Текст книги "Запах анисовых яблок"

Ташлык – село перспективное, развивающееся. Появляются новые жилые дома, улицы, работают Дом культуры с кино– и спортзалами, музей, библиотека, детский садик… По России – проблема: пустеют деревни, молодёжь покидает их… Здесь же, на малой родине народного поэта Разиля Валеева, как видим, напротив – жизнь кипит, население среди лесов, полей и родников Закамья приумножается.

И последняя цитата из… Понятно кого:

 
Хоть я и не лезу в пророки,
Родные люблю берега.
Мир вам, родники и дороги,
Леса, небеса и луга.
 

2018

Мы слышим тебя, Амирхан-ага

Время неумолимо накручивает годовые кольца. Казалось бы, совсем недавно мы слышали тихий, несуетный голос Амирхана-ага Еники, внимали его простым и мудрым ответам на наши, казалось бы, безответные вопросы, а вот уже классику татарской литературы, каковым он стал ещё при жизни, – 100 лет.

При всём разнообразии его литературно-общественной жизни, я сегодня отмечу лишь одну ипостась – активную его деятельность в Татарском ПЕН-центре. Несмотря на внешнюю флегматичность, невзирая на почтенный возраст, с первых дней создания в 1995 году Татарского ПЕН-центра в составе Всемирной ассоциации писателей – Международного ПЕН-клуба – Амирхан-ага проявил живую, я бы даже сказал, по-юношески энергичную и безоглядную в идейно-политическом плане заинтересованность. Дело в том, что пятнадцать лет назад, когда встал вопрос о целесообразности образования в Татарстане своего национального центра в системе Международного ПЕН-клуба, куда входило более 120 стран, в республике нашлись высокопоставленные противники писательского новообразования. И слово поддержки аксакала татарской литературы было для организаторов Татарского ПЕН-центра очень важным. До нас ведь в РФ был только один центр – русский, в Москве. А тут вдруг и Казань подала голос, заявила, что татарская литература также достойна быть представленной на всемирной арене.

Амирхан-ага, по сути своей человек осторожный, уцелевший, несмотря на непролетарское происхождение, в горнилах всяческих индустриализаций и коллективизаций, а потом и на фронтах Великой Отечественной войны, а также благополучно миновавший политкапканы сталинского режима, cказал своё однозначное и веское слово: ПЕН-центр для татарского народа необходим. Амирхан-ага сразу оценил и понял значение и перспективы этой новой писательской организации, дающей возможность быть полноценным тельцем в кровеносной системе мировой литературы.

Свою конкретную и неколебимую точку зрения он высказал и на собрании творческой интеллигенции республики в конце 1994 года, когда был поставлен вопрос, нужен ли нам ПЕН, и на организационном собрании Татарского ПЕН-центра в апреле 1995 года. Его выступления в защиту небывалого и прогрессивного проекта в писательской и вообще культурной жизни народа трудно переоценить. Сегодня, по прошествии лет, значение его донкихотства (так назвали его поступок противники новой организации) понимаешь с большей силой. Донкихот-то наш не изменил себе – остался, как и прежде, человеком практичным и дальновидным. Время показало, не ошибся он.

С тех пор много воды утекло, немало сделано. Татарский ПЕН-центр стал полноправным членом всемирного сообщества писателей. Его делегаты принимали деятельное участие во Всемирных конгрессах писателей. Две резолюции, касающиеся законов языка и алфавита, которые подготовили татарские литераторы, были единогласно приняты Всемирными конгрессами в Македонии и Норвегии. Казань провела международные «круглые столы» и заседания с участием Генерального секретаря Международного ПЕН-клуба Жана Бло (Париж) и куратора Международного ПЕНа по постсоветскому пространству Юкки Малинена (Хельсинки). К сегодняшнему дню выпущены десятки книг татарских авторов на английском языке и распространены с помощью Национальной библиотеки РТ и международных конгрессов по всему миру.

Оглядываясь на пройденный путь, невольно вспоминаешь Амирхана-ага Еники. На одном из заседаний Татарского ПЕН-центра он изъявил желание поехать на конгресс в Хельсинки.

