Текст книги "Запах анисовых яблок"

Белый смокинг его мечты
(О Рауле Мир-Хайдарове)

Кто-то мечтает о белом пароходе, кто-то о белоснежных вершинах Килиманджаро, а вот писатель Рауль Мир-Хайдаров с детства мечтал о белом смокинге. Представляете себе, Казахстан, затерянный в бесконечных пыльных степях посёлок у полустанка и босоногого мальчишку, жителя этого посёлка, видящего себя в белом красивом пиджаке, с галстуком-бабочкой на шее во время какого-то важного правительственного приёма?.. Нереалистичная картина, неправда ли? Но это и в самом деле было так.

А что значит белый смокинг в данном случае? Безусловно, одно – успех, американская мечта, сказка о Золушке… Кстати, Рауль Мирсаидович с детства насмотрелся американских, итальянских, французских фильмов, и мечта эта у него была далеко не беспочвенна. Надо было только одно – выбрать правильную тропку к этому успеху. Футбол, бокс, стезя строителя – всё хорошо… Только к заветному пиджаку, лацканы которого оторочены белоснежным, переливающимся под сонмом софитов шёлком, привести они не смогли. А сделал это малопривлекательный, каторжный труд писателя-романиста. Герои его книг – различного пошиба авантюристы, мафиозники, не чуравшиеся, кстати, смокингов и галстуков-бабочек, сделали издания Рауля Мир-Хайдарова сверхпопулярными. До такой степени, что его чуть не убили. Те самые прототипы его книг, о которых литератор стал писать слишком уж открыто и документально.

Но дело с покушением дошло только до реанимации, где писатель пробыл 28 дней. Американская газета «Филадельфия инкуайер» прислала спецкора в связи с покушением на Р. Мир-Хайдарова и напечатала большую статью под заголовком «Исследователь мафии». А в крупных издательствах страны «Молодая гвардия», «Художественная литература», «Советский писатель» пошла в свет серия романов «Чёрная знать» со всеми её «Пешими прогулками», «Мастями пиковыми» и т. д.

Затасканный тёмно-серый пиджак писателя постепенно стал светлеть и принимать строгие, изысканные формы. Что ж, мечта реализовывалась!

Лет десять назад с бригадой телевизионщиков мы выезжали в Москву, чтобы записать беседу с писателем Раулем Мир-Хайдаровым для программы «У зелёного камина», которую в те годы я вёл на республиканском телевидении.

Рауль Мирсаидович предстал перед нами в белом с иголочки смокинге не смокинге, но очень солидном и представительном пиджаке. Только вот галстук у него был не бабочкой, да и пиджак, по правде говоря, не совсем белый. Но разве в жизни состоявшегося писателя теперь это было так важно?

Отрывок из документальной повести, который мы сегодня дали в нашем альманахе, рассказал как раз о том периоде жизни писателя, когда неправдоподобная в тех условиях мечта его только-только зарождалась. Так о чём же она, его мечта, была по большому счёту?

2011

За каждым словом столько света!
(О Вере Арямновой)

Детство у неё было, как детство, как у большинства детей её поколения. Она так и пишет:

 
Я, Всевышний, родилась в стране октябрят,
я-то точно никогда её не покину.
Я была в комсомоле, а раньше была пионер.
Белый верх, чёрный низ
                                и алеющий пламенно галстук.
Я учусь хорошо – пионер – он ребятам пример,
хоть чарльстон танцевать,
                               хоть Шопена разучивать вальсы.
 

Да, вступаем в жизнь мы практически одинаково. Входим в первый раз в первый класс ангелочками с белоснежными крылышками за спиной. А потом уже по ходу учёбы расслаиваемся – своими способностями, притязаниями, характерами… Характер, прямо скажем, у неё получился не дыня с мёдом. Ни пионерия, ни комсомол не помогли. Она и сама признаётся:

 
Мне не раба выдавливать по капле,
а лишь гордыню дикую унять.
 

