического прогресса», у него не получалось. Не получалось без этой фразы и «повышение сознательности трудящихся», а ведь это «повышение» у него в цехе было налицо.

Надя в хорошем расположении духа ходила вокруг мужа кругами и спрашивала, скоро ли он закончит и не отпечатать ли ей его работу самой, а то тут же в цехе печатать про цех не совсем удобно…

– У меня секретов нет, – отвечал Иван Иваныч.

– А зачем кипятиться-то? – урезонивала Надя. – На своих подчинённых раздражайся, там, – махала она рукой, имея в виду – «на заводе».

В четверг звонил Потоцкий и просил закинуть к нему выступление, так как он хочет «иметь целостное представление завтрашнего актива, от которого зависит многое». Иван Иваныч вспомнил разговор с Аскаровым – о преобразованиях, о госте из горкома партии и подумал, что и Потоцкий как директор будущего объединения на активе должен показать товар лицом. Но почему-то главный инженер ни слова не сказал о первом докладе, в который было вложено столько труда.

Остаток четверга прошёл спокойно. Вечером он смотрел по телевизору футбол и ни о чём не думал. Доклад ему вернули без помарок и поэтому можно было спокойно отдыхать.

В пятницу, как обычно, ровно в половине седьмого Иван Иваныч открыл дверь своего кабинета и, максимально сосредоточившись, стал планировать предстоящий рабочий день. В восемь он собрал начальников участков, своих заместителей, мастеров на «летучку». В девять зашёл в лабораторию, затем ещё на один участок, а в десять уже сидел на партийно-хозяйственном активе.

Его вёл Аскаров. Выступления были на удивление интересными, деловыми, и Ивану Иванычу было немножко стыдно за своё, которое спокойно ожидало своего часа, свернувшись бумажной трубочкой в его руках.

Лучше всех выступил Потоцкий. Особенно удался ему раздел о рационализации производства. Он чётко, выпукло показал те преобразования, которые помогли вывести завод из прорыва. В качестве примера он взял два новых катализатора.

– Один из них, – сказал он, – внедрён, а второй находится в стадии разработки. Но уже сейчас можно прикинуть его навар. Вы понимаете, использованный продукт будет возвращаться в рабочее состояние…

И зал, и президиум, и первый секретарь горкома – все смотрели на Потоцкого. Один Иван Иваныч сидел, опустив голову. Его мысли произносил другой человек, слово в слово, даже с опечаткой, которую он собирался исправить, но позабыл, лишь где надо, оратор очень тонко вставлял «мы», «у нас», «навар» – главный инженер чувствовал всеобщее одобрение и сочувствие и поэтому мог позволить себе многое. Пригласили на трибуну Нефёдова.

– Дорогие товарищи, в чём конкретно на нашем предприятии проявляется творческая инициатива трудящихся, борющихся (он так и не придумал, как избавиться от соседства этих шипящих слов) за выполнение плана, подъём эффективности производства…

Точно уложившись в отведённые минуты, Иван Иваныч сошёл с трибуны, отдал выступление в секретариат актива, сел на место. Было душно. Что за сентябрь? Кто-то обмахивался газетой, кто-то вытирал вспотевшую лысину. «Это Шеин, лысый, – узнал начальника ЦЗЛ Иван Иваныч, – что-то быстро заблестел он затылком, а всего ведь на пять лет старше. А может, и сам давно оплешивел незаметно?» Иван Иваныч дотронулся до макушки и усмехнулся своей тревоге. «Скорей бы уж кончалась эта волынка! – подумал он, нетерпеливо скользя глазами по президиуму, по горшкам с цветами, по выступающему коллеге из механического… – А это кто с Шейным, Надя? Ей-то что здесь надо? Сидит, причёска, голубая блузка… Скорей бы уж заканчивали».

На улице вдруг оглушительно грохнуло, задребезжали оконные стёкла, звякнул графин на столе перед Потоцким, мощный ветер распахнул одно из окон, хлопнул дверью. Полил шумный дождь, брызги которого достали и Шеина, и Надю, и Ивана Иваныча – всех, кто сидел вблизи окна. Выступавший смешался, он растерянно прижимал к трибуне сверху обеими руками свои бумаги, глядя то на окно, то на руководство, словно оно должно было в эту минуту поставить распустившуюся природу на место. Окно скоро было затворено, и собрание продолжилось. Но уже не было так душно и томительно. Иван Иваныч смотрел на стёкла, по которым барабанил дождь, плыли сверху вниз стремительно пузыри, и время вместе с ними бежало быстрее.