Но так получилось, что, сообразно тенденции посылать на конгрессы молодых, перспективных, собрание отказало ему в его просьбе. В Финляндию поехали другие. Амирхан-ага, мне показалось, обиделся. Но обиду свою он не выплеснул. Он всегда оставался самим собой.

Весной прошлого года мне позвонил президент ТатПЕН-центра Туфан-ага Миннуллин и сказал, что у дочери А. Еники – Резеды Амирхановны хранятся интересные материалы, которые хорошо бы составить в отдельную книгу и издать. Это была публицистика Амирхана Еники, опубликованная в разных газетах и неопубликованная – в рукописном виде. С Резедой Амирхановной мы отобрали из громадья его бумаг подборку текстов и передали директору издательства «Магариф» Мударису Валееву. И вот результат – в начале этого года, к замечательному юбилею классика татарской литературы Амирхана Еники свет увидела книга его публицистики под символичным названием «Биектән карап торасым килә…» («Взгляд с высоты времени…»). Среди составителей Резеда Тюменева-Еникеева, Ляйсан Хафизова… Художественный редактор Лилия Золондинова. Книга сопровождена интересными фотографиями, где Амирхан-ага предстаёт перед нами и в юном возрасте, с родителями, и в военной гимнастёрке, среди писателей-фронтовиков, и убелённым сединой аксакалом литературы – то с президентом республики в компании, то с коллегами-литераторами… Предисловие к книге написал Туфан Миннуллин, послесловие – Мударис Валеев. Но самое примечательное в книге – это голос писателя.

Мы не слышим здесь негромкого, простого в повествовании и изречениях сказителя. Сборник наполнен звучным, убедительным голосом публициста, если хотите, даже пропагандиста и агитатора. Он многое подмечает, расшифровывает и объясняет, расставляет по полочкам. Порой недоумевает, порой призывает… И опять-таки делает это не двусмысленно, не на эзоповом языке, не между строк, а чёрным по белому, точнее, если уж о голосе, о звучащем языке, – членораздельно, доходчиво и ясно.

Амирхан-ага, мы по-прежнему слышим тебя и внимаем твоим предостережениям и советам.

К 27 мая, ко Дню библиотек, и к 29 мая – большому музыкально-поэтическому вечеру, посвящённому 100-летию Амирхана Еники, который намечен в Национальной библиотеке РТ, – увидит свет этот номер «Казанского альманаха». И первыми его получат в дар библиотекари – главные проводники между писателями и читателями. А потом уж номер разлетится широко по библиотекам республики, страны и зарубежья.

2009

Берегите детей и хороших поэтов
(О Юрии Макарове)

Говоря о Юре Макарове, хочу привести тут несколько обширную цитату из моего литературного опуса «Записки горбатого человека», который вышел в свет ещё при его жизни и который он читал со снисходительным смешком и одобрением. Отрывок этот даёт, на мой взгляд, некоторое представление о быте и образе жизни поэта. (В книге он проходит под именем Коленвал.)

Хорошо Коленвалу. Строчит свои шедевры в своё удовольствие, читает их в пивнушке первой залётной душе, сразу же и дарит там на память или, когда дома, в тумбочку свою фанерную складывает; родит стишок-другой, а когда и поэмку – фьють в тумбочку, облегчилась душа, не даром день прожит. И чихать он хотел на издательства, на редакции… Птица родится птицей, ей не надо доказывать, что она птица. Коленвал есть Коленвал, ему не надо, как кое-кому, из кожи лезть вон, чтобы поддержать своё литреноме. Ему стихи писать, как печь топить, как голубей гонять на крыше… Как он там сказал:

 
Я поэтами долго лечился,
Но стихами души не унять.
А стихи я писать не учился,
Как собаки не учатся с. ть.
 