Или вот в другом стихотворении от стороннего лица:

 
Ты не женщина, ты порох.
Ты не для меня.
Ты могла бы сдвинуть горы,
ты могла б построить город,
на скаку – коня…
 
 
От тебя идёт свеченье,
но с тобой – одно мученье.
 

А может, это генное, от отца к дочери и далее – от дочери к сыну?

 
Характер отца, словно нож, мне вошёл под лопатку…
Дыханья горячего чувствуешь правду и жар?
Мешал прогибаться вонзённый мне по рукоятку…
Вот этот – от предков – и примешь из рук моих дар.
 

(«Разговор с сыном»)

Я давно знаю Веру Арямнову, ещё с далёких её поэтических времён в Набережных Челнах. Затем она исчезла из поля моего зрения – жила в Костроме. Но вот лет двенадцать назад вернулась к нам в республику, приехала в Казань. Друзья встретили её и помогли на первых порах, как могли, но судьба есть судьба, у каждого она своя. И она у неё с порохом-характером выдалась нелёгкая. Хотя всё предсказуемо и, может даже, запрограммировано:

 
Ах, лишь одно я знаю о грядущем:
поэт рождается не ради райской кущи…
 

Тем не менее в те далёкие челнинские времена душа у неё была светлая, влюбчивая, распахнутая для жизни со всеми её завихреньями, взгляд озорной и зовущий в какие-то светлые дали, а характер не по возрасту твёрд и решителен.

 
Решенья пейте свежими и залпом!
Не то застрянут комом в пищеводе.
 

Я бы даже сказал: не характер – норов. И он не изменился с того времени, когда характер отца вошёл в неё «словно нож… под лопатку». В редакции, где она работает, ей принесли книжку стихов местной поэзо-леди с просьбой написать положительную рецензию. Она взяла сборник с готовностью выполнить просьбу, но – что поделать, не смогла пойти против совести! – и в одном из номеров газеты «Республика Татарстан» вышла её разгромная статья – прямая, аргументированная. Легко ли такой жить на белом свете, ведь правда-матка – сестра угловатая, она, как слон в посудной лавке? Какие уж с ней социальные лифты, какой комфорт, какая встроенность в мир «доброхотов и паразитов», какая крыша над головой (в прямом и переносном смысле слова)?! К последнему вопросу ещё вернёмся.

 
Но сегодня я иду без кожи…
 

Так не только сегодня, а всю жизнь. И всю жизнь, и постоянно, и вокруг – одни тесты на выживаемость. И как поэта, и как просто человека, женщины, матери, ответственного за чадо своё ненаглядное – сына. Испытания, испытания… Поэт-испытатель и только!

Но всё же, но всё же:

 
Я счастья и воли полна, и не просто, а всклянь.
И всё, от любви до вражды – принимаю. Всё мило.
 

Или:

 
Ах, жизнь прекрасна! Вот чаёк, вот почта.
И много-много самых разных слов…
 

Нет, это не какой-то сиюминутный порыв, это отдельная тема в творчестве поэтессы «без кожи», а временами и превалирующая.

 
И всё вокруг, и всё во мне самой
полно любви, спокойствия и воли.
 

Даже так в этой теме:

 
Осилю земную науку,
а кончится жизнь – не замечу.
 

Но замечать свои времена года человеку приходится, тем более поэту. Следующую сквозную тему в творчестве Веры Арямновой я бы назвал «Но время берёт своё». Можно, конечно, отнести её и к обязательным противоречиям поэта, когда красные нити поэтической лямки художника неизвестно откуда берутся и тянутся через всё творчество – то параллельно, то переплетаясь, то поглощая друг друга и сводя на нет. И уж приходится читать и переживать, учитывая, что вначале было слово:

 
И теперь гляжу и вижу:
Всё остальное вдалеке.
Небеса всё ближе, ближе…
Господи, я – налегке!
 

