Текст книги "Запах анисовых яблок"

– Ты же сама говорила, что не любишь его, живёшь по привычке. Выбирай. А то на работе со мной, а после…

Надежде Сергеевне выбирать не хотелось. Как раз в это время катализатор Нефёдова, над которым в центральной заводской лаборатории откровенно посмеивались и при упоминании о котором её с души воротило, вдруг пошёл-поехал. Фамилия Нефёдова – их фамилия – замелькала в сводках, рапортах, Ваня сразу шагнул по служебной лестнице (пусть на временную должность, но будет видно, насколько она временна), о нём заговорили с симпатией не только как об изобретателе, но и как о толковом руководителе. Надежда Сергеевна ловила на себе любопытные взгляды, принимала поздравления и укреплялась в мысли, что Ванечку в такую минуту оставлять нельзя. Как ни приелся он своей скучной сущностью, ему надо было помочь. Шеину она не ответила ни «да», ни «нет», ей хотелось сохранить его, всё-таки мужчиной он был больше, нежели её законный супруг.

…Не ужинали, а просто ели. Молча. Дочь успевала читать, а глава семьи, мало того, что ничего из заказанного не привёз, сидел, устремив в полную тарелку отсутствующий взгляд, и неохотно пожёвывал. Надежда Сергеевна вежливо справилась о его здоровье, на что он ответил: «Всё нормально», покраснев при этом. И сам почувствовал. Встал, взял книгу, отложил, включил телевизор и погрузился в кресло. Такое с Иваном Иванычем бывало, но редко.

В последние годы они разговаривали мало, всё сказано-пересказано, уж двадцать лет рядом, за это время можно научиться сосуществовать вообще без слов. И так понятно – кому за картошкой бежать, а кому в прачечную. Зато раньше приходилось вдалбливать прописные житейские истины, одёргивать, возвращать на землю. Особенно раздражала предписанность каждого его шага, вера в то, что все-то вокруг тоже живут, как и он, «согласно установленным правилам». Для него и автобусы должны ходить по расписанию, и квартиру он, будучи молодым специалистом, должен был получить на первом же году работы на заводе. И очень удивлялся, когда в течение шести лет его кормили обещаниями, в которые он опять-таки верил: обещание ведь это добровольное обязательство и его надо выполнять. Надо, должны… Он путал то, что должно быть, с тем, что есть на самом деле.

А это, если вспомнить, и привлекло её, поразило, вызвало, в конечном счёте, любовь. «Не пьёт, не курит и очень порядочный человек, – так характеризовала она своего жениха родителям, – и очень талантлив». В самом начале супружеской жизни Надежда Сергеевна безумно верила в одарённость мужа, которую она в нём почувствовала пораньше университетских профессоров. Но Ванечка вместо того, чтобы ярко вспыхнуть, тлел медленно и безнадёжно. Он отказался от аспирантуры, пошёл на производство и застрял там безвылазно на долгие годы. Теперь вот ему уже сорок, а он ещё только подаёт надежды. Да, удивлять чем-то одним, пусть даже очень хорошим, на протяжении всей жизни невозможно. Любовь – это всегда открытие и познание. А что нового может дать он? Не производству, там у него есть результаты, а ей лично?

Надежда Сергеевна посмотрела на неподвижный затылок, торчащий над спинкой кресла. Она знала мужа как облупленного, она улавливала его помыслы не то что без слов или взгляда – на расстоянии, через десять стен – вот как! Все поступки были у него словно заранее запрограммированы, записаны на какую-то невидимую биологическую ленту и словно один экземпляр этой ленты хранился у неё. Надежда Сергеевна поняла это давно и, когда надо, без лишних споров вносила в его программу свои коррективы – неторопливо, деликатно, не задевая самолюбия мужа.

Она отвела взгляд, волосы на его затылке бессмысленно топорщились вот уже два десятка лет.

– Тебе завтра на собрание, – сказала Надежда Сергеевна, отворачиваясь. Ходить к дочери в школу было одной из постоянных обязанностей Ивана Иваныча.

– Знаю, к восемнадцати тридцати, – ответил он и провёл ладонью по ершащейся макушке, точно почувствовал прикосновение её взгляда.