Вы представляете себе, что такое коленчатый вал? Вот и он весь сверху донизу, изнутри и снаружи из кривошипных узлов. Полустарик, полумальчишка с седеющей проволокой волос и синими, по-детски вопрошающими глазами… А ещё, старшее поколение помнит, наверное, коленвалом в оны годы называли бутылку сорокаградусной в белой бескозырочке…

Да, Коленвал – глыба, но сколько мы выручали его, от края пропасти отворачивали. Уж не буду мелочиться, расписывать… В конце концов, вырывали его стихи из огня – в прямом смысле слова, он хотел однажды ими печь растопить, хоть и бытует мнение, что рукописи не горят, – вырывали и печатали.

Коленвал живёт, как и подобает настоящему поэту, в халупе. Один. Не считая кота. Роскошного сибирского зверюги Цезаря. Отапливается их обиталище дровами, санудобства – помойное ведро в сенях под жестяным умывальником. А под кроватью сто или тысяча башмаков, начиная с подростковых размеров, в которых он ещё в школу бегал, так и не оконченную. Однажды я остался ночевать у него, снял мокасины, запихнул по неопытности под кровать, а утром среди сотен других найти свои уже не смог и потопал домой в каких-то несуразных и разных.

Тогда ещё и Грач участвовал в наших полётах. Мы сидели втроём – Грач, я и хозяин дома – Коленвал, стало быть… Простой он мужик, разошёлся, стихи читал:

 
Пью чай, жую кусочек хлеба,
Читаю, чтобы не завыть.
Гляжу в бесчувственное небо —
Пытаюсь Бога не забыть.
 

Уму-разуму наставлял:

– Поэзия – это любовь. Нет любви – нет поэзии.

А любовь у Коленвала была. Сколько он ей стихов посвятил! Трагическая любовь. Она у него, бедная, совсем молодой умерла. Но не буду… Прав он только: Бога б не забыть…

В двух местах того текста автор обрывает себя. Первый раз говорит: не буду мелочиться, расписывать… А речь идёт о том времени, когда Юра Макаров угодил в ЛТП. Что это такое? ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий) – это в советские времена зона для алкоголиков-тунеядцев, противоречившая Конституции и дававшая государству бесплатную рабсилу. Таким образом, поэт Ю. Макаров был классифицирован как тунеядец (стихотворное творчество не в счёт) и заключён в специализированное заведение с «колючей изгородью звёзд» над забором в городе Бугульме.

Тогда я работал литконсультантом в Союзе писателей республики, а друг мой, Володя Изергин, – главным редактором городской газеты в той самой Бугульме. Я позвонил ему, поведал о проблеме и на следующий день был уже на месте.

К моему приезду почва в ЛТП стараниями моего друга была грамотно удобрена. Нас с Володей радушно встретил начальник заведения в чине майора (фамилию уже не помню). Мы рассказали ему, какой у них содержится – не подберу слова – клиент, пациент, заключённый… Попросили создать для него щадящий режим и дать ему возможность писать свои стихи.

Потом была встреча. Юра несколько стеснялся своего положения. Ожидаемой безоглядной встречи не получилось. Некоторое время спустя я понял – почему: не было в тот день между нами равноправия.

Мы передали ему авторучки, карандаши, писчую бумагу и пошли в многодневный поход по инстанциям, по высокопоставленным друзьям-знакомым… Много копий пришлось поломать, но Юра Макаров освобождён был досрочно.

Вторая фраза, оборванная многоточием, о трагической любви. Здесь я просто хочу назвать её имя – Мария. Стихотворение, посвящённое ей, в нашей подборке.

Что касается стихотворения «Воспоминание об одной бесстыжей прекрасной женщине», которое Адель Хаиров посчитал недостойным публикации, то всё-таки, на мой взгляд, Адель поспешил вынести суровый приговор, заострив внимание на шокирующем заголовке и, в какой-то мере, – на первой строфе. Их он и процитировал, оторвав от всего произведения. А ведь если вчитаться, – стихотворение это не так однозначно, как может показаться на первый взгляд. В нём и плавная поэзия, и чёткие афористичные строки, и без преувеличения сказать – философская мысль.