А это самое свежее, что мы включили в подборку:

 
То ли жизни круговерть
оставляет понемногу,
то ли осень, то ли смерть
встречь выходит на дорогу.
 

Так и хочется сказать: сплюнь три раза и постучи по дереву.

Но вот уже пред нами переплетение темы смерти с темой дома, точнее – отсутствия его. Помните, я сказал, что к теме крыши мы вернёмся? Так вот, своей крыши (в прямом смысле слова) над головой у неё с сыном до сих пор нет. Всё съёмные квартиры, всё чужие углы… И это – поверьте пожившему на свете человеку! – угнетает. И физически, и духовно, и особенно сильно и невыносимо, когда ты поэт.

 
 Всё хорошо, ведь я в краю родном!
 Ах, ничего, что здесь я отщепенка…
 Ты мне такую песенку протенькал
 под утренние золотые гренки,
 что стих будильник, замурлыкал дом.
 
 
 И ничего, что этот дом чужой,
 и ничего, что жизнь подходит к краю.
 В стране родной как странница шагаю.
 

На другой странице:

 
 Мы мучительной смертью умрём.
 Об отце помолюсь и о сыне.
 Кто живее?.. не будем о том.
 Где он, дом? Может, в небе наш дом…
 

И дальше:

 
 Снова в груди ожила квартирантка, слепая жилица…
 ……………………………………………………………
 ……………………………………………………………
 Ну, ничего, ничего, не грусти, ведь ещё не поминки.
 Завтра дорога опять, а она как девчонка шальная,
 ей всё равно – я здоровая или больная.
 Снова педали крутить, для того и купила ботинки.
 Чтобы по жизни шагать, а не выйдет – до края и рая.
 
 
 Путь недалёк – не откажут, небось,
  мне в небесной прописке…
 

Всё это тяжело читать. Что, в конце концов, перевесит в душе поэта, какая тема возьмёт верх? Это хорошо рассуждать, когда художник «от» и «до», поработал у мольберта, посидел над клавишами фоно или чистым листом бумаги (а может, чёрным от письма и правки), снял нарукавники и пошёл жить другой – семейной, бытовой и прочей – жизнью. А когда художник «без кожи», когда творчество и жизнь у него одно и то же?..

Верю всё-таки, всем напастям назло верю – столбовая и светлая тема поэта Веры Арямновой, взятая ею ещё в начале поэтического пути, не иссякнет и будет противостоять пасмурным настроениям и обстоятельствам. Недаром же она продолжает утверждать:

 
За каждым словом столько света!
За каждым – воля и простор…
Но катится к закату лето,
и лучше песни нет не спетой,
гори, пылай в душе простор!
 

Короче, лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал… И это хорошо. Как бывший альпинист говорю: это перспектива, это новые восхождения и новые, непокорённые вершины.

В своём беглом взгляде на творчество поэтессы (но долгом его познании) я опустил самую главную тему Веры Арямновой и вообще – поэзии и литературы в целом – тему любви. В глаза ненароком бросились такие не характерные для Веры строки:

 
Найди меня, любовь, пронзив грудную крепь,
я больше не ищу, а просто жду понуро…
 

и говорить об этом чувстве и его творческой кривой не захотелось. Во-первых, что делать с её же утверждением:

 
Как ветер не терпит преграды,
как ветер не знает остуды —
со страстью не может быть сладу,
и я осторожной не буду.
Со мной моё чувство не шутит.
Оно снисхожденья не знает.
Дойти заставляет до сути
и раны свои не считает.
 

Во-вторых, как там у Александра Сергеича: «Прошла любовь, явилась муза»?.. В-третьих, повторяю, поэт всегда противоречив. Тот же Пушкин признал немало противоречий в своём «Евгении Онегине», но исправлять, сглаживать их не стал. Даже ведь сама нерукотворная жизнь наша весьма противоречива. Что ж говорить о книге, сотворённой пусть и талантливым, но всего лишь человеком.