Говорить было не о чем, и Надежда Сергеевна пошла делать свои дела. И хотя муж ничего особенного не выкинул, было видно, что с ним что-то произошло. Выяснить, что именно, не представляло труда.

8

Утром Надежда Сергеевна узнала, что Ваня за день до командировки был у Потоцкого. По какому вопросу? К обеду её предположение подтвердилось: разговор состоялся о новом катализаторе. Об итоге догадываться не приходилось, он вчера ясно был написан на лице мужа. Неясной оставалась лишь причина неудачи.

«Почему, – спрашивала себя Надежда Сергеевна, – когда все расчёты у Ванечки верны? В чём в чём, а в этом он не ошибётся. Тем более, что уж даже перед ней похвастал. А Мишка кого там из себя корчит?»

Мишкой она называла Потоцкого, не на службе, естественно. Они вместе ходили на бадминтон в спортзал политехнического и составляли на площадке, дополняя друг друга, ту непобедимую в игре пару, какую в жизни обыденной ни за что не сыщешь. Года два назад между ними было что-то вроде флирта, но так как в большее эта их лёгкая симпатия не переросла, то они друг в друге не разочаровались и остались короткими приятелями.

К Потоцкому Надежда Сергеевна отправилась в конце дня. В кабинет сразу не пошла. Когда у подчинённого есть что-то очень важное, упаси боже, идти с этим очень важным к начальнику напрямую, будь он тебе трижды другом. Она как бы по пути заглянула к Потоцкому в «предбанник» и, слово за слово разговорилась с рыженькой секретаршей Томочкой, которая на всех, кроме директора и председателя профкома, смотрела свысока, чуть приподняв рыжую головку и приспустив махровые выгнутые ресницы. Женщины оживлённо беседовали, переходя на выразительный полушёпот, когда двойные двери открылись и на пороге кабинета появился Потоцкий.

– Кого я вижу! – весело произнёс он. – Надя, Надежда Сергеевна, сто лет, сто зим! Почему на тренировках не бываешь?

Он куда-то собрался идти, но, увидев её, передумал, приобнял, как это позволено большому начальству, и пригласил в кабинет. Томочка, приподняв головку и приспустив ресницы, фыркнула, а Надежда Сергеевна очаровательно улыбнулась и прошла в открытые двери.

Об Нефёдове они заговорили непроизвольно, после обоюдных комплиментов. Потоцкий спросил вроде бы ради приличия:

– Муженёк-то как?

Надежда Сергеевна лишь вздохнула. Потоцкий понимающе закивал:

– Да… был он у меня… непонятливый какой-то. И рассказал о встрече с ним неделю назад.

– Я ему одно, он другое, я ему третье, а он не улавливает. Точно с луны свалился. Везде же так делается: один предлагает, другой пробивает. Выдумщиков-то нынче тьма, а поди внедри попробуй. Я помочь хотел, чтоб как лучше, а он бурчит, мямлит что-то вроде: согласен, а глаза у самого шальные, совсем о другом говорят. Я уж пожалел о своей душевной расположенности к нему и открытости. Поймёт не так. Потом доказывай…

– Что он сказал-то? – поинтересовалась Надежда Сергеевна. – Конкретно?

– «Хорошо, сказал, – подумаю». – Потоцкий недоумённо развёл руками. – Думай, не думай… Другой бы благодарил не знаю как. И потом, – я же ему русским языком: вернётся после наших совокупных действий Ахметов и, само собой, окажется не у дела, и мы вынуждены будем его, так сказать, повысить куда-нибудь по… – главный инженер сделал многозначительную растяжку, – подальше, а твоего так и оставим начальником цеха, не возвращаться же в испыталку.

Надежде Сергеевне разжёвывать не надо было, она всё поняла и, демонстрируя это, больше расспрашивать не стала, а легко перевела разговор на другое:

– Не женился ещё?

– От пожара, от потопа, от жены, боже, охрани, – сострил Потоцкий и рассмеялся. Встречей он был доволен: жена изобретателя была куда сметливей мужа.