Одно из своих стихотворений Юра Макаров начинает со слов: «Берегите детей и хороших поэтов…»

Что скажешь на это? Как могли, берегли. И печатать ещё при жизни начали, несмотря на его ершистый, пофигистский характер. В конце 80-х, в одном из первых номеров новоявленного журнала «Идель» мы с ходу дали весьма обширную подборку его стихов, книжка за книжкой стали выходить и поэтические сборники. Тут с необязательным и несобранным автором пришлось повозиться писателю Диасу Валееву. Если бы не он, то поэзию Юрия Макарова мы б сегодня собирали по крохам по всей знавшей когда-то Юру Казани.

И у меня остались кое-какие его рукописи, общие тетрадки, листы из-под малоразборчивой машинописи старенькой, портативной «Москвы». Кое-что из них мы сегодня публикуем. Как есть, без правки, изменений, которых хватает в ранее напечатанных стихах. Особенно рьяно редакторы приложились к стихотворению «Я выпал из созвездия Гончих Псов». Ну, да ладно, разберёмся. И разберутся. Большая поэтическая жизнь Юрия Макарова ещё впереди.

2007

Пока нас крылья держат и несут

Как-то наводил я порядок в своих бумагах и обнаружил две подборки его стихов. Одна, отпечатанная на машинке, в папке с тесёмочками, другая – рукописная, в общей ученической тетрадке.

Почерк в тетради крупный, размашистый, почти без помарок, а над листами в папке потрудилась старенькая, известная мне испокон веку пишмашинка «Москва» со сбитыми литерами и пересохшей чернильной лентой. Блёклый текст читается с трудом, нередко буквы на бумаге продырявлены – так автор бил по клавишам, чтобы тиснением возместить отсутствие чернил на ленте. Некоторые строки перечёркнуты, поправлены летящей авторучкой. Правка неразборчива, требует расшифровки… На общей тетрадке – дарственная надпись; папка, более полная стихами, – без посвящения.

Стихи Юры Макарова я хорошо знаю. Печатал их в журнале «Идель» ещё в 1989 году, при его жизни, затем – в «Казанском альманахе». А некоторые из них помнятся ещё свежеиспечёнными на, так сказать, поэтических посиделках у него в каморке вросшего в землю деревянного дома в Профессорском переулке Казани, которого давно уже нет.

Присылал он мне их, тогда литконсультанту Союза писателей РТ, и из ЛТП города Бугульмы, где в советские времена мотал срок за «тунеядство» и дружбу с зелёным змием, и куда мы с моим другом, главным редактором «Бугульминской газеты» Владимиром Изергиным, заявлялись, чтобы облегчить ему жизнь, а затем – и вызволить.[12]12
  ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий в СССР. По сути, место ограничения свободы и принудительного труда.


[Закрыть]

Так что намётанным глазом я сразу оценил – передо мною большей частью неопубликованные стихи, каким-то образом схоронившиеся от добродетельных издателей, а может, просто не выдержавшие строгих редакторских правил. И в самом деле, небрежности и вольностей в них поболе, чем в обычной, обнародованной продукции Макарова – неточные, приблизительные рифмы, а то вообще их отсутствие, в одном месте стиха (строки) не хватает, в другом – путаница со знаками препинания…

Тем не менее, отстранив опубликованное, я подготовил к печати то, что ещё не видело свет. Пусть это и не самое лучшее, пусть это и в какой-то мере черновики… Но всё-таки Макаров есть Макаров. Читая его, «в сердце радуги растут». Я знаю немало почитателей его творчества, и у них эта публикация вызовет несомненный интерес.

Юра Макаров любил жизнь, любил как-то не по-взрослому наивно, здесь и сейчас, не издалека. Он сумел, как мало кому удаётся, «до смерти детство своё не терять». Доверчивой детскостью светятся многие его стихотворения. «Я слишком прост и незатейлив», – пишет он о себе. Но из-под внешней простоты и незатейливости вдруг поднимается необыкновенно глубокая мысль, вырывается неожиданная философия:

 
А лунный свет, как щедрость всепрощенья,
нам закрывает веки в полусне
и шепчет: спи, не будет отомщенья —
ты здесь живёшь не по своей вине.
 