Да, я говорю о книге Веры Арямновой «В стране родной», выпущенной в Казани издательством «Бриг» и не получившей отклика ни от прописных критиков, ни от коллег-поэтов, ни просто любителей литературы. Ни одной рецензии, ни в одной газете, ни одного высказывания в обзорных статьях или, скажем, писательских конференциях, «Итогах года»… Наверное, на них положено говорить только о членах Союза писателей республики? Но Вере Арямновой в эти члены не попасть, поскольку русской секцией в СП заведует та самая «поэтесса», про которую наивная Вера имела честь высказать всё, что думала. Ну, почти всё…Статья наделала немало шуму. Последовало опровержение в виде бестолкового спасательного круга в другом издании. Но речь сегодня не о том.

Удручает то, что писатели не интересуются книгами своих коллег по творческому цеху, литературоведы читают и пишут только о начальствующих и выгодных по своим корыстным соображениям литераторах, писательские союзы, объединения не обсуждают литературные новинки… Знакомятся с новыми произведениями только сотрудники и главные редакторы журналов и прочих заинтересованных изданий. По долгу службы, так сказать. Товарищей по перу, насколько я помню, с любопытством воспринимали разве что Диас Валеев да Рафаэль Мустафин. Сегодня у нас соседей по книжной полке читают Рауль Мир-Хайдаров, Ркаил Зайдулла, Адель Хаиров… да больше навскидку и не припомню.

А ведь поэтическая книга Веры Арямновой получилась неординарная даже в общероссийских масштабах. Но кому мы нужны в её бескрайних просторах, когда «в стране родной-то», то есть в республике, а ещё точнее – в городе Казани никому дела нет до современной подлинной литературы. Ещё такие таланты, как ушедшие от нас Юрий Макаров и Геннадий Капранов, по большому счёту не востребованы. А Леонид Топчий, Тихон Журавлёв, Михаил Скороходов, Софья Радзиевская, Юрий Белостоцкий издательствами и литспецами напрочь позабыты, несмотря на их 100-летние и прочие юбилеи. Чего уж там говорить о живых и суетных!

Первый же номер «Казанского альманаха» в 2006 году отметился большой подборкой Веры Арямновой. Подборка начиналась как раз с дважды упомянутого здесь стихотворения «Как ветер не терпит преграды». Всего же мы опубликовали четыре десятка новых стихотворений поэтессы, которые и составили основу этого сборника.

Я совершенно не заблуждаюсь насчёт появившейся на свет любой новой книги, она в одночасье не перевернёт мир или вообще, может быть, потонет в пыли забвения. Но когда книга подлинная, настоящая, талантливая, то она, так или иначе, начнёт действовать – постепенно, от читателя к читателю, от любителя литературы к любителю… и заживёт своей обособленной жизнью. Широко известно, книги, как и люди, имеют свою судьбу. Пусть же «В стране родной» поселится удача, и поэтический сборник этот возымеет счастливый жизненный ход. Ну, не книга, так – вообще творчество её автора.

2013

В гостях у Фешина
(Беседа с Анваром Сайфутдиновым)

Красота – страшная сила. Эта, казалось бы, банальная сентенция становится вдруг свежей, яркой, точной, когда перед тобой во всей своей магической силе распахивается подлинная красота. Творчество нашего земляка, художника от Бога, виртуоза живописи и графики Николая Ивановича Фешина как раз та самая страшная сила, та самая к р а с о т а, которая завораживает, очищает, приподнимает над суетным и обыденным – даже тогда, когда на полотнах мастера изображено, вроде бы, нечто грубое, варварское, даже страшное, на грани этики искусства.

Родился будущий живописец 26 ноября 1881 года в Казани в семье, по сути дела, художника – владельца и мастера позолотно-столярной иконостасной мастерской Ивана Александровича Фешина, уроженца Арзамаса, и Прасковьи Викторовны (в девичестве Чистовой) из Костромы.