Когда Надежда Сергеевна вернулась в свою центральную заводскую, рабочий день ещё не закончился, и ей влетело от Шеина за то, что она «шляется чёрт знает где».

– А новое рацпредложение твоего Ивана, – сказал он без перехода, – это и не рацпредложение вовсе.

Надежда Сергеевна удивилась, но переспрашивать не стала. Сам доскажет. Шеин помолчал и, как всегда, понятно и немногословно закончил:

– Не предложение рационализаторское, а приличное изобретение.

Он хорошо знал последнюю нефёдовскую работу, так как был одной из её главных проверочных инстанций.

9

Надежда Сергеевна думала, что, придя домой, с ходу вразумит мужа, но усталость и неожиданная лень связали её порыв. Ко всему разболелась голова. Должно быть, от несварения мозга – сколько информации за день! Она неторопливо листала «Моды сезона», слушала и в то же время не слушала, как муж, побывший на классном собрании, пресно и нудно воспитывает дочь, выдаёт лошадиными дозами допотопные снадобья: надо совесть хранить в чистоте, нужно думать сперва, а потом говорить и делать это одинаково – что в узкой компании, что с трибуны… Наивно, избито, банально. Десять лет назад, когда Оленька была первоклассницей, то же самое внушал. Ведь не слушает ребёнок его, смотрит в окно и думает о своём. А скажет ей мама словечко, сразу встрепенётся, ни звука мимо ушей не пропустит. Важно заинтересовать человека, пусть это и собственная дочь будет. Материальный стимул, дорогой начальник цеха, в чести не только у тебя на заводе. «Начальник цеха… – взглянув на мужа, подумала Надежда Сергеевна. – Именно лишь цеха. Да и то временно. Учит жить: надо, надо… А что самому надо делать, не знает».

Она закрыла журнал, утомлённо вздохнула и произнесла мягким, тихим голосом:

– Ступай, Оленька, к себе.

Осёкшись на полуслове, Иван Иваныч вопросительно уставился на жену. А Надежда Сергеевна с объяснениями не торопилась, главное теперь – ей самой всё понятно. А ему она объяснит, и он поймёт и будет делать так, как надо. Вот только лень начинать.

– Ну что ты смотришь? – сказала она раздражённо, когда Ольга ушла. – Не Оленьке думать нужно, у неё по нынешним временам всё хорошо, а тебе, тебе, милый мой, главе семьи нашей. Собственно, что думать – брать в соавторы Потоцкого или нет?

– Я хотел посоветоваться с бригадой, – сказал Иван Иваныч, – ведь я не один…

– Ну советуйся, советуйся, останется зародыш ваш в утробе, в жизни света не увидит.

Надежда Сергеевна знала тысячу и один метод, как можно без особого труда внушить мужу, что чёрное это белое, а белое – чёрное. Но сегодня, измотанная, она не стала пользоваться ни одним из них.

– Быть таким близоруким, таким оторванным от земли! Ты же производственник, а не книжная букашка, тебе результат важен, понимаешь, – практический.

Она говорила и чувствовала, что он не понимает. Нет, понимает, но по-своему, наизнанку, не так, как она того хочет, кстати, для его же блага. Надежда Сергеевна смягчила голос – без определённого подхода, без определённых интонаций до него её слова не дойдут.

– Михаил Симонович прежде всего о тебе думает. Может быть, после возвращения Ахметова ты опять в испыталку хочешь? Нельзя ведь жить одним днём, одними своими прожектами… проектами, – поправилась она. – Ими, дорогой мой, сыт не будешь. Придётся и о внедрении подумать. Не время с Потоцким ссориться, он скоро директором будет.

Слушал Иван Иваныч жену, так и не сменив своего недоумённо-набыченного выражения. Она говорила уже ласково, а его тяжёлая голова всё более и более клонилась набок, а лоб всё глубже разрезала кривая складка. Как нетактично она его оборвала, медленно соображал он, какая нелюбовь, какая равнодушная, грубая прямота. Откуда это в ней? Такого не было. Или было? Да, было, просто не замечалось, слишком привыкли друг к другу. А теперь, когда он познал неожиданно иные взаимоотношения с другой женщиной, которой всё в нём нравилось, даже то, что вообще никому не нравилось, холодная резкость Нади вдруг задела за живое. Он хотел ответить тем же, ему было что сказать, у него была своя правда, за которую он мог бы где угодно и перед кем угодно постоять, но он сдержался, потому что мало за душой иметь правильные слова, на них нужно и моральное право. Стало совестно. Она верно говорит: поначалу на себя посмотри.