Казалось бы, привычно говорить о рождении и жизни «не по своей воле», а тут вдруг утверждение, что ты живёшь не по своей в и н е. То есть получается: жизнь – это повинность.

В каждом его стихотворении кроме своеобразной философии обязательно заложен какой-то необычный образ, присутствует какая-то необыкновенная фраза, которая вдруг берёт за душу, заставляет замереть и благодарно перевести дыхание. Как, например, эта, вынесенная в заголовок…

2019

Один из троицы
(О Леониде Топчем)

Так уж само собою получилось, что его я воспринимаю как одного из казанской троицы – Юрий Макаров, Геннадий Капранов, Леонид Топчий. Несмотря на то, что они по возрасту, внутреннему миру, по своему поэтическому самовыражению, да и просто внешне были очень разными, их многое объединяет. Во-первых, это поэзия, которая в их жизни была главной любовницей или даже, по словам Блока, женой. Далее – безоговорочный приоритет внутреннего над внешним, полнейшее равнодушие к быту, обывательскому благополучию, для них чужды были понятия карьеры, служебного успеха, впрочем, службу-то как таковую они знали лишь кто понаслышке, как сторонний наблюдатель, кто эпизодически, и все трое пребывали в постоянном и хроническом безденежье. Вся троица была общительной, компанейской, имела массу друзей-приятелей, но по сути своей каждый из них был человеком сугубо одиноким и по природе – волком-одиночкой. Волки, как известно, живут стаями, семьями, но встречаются среди них изгои, а также слишком не по законам природы своенравные. И вот они-то от общества себе подобных отбиваются и начинают жить самостоятельно, пренебрегая законами стаи. Топчий был одним из них. Он сравнивал жизнь с бегом от друзей и жён.

 
Любимое всё остаётся,
Уходим лишь мы от него.
 

У первых двоих вообще жён не было. Все трое много писали, но порогов издательств не обивали. Геннадий Капранов не увидел при жизни ни одной своей книги, Юрия Макарова под конец стали понемногу печатать, Леонид Топчий стараниями друзей выпустил при жизни в Казани три поэтических книжки форматом с блокнот, толщиной с ученическую тетрадку первоклассника.

И последнее, что их роднило, – все трое пили. При этом Топчий говорил: «Не пьют только больные, гебисты и карьеристы». Последних он как-то особо ненавидел. «Выбей из-под него чиновничье кресло, – кивал Леонид Иванович на имярека, – и он никто, пустое место. А вот спихни поэта с табурета, он всё равно поэт!» Белые воротнички отвечали им взаимностью, презирали – исключительно из-за внешнего вида, манеры поведения, из-за непочтения к себе, дорогим и важным. А может, они видели в глазах поэтов реальное своё отражение и начинали себя ощущать генералами в бане, понимать, кто они такие есть на самом деле?

Троица хорошо знала друг друга, но не более. Они не дружили. Леонид Иванович был постарше. Его выбитый прикладом винтовки глаз напоминал о непростых и неоднозначных для поэта годах войны, которая застала его на Украине, а глубокая поперечная складка на лбу – о недобровольном лесоповале в Сибири.