Уже при жизни имя Николая Фешина, уникального живописца и рисовальщика, участника отечественных и международных (Мюнхен, Амстердам, Питсбург…) выставок, обладателя всех мыслимых и немыслимых медалей, дипломов, было известно далеко за пределами Российской Империи и позднее Страны Советов.

Первая монография о художнике была издана в 1921 году в Казани (автор – П. Д. Дульский), после чего последовала многолетняя полоса молчания (имеется в виду пространство Советского Союза), как будто нет и не было на свете исключительно даровитого художника, прекрасного педагога живописи Николая Ивановича Фешина – лишь за то, что он в 1923 году решил сменить место (в данном случае – страну) жительства.

Помню, настоящим прорывом был 1976 год – год 95-летия нашего выдающегося земляка, когда к нам, в Казань, из США приехала его дочь Ия Николаевна Фешина-Бренхам. С её помощью, согласно завещанию, прах Николая Фешина был перезахоронен в родном городе. Она приехала с дарами – произведениями своего отца, бесценной информацией о его жизни после 1923 года и каким-то свежим духом перемен. Точнее сказать, духом предчувствия их. По крайней мере, так всем нам тогда показалось.

Тогда в Государственном музее изобразительных искусств республики, в зале Н.И.Фешина, в толпе присутствовавших на выставке тянулся к полотнам мастера и юный его земляк, впоследствии учащийся той самой Казанской художественной школы (лишь с другим названием), которую в своё время закончил и в которой преподавал Фешин, – 13-летний Анвар Сайфутдинов, кому спустя годы довелось жить и работать, общаться с дочерью и друзьями великого художника и даже выставлять свои картины в доме-музее Николая Фешина в Таосе (США).

Сегодня Анвар Камилевич Сайфутдинов – гость «Казанского альманаха».

– Знаешь ли, Анвар, недавно я раскрыл том «Советской художественной энциклопедии» 1986 года издания и не обнаружил в нём имени Фешина. Тогда я полез в «Большую советскую энциклопедию», но и там его нет. Не было такого художника на белом свете и всё.

– Это только на одной шестой суши и только в определённое время. Интеллектуально и культурно просвещённый мир хорошо знал и знает Николая Ивановича Фешина. Вот лишь толика публикаций о нём, которую я привёз из Америки. (Мы листаем богато иллюстрированные альбомы, журналы со статьями, очерками, эссе о нашем великом земляке и дух захватывает от масштабности увиденного. Среди авторов художники, искусствоведы, сам Фешин со своей «Автобиографией», другими материалами, его дочь – с воспоминаниями об отце и, в частности, о поездке в Казань. Вот и виды нашего родного города – Спасская башня Кремля, Благовещенский собор, Изомузей… В нескольких изданиях подробно и иллюстративно щедро рассказывается о доме-музее художника в Таосе, показаны его интерьеры, различные фрагменты – резные двери, окна, какие-то архитектурные приспособления…И, конечно же, репродукции, репродукции, репродукции фешинских произведений, о которых многие из нас и не слыхивали.)

– Это мы тут были зашоренные и обделённые, – продолжает Анвар Сайфутдинов. – Но время всё ставит на свои места и никакими политическими системами и железными занавесами его не остановишь. Вот и в Казани к этому его юбилею появились хорошие издания. А то ведь и смех, и грех – зашёл на днях в книжный магазин, в отделе искусства спрашиваю: есть у вас Фешин? А продавщица меня переспрашивает: Фейшин? До этого побывал в крупнейшей казанской библиотеке… А там всего лишь один-одинёшенек Фешин-каталог, изданный в 1992 году на плохонькой бумаге, с картинками, как говорится, «не пойми-поймёшь». Да и что это за название: «Н.Фешин-каталог»? Бездушнее не придумаешь. Парадоксально, но теперь нам надо постараться, чтобы всемирно признанный художник и на своей родине был признан и почитаем самым широким и достойным образом, а не только по знатным юбилеям и в узких кругах профессионалов и почитателей его таланта.