– Хорошо, Надя, я подумаю.

– Он опять думать собирается!

Надежда Сергеевна зло поправила прядь, выбившуюся из-под косынки, так, что одно бигуди сорвалось и запрыгало по полу. Она не стала его подымать, ушла в другую комнату.

Иван Иваныч взял портфель, набитый бумагами, сел за большой стол, за которым семья и гости собирались по праздникам. Было уже поздно. Было слышно, как Надя укладывается спать, Оленька спать ещё не собиралась, из её комнаты сквозь пузырчатое дверное стекло лился в прихожую рассеянный молочный свет. Иван Иваныч вспомнил, насколько ему было стыдно за дочь, которая, оказывается, примерным поведением в школе не блистала, учится без особой охоты, средне. Он стал думать о том, что воспитание дочери ведёт формально и что отъединяется она от него, становится непонятной и чужой. Повзрослела, конечно. Да и время другое – ни о куске хлеба, ни о дровах на зиму думать не приходится. Одни пластинки на уме, джинсы… Кем, дочка, хочешь быть? Не знаю, если Томка (это подруга) согласится, в торговый с ней пойду. Раньше все физиками мечтали стать, минуло десятилетие – журналистами, а теперь вот – продавцами. В этом, само собой, нет ничего предосудительного, плохо другое: не по зову сердца она туда хочет, а по велению моды, престижа, опять-таки поближе к барахлу, и ещё за компанию. Не удержать банальную фразу: что за молодёжь нынче пошла? Но ведь в самом деле – инертная, квёлая какая-то. Его поколение было абсолютно другим – громким, горячим, следящим по ночам за спутниками в небе, красивым в родительских обносках, в дешёвых вельветовых курточках и таких же штанах. Впрочем, вельвет опять в моде. Сколько дал он Ольге на те заграничные брюки? Вспомнив, Иван Иваныч вздохнул. Он пробежал глазами несколько страниц машинописного текста, достал чистый лист, авторучку, приготовился писать, но нужная мысль не приходила. Нет, ему не жалко было денег, пусть на них хоть сатиновые брюки покупает, раз модно, просто опять вспомнил свою бесштанную юность и подумал: ох, как бы ему такие деньги тогда пригодились, не на штаны, разумеется.

«Постоянство катализатора определяет целесообразность его использования», – вывел он на чистом, ослепительно белом листе бумаги. На глаза попался номер газеты, который ещё утром ему подсунул Елагин, со статьёй о новаторе Потоцком – авторе девятнадцати рационализаторских предложений и двух ценных изобретений. Иван Иваныч припомнил последний разговор с ним и крякнул: вот тебе и Пушкин… химической промышленности! А Надя? Её, безусловно, Потоцкий надоумил. Но почему она, всегда такая чуткая, взялась все проблемы разрешить сама, не выслушав его, настоящего автора. Так бесцеремонно. А может, показалось – из-за того, что из двух вариантов она выбрала не тот, который самому ему представлялся более правильным? Интересно, что сказала бы по этому поводу Лена? А ничего, пожала бы плечами и всё, как это делает Ольга. И что за поколение растёт? Стоп, они ведь и впрямь почти одного возраста. Какая взрослая, оказывается, у него дочь. А Иванова в дочери годится. И характеры у них похожие. Вот сунуть доченьку любимую в лабораторию, так Елагин на следующий же день с работы сбежит. Зря он Иванову терроризирует. Конечно, и ей надобно поучиться вести себя в коллективе, всё-таки она постарше Ольги на полтора года, нет, на год…

Не работалось.