 
Ты прости, красавица лесная,
Не поэт я здесь, а лесоруб…
 

Он и в самом деле был похож на лесоруба – высокий, кряжистый, с длинными руками, узловатыми пальцами-клешнями. А может быть, на пирата со шхуны с лёгкими, косыми парусами, волшебным образом ненадолго пришвартовавшейся в нашем порту. О его пиратской принадлежности говорила и повязка на глазу, и манера разговаривать, общаться. Даже тогда, когда его угощали, казалось, что это он снисходит-угощает. Как-то раз без гроша в кармане он оказался в Доме печати, в единственном в Казани доме, сооружённом в 30-е годы прошлого столетия в стиле конструктивизма и напичканном всевозможными редакциями, типографией, а также в этом здании размещался Союз писателей республики. В то время литконсультантом работал там мой предшественник по этой должности писатель Геннадий Паушкин, как и я, бывший пограничник, только военных времён (на заставе, принявшей первый удар гитлеровской Германии, в живых остались только двое – он и командир). Когда мы с ним встретили в коридоре всегда прохладного летом Дома печати Леонида Ивановича, то он к моменту нашей встречи уже обошёл всех своих друзей в этом сером многоэтажном муравейнике, но безрезультатно. Голова его величавая продолжала болеть. Дело было ближе к полудню, и Геннадий Александрович сказал больному собрату по перу: «Пойдём ко мне, я тебя чаем из самовара напою». Леонид Иванович взбрыкнулся: «Какой чай из самовара в такую жару!» Но Паушкин настоял на своём. Мы удобно разместились в его кабинете вокруг самовара, Геннадий Александрович достал чашки, повернул краник, и из самовара потекла подозрительно красная жидкость. Леонид Иванович прищурил свой единственный глаз и быстро смекнул, в чём тут дело. Это было понятно по тому, как он мгновенно с поворотом самоварного краника перестал болезненно крякать. Да, это было вино, портвейн, то ли «Алабашлы», то ли «777». Леонид Иванович расчувствовался и прочёл стихотворение «Друзей по осени считают». Хорошее стихотворение, доброе. Жаль, что его я больше не слыхал и не встречал. В увидевших свет книжицах Топчия этого стихотворения нет. Как, впрочем, и некоторых других.

Одноглазый пират Леонид Топчий недолго был в поле моего зрения. В 1979 году его шхуна подняла свои лёгкие, косые паруса, и он поспешно отбыл в неведомые края. Поспешно и безвозвратно.

Сегодня его стихи, его имя возвращаются. Он шлёт нам свои поэтические приветы и в нас уже не нуждается. Теперь в нём, теперь в них, в этой великолепной казанской троице, нуждаемся мы. А ведь было время, когда им, необустроенным, неухоженным, почти нищим, необходима была помощь. Ну не помощь, так какое-никакое внимание. Они ведь п о э т а м и были и нуждались в обратной связи. Им, как здоровым беременным женщинам дети, нужны были свои полновесные книги, появившиеся на свет вовремя, при жизни. И не кастрированные, не почищенные-поправленные бдительными редакторами. Многие ли из нас могут похвастать, что не просто помогали им, а хотя бы при своих модно одетых друзьях не стеснялись, разговаривали с ними, принимали у себя? Многие ли из нас распознали в них больших поэтов, разглядели чистые, бескорыстные души, почувствовали их необходимость? Но умение распознать подлинный талант в живых, в не совсем опрятных с виду творцах и среагировать, шагнуть им навстречу – это тоже своего рода талант. Остановитесь, оглянитесь, не проходим ли мы равнодушно мимо новых Макаровых, Капрановых, Аникеёнков? Не отводим ли глаз от проницательного и жёсткого взгляда современного Топчего? Да, сегодня все, даже те, кто знал их при жизни и, может быть, по тем или иным причинам не переваривал в душе, записывают себя в их друзья, витиевато вспоминают, глубокомысленно размышляют, стараясь приблизиться тем самым к их незримо, но верно растущему пьедесталу, желая погреть себя в лучах ещё не совсем полноценной, а только-только зарождающейся славы.

А что такое слава поэта? Мне она представляется очень капризной, ветреной и не всегда справедливой дамой. Вот лежит на бульваре по осени плотный ковёр листвы. И какой красоты, какого своеобразия только нет среди этих листьев! Кленовой резьбы, багряно-золотого окраса листочки один другого краше. Но вот подул ветер, завихрил всю листву да невзначай поднял в небо над городом всего-навсего один лист, показал его всем, продемонстрировал, и все сказали – да, это шедевр, это необычно и ни на кого не похоже. А похожие и, может быть, даже лучшие, лежат в безвестности под ногами и никому нет до них дела.

На общероссийском поэтическом бульваре по-настоящему не признанной и не показанной широкому кругу читателей осталась как раз наша казанская троица, которую капризная судьба по большому счёту проигнорировала и о которой мы решили напомнить в трёх номерах «Казанского альманаха». Ничего, сказали мы себе, капля камень точит. По крайней мере у нас в республике по отношению к ним лёд тронулся. Тронется он, я уверен, и по России.

2008