– Художники-профессионалы называют творчество Фешина просто уникальным. Один даже так выразился: исполнительское мастерство Фешина в живописи и рисунке всё равно что Паганини в музыке.

– Действительно, творчество Фешина виртуозно и бесподобно. Не знаю, насколько сравнение с Паганини точно, но одно верно – творчество его отмечено необыкновенным полётом вдохновения и дерзости. Любое бытовое, даже грубовато-приземлённое явление он превращал в произведение искусства. Вспомним «Черемисскую свадьбу», «Обливание» или, скажем, «Бойню»… А череда портретов, выполненных им будто на одном дыхании, словно за один присест! Недаром некоторые его известные вещи не закончены. Или закончены, но создают впечатление незаконченности, быстроты и вдохновенности исполнения. Впрочем, Паганини и в самом деле играл в жизни художника несомненно значимую роль. Об этом свидетельствует и внушительных размеров портрет великого музыканта и наделённость этого портрета чертами лица самого портретиста.

– Известны случаи, когда люди всю жизнь не рисовали, а после тяжёлой болезни или другого какого-то потрясения начинали самобытно и интересно выражать себя именно в живописи. В раннем детстве будущий художник перенёс воспаление головного мозга. Чудом остался жив. Боюсь высказать не совсем корректную мысль, но, быть может, и эта его болезнь поработала на всю ту же мельницу уникальной одарённости мастера?

– На этот вопрос никто не ответит. Всё возможно. Однако – и это уж точно – Николай Фешин родился в художественно развитой семье, и первые опыты рисования он получил пятилетним отпрыском в мастерской отца, а затем с его артелью ходил в летние походы по Волге. Поражают собранность, целеустремлённость и упорство в учёбе будущего мастера. Уже будучи учащимся Казанской художественной школы, он обладал исключительной природной даровитостью, работоспособностью и безостановочно двигался к намеченному. Он впитывал как губка, но никому не подражал, торил в искусстве свой путь. Он весь был обращён к природе человека, натуре во всех её проявлениях. Всё это дало ему возможность уже в раннем возрасте взять значительные художественные высоты, которые с годами неизменно и стремительно росли. После Казанской школы было Высшее художественное училище при Академии художеств в Петербурге, учёба в котором сопровождалась участием в выставках, похвальными грамотами Совета Академии и денежными премиями. Большое значение для Фешина имела практика в мастерской Ильи Репина. Хоть и не простые были отношения между учителем и учеником, но на вопрос: «Кто из современных художников наиболее талантлив?» Репин ответил: «Безусловно – Фешин». Когда Николай Иванович вернулся в родную Казань преподавать, за его спиной были Золотая медаль, полученная на международной выставке в Мюнхене, многочисленные дипломы с престижных выставок, творческий опыт в Риме, Неаполе, Венеции, Милане, Флоренции, Париже, Вене, Берлине…

– Стоило ли ему возвращаться в провинцию, когда всё равно он вынужден был её оставить?

– Условия жизни в России начала 20-х годов прошлого века были таковы, что останься он тут, то как художник мог и не выжить. Зато 15 лет, посвященные Фешиным Казанской художественной школе, качественно изменили уровень и методологию преподавания в ней. Один из его талантливых учеников Константин Чеботырёв говорил: «Когда прочёл воспоминания о том, как Валентин Серов круто изменил всю учёбу в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, то я почувствовал полное родство с тем, что сделал в Казанской школе Фешин в области живописи и рисунка». Что интересно, по воспоминаниям его учеников, Фешин считал, что не имеет права вносить поправки в работы своих подопечных, вмешиваться в их творческую индивидуальность. Тем не менее Николай Фешин со своим другом и однокашником (и по Казани, и по Питеру) Павлом Беньковым подняли на новую высоту учебный процесс в Казанской художественной школе, задали ему особый, прогрессивный вектор развития.

– Когда ты впервые услышал или увидел имя Фешина, или столкнулся с его творчеством?