10

После командировки Иван Иваныч грешным делом подумал, что Иванова будет мешать ему работать, в смысле: он загорится работой, а она станет, как бы это точнее сказать, навязываться, что ли? Но Лена, напротив, стала каким-то образом попадаться на глаза реже, а если и встречались, то её ухмыляющаяся мордочка не то, чтобы намекала на что-то, существующее между ними, а говорила не больше, чем, скажем, горячо почитаемому Елагину или любому другому. Кстати, Елагин запретил ей появляться на работе в брюках. Она, видите ли, в таком виде всех отвлекает, создаёт курортное настроение. Об этом Иван Иваныч узнал от тихого Шишмарёва, который присутствовал при наложении табу. Лена об этом ничего не говорила. Она вообще ничего не говорила. А Ивана Иваныча порой просто подмывало преградить ей дорогу, встряхнуть за плечи как следует и крикнуть: «Ты что как чужая?» Но она проходила мимо, скользнув по нему безразличным ленивым взглядом, словно был он старой фанерной тумбочкой в тёмном углу. Так в людях он ещё не ошибался. Чаще бывало наоборот – сразу поверит в человека, а тот потом оказывался не тем, за кого себя выдавал, подводил, принося боль и неприятности. А тут с первого взгляда застраховался, даже «вертихвосткой зелёной» про себя обозвал. И за что? За внешность, за молодость? А Лена взрослее его на каждом шагу. Тогда, в последнее утро, она, может быть, серьёзно заговорила о любви, а он увёл разговор в сторону. О каком серьёзном чувстве могла идти речь – сошлись в первую же ночь без лишних объяснений. Да и зачем ему всё это? Разговоры пойдут. А у него жена, положение, дети. Не дети, а уже взрослая дочь. Вот так, всё оказалось шиворот-навыворот, легкомысленным оказался он сам, легкомысленным на время командировки, на неделю, от и до. Слов не хватает. Она – сама тактичность: «Здравствуйте, Иван Иваныч», – и мимо, а он пялит глаза и вздыхает, точно пресс в механическом цехе. Как это она спросила в последний день, посмотрев на него, тяжело задумавшегося: «Ты уже проснулся?» Он, дурья голова, ответил, что и не засыпал вовсе. А она-то имела в виду совсем другое. «Нет, Лена, я не проснулся, до сих пор не проснулся, хожу сам не свой, и зря ты поверила, что я проснулся, что я могу, как машина, легко переключаться с праздного, холостого хода на рабочий. Холостой ход… Чушь какая!»

С этими думами, не покидающими его ни днём, ни ночью, ни в испыталке, ни на совещаниях, ни даже с женой в постели, Иван Иваныч шёл после работы к автобусной остановке. С той командировки минуло две недели, была середина мягкого тёплого мая, та самая удивительная пора, когда природа вокруг оживает, когда каждая мало-мальская букашка настоятельно заявляет о себе, а самый никудышный, снулый человек начинает безгранично верить в себя, в своё счастье, любовь и, раздувая неторопливо ноздри, ускоряет шаг. Иван Иваныч шёл медленно, люди обгоняли его. Он не торопился и не знал, что ещё одна задумчивая душа идёт в десяти шагах позади него и тоже никуда не спешит.

Сперва Лена шагала, не отставая от других бегущих на остановку, пока на повороте, у заводоуправления, чуть не обошла и не попалась на глаза тому, с кем встречаться всячески избегала. Она увидела Ивана Иваныча, остановилась как вкопанная, так, что на неё кто-то наскочил сзади. Лена пропустила торопящегося юношу, пошла тихо, любуясь большой неторопливой фигурой Ивана Иваныча, разглядывая его широкую спину, пиджак, башмаки, светлые волосы, смешно торчавшие на затылке, подмечая, что в этих стоптанных туфлях он гулял с ней целую неделю, что, должно быть, ни вчера-сегодня был он в парикмахерской, и его там на совесть обкорнали.

В автобусе Иван Иваныч пошарил по карманам, но талонов не обнаружил. Он передал по цепочке драный рубль, а когда посмотрел вперёд – шевелится ли там цепочка с его талонами, увидел у передней двери Иванову. Его талоны со сдачей были в её руках, она передавала их типу в телогрейке.