– Такое впечатление, что я его знаю всю свою сознательную жизнь. Посуди сам, в Казани я учился в художественной школе, затем – в художественном училище, которое продолжало дело знаменитой фешинской художественной школы. Всё вокруг было пропитано духом его творчества и имени. И не только в родном городе. Куда бы ни поехал, везде слышал: «Из Казани? О, Фешин! Фешинская школа!» Для нас он был культовый художник. Это не говорит о том, что мы все ему подражали. Но живописать, рисовать, профессионально относиться к творчеству и искусству у него учились – это уж точно. И потом, меня он интересовал совершенно естественным образом как земляк и как выдающаяся личность. Меня всегда интересовали судьбы больших людей, как происходило их становление. А тут сам бог велел – земляк, художник-классик. Собирал репродукции его работ, вырезки о нём, хотя материалов, посвященных нашему знаменитому земляку, в те годы было крайне мало.

– Как тебя судьба забросила в Америку? И не просто в Америку, а в Таос, в сам дом-музей Николая Фешина?

– Когда я был студентом и учился в Московском государственном художественном институте имени Валентина Сурикова, то мы частенько своё мастерство оттачивали в парках – Битцевском, Измайловском… Или на Арбате, где и рисовали, и продавали свои картины. Непростые были времена – милиция гоняла. Тем не менее со всеми, кто у меня приобретал работу, я завязывал беседу и в конце просил покупателя, чтобы он при возможности выслал мне фотографию с видом моей картины в интерьере, как она у него там дома или где висит. Многие откликались на мою просьбу. Среди покупателей было немало иностранцев. И вот однажды ко мне подошла покупательница, которая, как выяснилось, оказалась американской писательницей Сьюзан Рабб. Она интересовалась политикой, моим отношением к власти, в частности, к Ельцину… Я ответил, что интересуюсь политикой постольку поскольку, а больше в жизни меня интересует визуальная жизнь, людские портреты (миллионщик он или бомж – без разницы), картины природы и города, рассветов и закатов… И в свою очередь спросил, что она знает о художнике Фешине. Она ответила, что в США слушала лекции его дочери Ии Николаевны по психологии и искусствоведению, в том числе и об её отце, русском живописце Николае Фешине. Сообщила о доме-музее художника в городе Таосе штата Нью-Мексико. Это для меня было ценной информацией. Сама же писательница жила в городе Болдер, в штате Колорадо, что по соседству с Нью-Мексико. Через некоторое время я получил фотографию своего пейзажика, который она приобрела у меня в тот памятный день. Завязалась переписка. Она пригласила меня к себе в город по окончании института. Отучившись, в 1991 году по её вызову, я вскоре поехал в Болдер, где мне была предоставлена возможность заниматься живописью.

– А как же Таос, дом-музей Фешина?

– То была моя заветная цель. И Сьюзан Рабб это, конечно, хорошо понимала. Она договорилась с Ией Николаевной, и мы поехали к ней в Таос. При встрече я заговорил по-английски, мол, я из Казани. А она мне по-русски: я тоже родилась в Казани… Ия Николаевна показала фотографии о своём пребывании в родном городе в год 95-летия отца. На одной из них, сделанной на выставке в Изомузее, я увидел и себя. Это было настоящим сюрпризом. Естественно, я сказал об этом. В то время дом-музей был сезонно закрыт для посетителей, но Ия Николаевна открыла его, показала все интерьеры, картины, предложила сделать в этой святыне мою персональную выставку. Дрожь по телу! Представь себе, что я мог в тот момент испытать. Окрылённый, вернулся в Болдер и продолжил там работать, но уже с новым остервенением – начал готовиться к выставке в Таосе.