Следующая остановка брала автобус штурмом, все жаждали стать пассажирами. И как ни доказывал в свой микрофон водитель, что салон машины не резиновый, никто в это верить не хотел, все лезли, прося потесниться, выдохнуть, толкаясь, прессуя, и нажим этот двинул Ивана Иваныча от задней двери вперёд, а Иванову, вращая, напротив, от передней двери назад, пассажиры лезли с обеих сторон напористо, и скоро Иван Иваныч и Иванова оказались прижатыми друг к другу. У Нефёдова от близости Ивановой спёрло дыхание. Остановка мелькала за остановкой, в автобусе стало просторней, а они стояли рядышком, боясь встретиться глазами, и приближалась та остановка, за которой уже не нужно будет ни на что решаться, и Иван Иваныч повернул свою ватную ладонь и осторожно взял Лену за руку, и они разом сжали кисти друг друга, переплетая, расплетая и опять сплетая радостные пальцы. Это было откровенное объяснение в том, что каждый чувствовал и ни за что бы не смог выразить самыми выразительными словами. Это было и торжество, и счастье, и извинения за глупую искусственную разлуку, и возмущение. «При чём тут мы? – спрашивали тонкие трепетные пальцы Ивановой, – зачем нас прятали друг от друга?» «Я больше вас не выпущу, – отвечали горячие, жёсткие пальцы Ивана Иваныча, – никогда», – стискиваясь ещё крепче, словно боясь, что счастье может выпорхнуть при малейшем послаблении.

Иванова не заметила, как проехала свою остановку, Иван Иваныч свою остановку заметил. У него всегда, сидел ли он в полудрёме, стоял ли, читая, срабатывал внутренний биологический автомат, и он просыпался, отрывался от книги и шёл на выход. Но сегодня его остановка показалась ему чужой, и он равнодушно проводил её коротким взглядом. Его ждала другая, названия которой он не знал.

Остановка эта оказалась последней и называлась «Арматурная».

– Ты думал обо мне? – спросила Лена, когда они вышли из автобуса и пошли, сами не зная куда, мимо тихих деревянных домиков с грозными табличками «Осторожно, злая собака», каплющей водопроводной колонки, мимо пустого кафе-аквариума, неизвестно для кого здесь сооружённого и на двери которого местный остряк начертал красным кирпичом: «Край света». Действительно, это был край, только не света, а всего лишь небольшого их городка.

– Ну, хоть чуточку думал? Ну, хоть вот столечко? – Лена показала кончик указательного пальца.

– Я чуть с ума не сошёл, – ответил Иван Иваныч.

– Да уж, по тебе видно.

– Честное слово, это было просто не знаю что. А ты?

– А я нет, зачем мне думать? Нужно больно!

За последним двором открылось большое поле, подымавшееся молодым изумрудным сорняком, перерезанное неглубокой дымящейся падью, там опять поле, а дальше начинались редкие сосновые посадки, а Иван Иваныч и Иванова шли и шли, не останавливаясь, и скоро заблудились.

Говорят, что в трёх соснах заблудиться могут только очень счастливые люди.

11

Больше друг от друга Иван Иваныч и Иванова не скрывались. Это было счастливейшее время. Нефёдов чувствовал себя помолодевшим на два десятка лет. Нет, правильнее, не помолодевшим, а обновлённым. Тридцать девять годовых колец в нём безусловно оставались, но на них нарастало новое, свежее годовое кольцо, самое главное, олицетворяющее его суть, какой бы протяжённостью до и после ни была жизнь.