Ия Николаевна тоже готовилась. Она сделала рекламу в прессе, дала интервью о предстоящей выставке, организовала сюжет на ТВ. Одним словом, выставка состоялась, имела успех, длилась значительно дольше принятого… Да и сам я перебрался потом к своим картинам в Таос. Ия Николаевна разместила меня на территории музея, в домике по соседству с мемориальной фешинской постройкой. После этой выставки посыпались новые предложения… Была организована ещё одна моя выставка в галерее Тёрнер-арт города Денвер (штат Колорадо). Но надо было собираться домой. Значительную часть написанных в Америке картин приобрела упомянутая галерея Тёрнер-арт, другие полотна я предложил оставить в Таосе для продажи – с тем, чтобы вырученную сумму в благотворительной форме передать дому-музею Фешина. Ия Николаевна впоследствии сообщила мне, что сумма эта составила девять тысяч триста долларов.

– Что особенно запомнилось в доме-музее Фешина?

– Всё. Я запомнил всё – до последнего сучка, до каждого мазка фешинской кисти на полотнах, которые тут, на его родине, не всем известны; запомнил рассказы Ии Николаевны об отце, её трепетное отношение к делу, которому её отец посвятил всю свою жизнь. В своё время мы много говорили о преемственности поколений. Вот он, образец преемственности. Если бы все мы умели так же относится к труду своих родителей, предыдущих поколений, как Ия Николаевна, то, наверное, многое в нашей жизни изменилось бы в лучшую сторону.

– А если более конкретно?

– Представь себе дом, который человек построил своими руками. Руками мастера – и архитектора, и дизайнера, и плотника, и резчика по дереву, и живописца… Ведь стол, стулья, шкафы, какие-то архитектурные приспособления, сундуки, шкатулки, сказочное зеркало с открывающимися ставнями – всё там сработано самим Фешиным. Мне кажется, и по сей день душа Фешина витает там, под бревенчатым потолком залы его необычного дома. Ия Николаевна рассказывала, с какой теплотой и любовью он относился к своему творению – дому в Таосе.

– Ещё что рассказывала Ия Николаевна?

– Рассказывала, что Николай Иванович был очень скромным человеком. Например, при посещении чьих-то выставок он не пересекал залы посередине, а шёл всегда по краю, так сказать, по стенке. Что интересно, в английском языке нет слова «скромный». И когда Ия Николаевна давала интервью на английском языке, то не могла подобрать соответствующего слова – застенчивый, робкий, стыдливый – всё не то…

Или рассказывала, как у него воспалился язык. Попала инфекция. Дело в том, что при работе мастихином он всегда смачивал пластинку его стали своей слюной. Водой не пользовался, что называется, себя вкладывал. А в составе масляных красок чего только нет – и свинец, и чёрт знает что… Вот и заболел. Потом долго лечился.

Или как к Фешину в мастерскую забрался вор. Ударил художника чем-то тяжёлым по голове, забрал десять долларов, лежавших на столе, и скрылся, не тронув дорогих картин, других ценных произведений искусства, которыми была полна мастерская.

Я любил листать книги из личной библиотеки Фешина, с его карандашными пометками, замечаниями… Ия Николаевна показывала письма, адресованные ему. От Шаляпина, Горького, Коненкова, Бродского, академика Лихачёва… Много писем. Всё-таки он скучал по родине. Недаром её крохотную часть он воссоздал в далёкой Америке. Точнее сказать, далеко не крохотную. Как в капле росы, в доме-музее Николая Фешина отразилась милая его сердцу Россия – культурная, бытовая, в своём многообразии неисчерпаемая.

– Какая работа Фешина в нашем Изомузее тебе более всего по душе?

– Трудно выбрать какую-то одну картину. Полотна Фешина в Казани составляют крупнейшую коллекцию его работ в России. И каждое полотно само по себе уникально и представляет собой неизмеримую художественную ценность. Тем не менее я хотел бы обратить внимание любителей живописи на небольшой портретик, на котором изображена его трёхлетняя дочь Ия. Быть может, я особо выделяю эту работу в связи со всей этой историей, рассказанной в нашей беседе. А быть может, и нет.

2007