Раз они ужинали в ресторанчике парка Овражного. Некогда, в пору нефёдовского детства, парк этот был центральным, буйно-зелёным и многолюдным. В какую глушь ни заберись, всюду слышался стойкий гул праздных голосов и кастрюлеподобных громкоговорителей, доносились всплески раскрепощённого послевоенного смеха, шуршали листвой влюблённые. Только здесь сопливые воинственные мальчишки могли окружить и атаковать вопросами бывшего фронтовика, которого они узнавали не только по орденским планкам и форменной одежде, но и по какой-то внутренней стати, которая ясно писалась на лице, походке, обращении с женщиной. Фронтовики, в своём большинстве, не носили шляпы и не приподнимали её, приветствуя любимых, не целовали руку, а пожимали, не дарили цветов, а всегда что-нибудь съестное, перепадавшее иногда и мелюзге. Но не в харчах было дело. Как бы ни сосало под ложечкой, будущим солдатам в первую очередь нужна была информация. Они во все уши слушали о войне, ловили каждое слово о мужестве, геройстве, ранениях, сразу смекали, когда, красуясь перед подругами, над ними насмехались, несли околесицу – «Что, дурачки мы какие, что ли?» и сразу убегали в дальние овраги, куда уже не доставал оркестр, не доходили щёголи в гимнастёрках под фронтовиков со своими напомаженными дамочками, туда, где бестолковые звуки парка заглушались шелестом огромных тёмных лип, шумом прибоя близкой Волги и протяжным пароходным гудом.

Теперешний парк был мало похож на тот, который знал босоногий Ванька Нефёдов. Притихший, обветшалый, терпевший пожары – сгорели летний кинотеатр и кафе-мороженое, – отдыхавшую публику он больше не прельщал. Давно здесь не стало громкоговорителей, узкие дорожки разрослись в вытоптанные лысые поляны, липняк оскудел, и высветленные овраги перестали быть дальними и таинственными. От прежних времён остались в парке лишь гипсовые безрукие спортсмены и спортсменки в трусах послевоенной моды и кружок каменных лягушек с открытыми ртами. Раньше лягушки были зелёными и являли собой все вместе фонтан с крокодилом посередине. Мальчишки садились на них верхом, затыкали фонтанчики, спрятанные в лягушачьих глотках, брызгались, играли, теперь же разинутые рты пегих, облезлых лягушек были сухими и служили урнами для окурков. Что осталось, так это красный кирпичный двугорбый роддом за металлической узорчатой оградой с выглядывавшими из окон обезмолвленными женщинами в серых халатах, да, наверное, бузина на склонах неизменно крутого берега и неистощимый шум Волги.

Да ещё чудом сохранившийся деревянный ресторан, в который пришли Нефёдов и Лена.

– Как здесь пустынно стало, – качал головой Иван Иваныч, говоря о парке.

– А все теперь на Молчановке, – отвечала Лена. – Там новенько всё, современно.

Иван Иваныч был задумчив и не ел. Зато Иванова легко резала ножом и колола вилкой, хрустела весело огурцом, запивала томатным соком и рассказывала, как после техникума, перед самым её отъездом на завод приходил к ним домой Чаплыгин. Кто такой? Ну парень же её бывший. И просил отца отдать её за него замуж, уговорить её.

– То есть меня. Деликатно так просил. Во, умора! Будто от отца зависит. Папа даже поинтересовался потом: «Чаплыгин твой нормальный?» А я говорю: «Вовсе он и не мой».

Зал был полупуст – лето, жарко. Посетители вяло переговаривались, оживая на минуту, когда в проходе появлялись новые лица, новые одежды… А так веселились по-настоящему одни мухи.

Обаятельный, открытый лик Потоцкого мгновенно привлёк общее внимание. На нём, казалось, даже его верный кожаный пиджак улыбался автономной радостью. Впереди главного инженера шествовала взобравшаяся на удивительно тонкие и высокие каблуки пухленькая малявочка. Она передвигалась мелкими шажками, вскинув белокурую кукольную головку со вздёрнутым носиком, устремив скучающий взгляд в перспективу.

Они приковывали к себе внимание. Только Иван Иваныч и Иванова смотрели не туда, куда все, потому что после долгого рабочего дня с показательной игрой в равнодушие были наконец вместе и чувства свои не таили. Иван Иваныч был почему-то грустен, а Лена, аппетитно хрумкая, теперь уже рассказывала о своей бабке по отцовской линии.

– Бабушенька у меня просто чудо, – говорила она, когда к их столу подошёл Потоцкий со своей дамочкой.

– Чудес на свете не бывает, – вставил Потоцкий, расслышавший последнее слово, – чудеса творит человек своими мозолистыми руками. Здравствуйте, Иван Иваныч, у вас свободно?

Лена тактично смолчала, а Иван Иваныч забормотал, словно проснувшись:

– Да, да, конечно.

– Какими ветрами? – усаживая дамочку и усаживаясь сам, осведомился Потоцкий.

– Так… зашли… – Нефёдов провёл рукой по своим ершистым волосам, как нашкодивший и уличённый в этом школьник, посмотрел на Лену, которая по-прежнему резала, колола и улыбалась. – Поужинать…

– Хорошее дело. – Потоцкий передал подруге меню и, заиграв ножом, рассказал анекдот, который больше всех рассмешил Иванову. Она впервые видела главного инженера не на заводе, и ей было интересно. Малявочку, которую звали Раей, остроумие Потоцкого в восторг не привело: она заметила, что, рассказывая, он больше обращается к Ивановой. Изучив меню и скользнув взглядом по бесцветному Ивану Иванычу, Раечка принялась незаметно изучать Иванову. Она ей сразу не понравилась. Зато Потоцкий так весь и цвёл, излучая на новую знакомую всё своё обаяние.

Скоро принесли заказ. У Раечки аппетита не оказалось. Она равнодушно переворачивала бифштекс, вытягивая из-под него длинные макаронины, долго накручивая их на вилку и роняя. Иванову и Потоцкого молчаливость ближних не заботила, они одинаково резво поглощали пищу и похохатывали. И не было ничего удивительного, когда за первыми же аккордами, взятыми жиденьким, но громким оркестром, Потоцкий пригласил на танец именно Иванову, весёлую и соответствующую его настроению. Выглядело это так. Главный инженер степенно вытер салфеткой рот, встал, элегантно застегнул пиджак и, взявшись за спинку стула Ивановой, уронил в поклоне кудрявую голову.

– Разрешите?

– Я ем, Михаил Симонович, вы уж извините, – ответила, дожёвывая и глотая, Лена.

– Прервитесь на пять минут, – предложил Потоцкий, – подвигаемся, полезно для пищеварения.

– Не-е…

– Дожуйте, я подожду.

– Я вообще не танцую, не люблю. Мы ведь с Иваном Иванычем просто поужинать зашли, встретились вот, и оба, оказывается, голодные. И зашли.

Лена отправила в рот приличный кусок бифштекса: в самом деле, она крайне голодна.

Потоцкий не привык, чтобы ему в чём-либо отказывали. Особенно женщины. Он смешался: вроде бы всё с этой красоткой было понятно, а тут… Ему показалось, что за ним наблюдает и видит его поражение весь зал, и он должен под этим общим понимающим взглядом пойти восвояси, к своему недоеденному бифштексу, точно пёс, позарившийся на чужой кусок и получивший неожиданно по носу. Не пёс, а кобель. Ладно, она, должно быть, ещё не знает, кто он. Потоцкий овладел собою и сказал учтиво:

– Извините.

Он тронул за локоть Раечку, и они пошли танцевать. Они танцевали не как все, повиснув друг на друге, а прилично, на расстоянии, и были всех привлекательнее. Потоцкий вёл свою партнёршу и рассказывал, как в прошлом году кружился в Венском Штадтхалле с дочерью председателя профсоюза австрийских химиков. Он говорил, а сам посматривал в сторону, где остались Леночка с начальником седьмого цеха. Нет, она и не смотрит, болтает с Нефёдовым. О чём, интересно, с ним можно говорить? О катализаторах? Потоцкий задумался было о новом нефёдовском изобретении, технологию которого досконально изучил, но дума эта быстро рассеялась. «Значит, она из испыталки. – Потоцкий ещё раз взглянул на Иванову, которая, встав в полный рост, сосредоточенно копошилась в сумочке. – И с Нефёдовым встретилась, стало быть, случайно. Хм-м…»

– Что хмыкаешь? – спросила Раечка.

– Так… – ответил Потоцкий, не заметивший, что давно молчит. Он вновь посмотрел на Лену и подумал, что ему нужна именно такая, как она, – высокая, тонкая, гордая, и что ей, в свою очередь, ровня лишь Михаил Потоцкий – он, которого она ещё узнает. Не размазня же Нефёдов, насколько большой, настолько и бестолковый, вдобавок женатый.